Тревожные реалии 1 страница

Выбор пути

А что дальше?

Наше право

Чечня

Цена философии. — "Обнаженное" Право. — Война и право.

Цена философии. Война в Чечне 1994—1996 годов — трагедия России.

Чеченцы — гордая, свободолюбивая, непокоренная на­ция. В результате невообразимых изломов исторической судьбы чеченцы в конце концов оказались "в составе" Рос­сии, да притом в виде народа, входящего вместе с родст­венным народом — ингушами в единую "чечено-ингушскую" автономную республику.

Но как только над Россией повеяло ветром свободы, а гигантская евразийская империя — Советский Союз—в 1991 году начала разрушаться, так тотчас же, в том же 1991 году, "чеченская часть" упомянутой автономной республики обо­собилась, наскоро сформировала свою государственную инфраструктуру и атрибутику, руководящие органы под предводительством радикально настроенных деятелей, соз­дала собственные вооруженные силы и провозгласила себя самостоятельным суверенным государством, "вне состава" Российской Федерации, — Ичкерией.

С каким сочувствием ни относись к многострадально­му чеченскому народу и как предельно широко ни интер­претируй естественное, международно признанное право народов на самоопределение, — все равно односторонняя акция на государственное обособление части территории федеративного государства (без каких-либо "разводных" про­цессов) — акция, не укладывающаяся в общепризнанные правовые рамки, юридически неприемлемая — ни по нор­мам внутригосударственного федеративного права, ни по нормам международного права.

Какие же юридически оправданные меры в этом слу­чае могут принять федеральные органы — "центр"? Осо­бенно с учетом того, что самопровозглашенное государство юридически самоорганизовалось, уже имеет свои воору­женные силы и отчетливо демонстрирует свою решимость отстоять провозглашенную государственную независи­мость?

И вот тут, при ответе на поставленные вопросы, сразу же дают о себе знать решения, продиктованные "филосо­фией", если угодно, дает о себе знать цена философии.

Для марксистской доктрины, теории и практики большевизма проблемы здесь нет никакой. При ситуации, сложившейся в Чечне в 1991—1994 годах, должна быть приведена в действие вся мощь государства, лучше всего — сразу армия. Именно так и происходило во всех случаях, когда на пути победоносного шествия Советской власти и Красной армии встречались препятствия, не дай Бог — вооруженные выступления (да и любые выступления против Советской власти — Кронштадте, на Кавказе, в Средней Азии, Тамбовских краях, в Новочеркасске, которые объявлялись "мятежом", "контрреволюционным восстанием" и т. д.), и когда против врагов советской власти без каких-либо ограничений применялись артиллерия, газовые атаки, танки. Даже попытка в 1975 году капитана Саблина привести военный противолодочный корабль Ленинград и оттуда обратиться по радио к народу со словами о положении в стране вызвала в качестве ответной партийной реакции постановку перед военной авиацией задачи в случае неповиновения потопить корабль.

Положение дел резко меняется, если при выработке возможных в данной ситуации решений за их основу берется другая философия — философия гуманистического права.

Прежде всего здесь, вопреки всем амбициям, соображениям престижа и тем более личностным мотивам руководящих деятелей, должны быть до конца использованы возможности согласия, взаимных уступок, консенсуса — словом, переговоры, пусть даже контрагенты по переговорам названы "бандитами", "мятежниками" (что, кстати, и произошло при завершении чеченской войны). Потом — арбитраж, решения (лучше всего рекомендательные, констатирующие) беспристрастных правосудных органов.

Далее, если уж применение силы для разрешения конфликта становится совершенно неизбежным, то на основе правовых начал — нормативных и судебных решений в первую очередь должны быть приведены в действие "мягкие" государственно-принудительные методы, такие, как признание юридически ничтожными соответствующих актов, общая или выборочная экономическая блокада, режим санитарного кордона, закрытие административной границы и др.

А вооруженные силы? Допустимо ли их использование в ситуации, которая аналогична положению дел в Чечне в 1991—1994 годах?

На мой взгляд, при ответе на подобные вопросы следует исходить из правового принципа об ограниченности ис­пользования вооруженных сил при решении внутригосударственных конфликтов. Здесь, пожалуй, можно настаи­вать даже на существовании на этот счет общего запрета. Такого запрета, который хотя прямо и не сформулирован в тексте действующего Основного закона, но сообразно кон­ституционной практике демократических стран "выводим" из самой природы конституционных отношений государства, объявившего себя "демократическим" и "правовым". Кстати сказать, такой запрет был сформулирован Комите­том конституционного надзора в марте — апреле 1991 года, и, что примечательно, именно по запросу руководства Рос­сии, когда армия во имя интересов единого советского госу­дарства, его "целостности" начала военные действия в Вильнюсе, а в городах вводились "совместные патрули". Такой же запрет был прямо записан в альтернативном про­екте Конституции, и он, могу свидетельствовать, не попал в последующие варианты только по той причине, что, по мне­нию ряда правоведов, был признан само собой разумеющимся в государстве, объявившем себя "демократическим" и "правовым".

Из указанного общего запрета, естественно, могут и должны быть сделаны исключения. Но такие исключения должны быть не только точно, исчерпывающим образом, не допускающим расширительного толкования, указаны в фе­деральном законе (без чего, помимо всего прочего, невоз­можна юридическая квалификация соответствующих действий и ситуаций, например, в качестве "вооруженного мятежа"). И не только каждый случай использования воо­руженных сил внутри страны по фактам, предусмотренным законом и установленным судом, может допускаться лишь на основании решения парламента, его палаты, от­ветственной за вопросы войны и мира (Совета Федерации). Но — и это главное — даже при наличии указанных осно­ваний вооруженные силы должны использоваться не в ка­честве регулярной армии, действующей по своему прямому предназначению, то есть осуществляющей военные дейст­вия ("ведущие войну"), а в качестве специальных войск полицейского типа, не имеющих на вооружении средств широкого, массового поражения и осуществляющих акции полицейского характера. При этом необходима разработка строгих правил, которые бы и в данной ситуации предупре­ждали потери среди мирного населения и предусматривали превентивные, восстановительные и жесткие карательные меры в каждом случае допущенных нарушений.

"Обнаженное" право. Война в Чечне потрясла Россию, сбросила с общества жалкий "маскарадный костюм", разом раскрыла, "кто есть кто" и "что есть что".

В результате войны в Чечне в обнаженном, во многом неприглядном виде предстала перед всем миром россий­ская юридическая система. Она не только оказалась немощ­ной, неспособной реализовать свое исконно правовое предназначение — предотвратить или хотя бы должным об­разом отреагировать на массовые нарушения прав челове­ка, произвол власти и отдельных лиц. Российская юриди­ческая система вообще оказалась другой — не той, какой ока выглядит по общим декларациям, когда Россия объяв­ляется демократическим и правовым государством, в кото­ром, по Конституции, "человек, его права и свободы являются высшей ценностью".

Уже сам по себе тот факт, что действующая российская Конституция и федеральные законы позволили при­нять решения о вводе войск в Чечню и о начале на ее территории боевых действий на основании президентских указов и правительственных постановлений, — свидетельство того, что существующий в России правопорядок еще далек от права современного гражданского общества.

Не меняет оценку действующего в российском обществе правопорядка и то обстоятельство, что в данном случае, как утверждает ряд специалистов, существует законодательный пробел: основания и порядок использования вооруженных сил внутри страны действительно не получили до сих пор достаточно полной законодательной регламентации.

Но, во-первых, если и есть в данном случае законодательный пробел, то он затрагивает именно основания и поря­док использования войск, ибо сам принцип — недопустимость использования вооруженных сил без особого разрешения закона — вытекает из строго разрешительного характера регулирования деятельности государственных органов и должностных лиц: они вправе совершать только такие дей­ствия, которые прямо предусмотрены законом. Во-вторых, за три года конституционного кризиса в Чечне, предшест­вующих началу военных действий, соответствующие законодательные проблемы (в том числе об определении самого понятия "вооруженный мятеж" и о характере применяемых этом случае санкций), а также юридическая констатация соответствующих действий в правосудном порядке могли по­лучить полную и конкретизированную и к тому же многократную реализацию. И наконец, в-третьих, в любом случае при отсутствии достаточных узаконений решающее значе­ние приобретают природа и суть действующей юридической системы — те главные правовые идеи, которые лежат в ее основе, являются ее стержнем, определяющим звеном, влияю­щим на все стороны, грани правовой материи.

Последний из указанных пунктов является наиболее существенным для понимания особенностей юридической системы современной России.

Если бы в нынешней России возобладали начала гума­нистического права, отвечающего требованиям современно­го гражданского общества, то проблема была бы предельно ясной: все вопросы, связанные с использованием вооружен­ных сил внутри страны, должны решаться исходя из того, что "человек, его права и свободы являются высшей ценно­стью" (ст.2) и что права и свободы человека "определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти..." (ст. 18). Доба­вим сюда и то, что по Конституции вопросы войны и мира относятся к ведению Федерального Собрания, его верхней палаты — Совета Федерации.

Увы, при обсуждении правовых вопросов, связанных с войной в Чечне, в официальных инстанциях доминирую­щее значение приобрел иной подход. И вовсе не такой уж "академической", оторванной от жизненных реалий была в свое время тревога в связи с тем, что положения о правах человека отодвигаются в конституционном тексте на более отдаленные позиции, а на первое место, как и в советских конституциях, возвращаются общие, декларативные поло­жения. Ибо эти общие, декларативные положения в основ­ном посвящены государству, его чертам и характеристикам в том числе и тому, что "Российская Федерация обеспечи­вает целостность и неприкосновенность своей территории" (ст.4).

Эта конституционная запись ("обеспечение целостно­сти территории") и стала центральной при решении вопро­са о конституционности ввода регулярных вооруженных сил на территорию Чечни и развертывания там широкомасштаб­ных военных действий с использованием тяжелой техни­ки — фронтовой и вертолетной авиации, тяжелой артил­лерии, бронетанковых войск.

В этой связи и вся официальная правовая оценка че­ченских событий, в том числе правовых актов, создавших юридическую предпосылку для использования с целью "на­ведения конституционного порядка" регулярных вооруженных сил, оказалась сориентированной не на права человека, а на категории государственности¹.

А если это так, если первостепенное значение в кон­ституционно-правовой материи придается категориям го­сударственности, то, следовательно, — и "все другое" в области государственно-правовой действительности начи­нает возвращаться на круги своя — к тем критериям и цен­ностям, которые являются выражением коммунистической доктрины в праве: ко всесильному государству, порядку и дисциплине как высшему правовому идеалу, допустимости насилия во имя этих ценностей и идеалов (теперь уже от­носящихся к государству, а не к человеку, его правам и свободам).

Война и право. Разрушительные последствия, связан­ные с участием в 1994—1996 годах регулярных вооруженных сил в конституционно-правовом конфликте, возникшем на чеченской земле, обычно рассматриваются с точки зрения тех людских и материальных потерь, которые понесли и федеральные вооруженные силы, и особенно чеченский народ, города и села этого многострадального горного края, северокавказская земля. Десятки тысяч убитых и раненых, разрушенные дома и дороги, исковерканные снарядами поля и сады.

И за всеми этими чудовищными, невосполнимыми по­терями порой из поля зрения упускается самое страшное — то, что стоит за всеми этими и другими потерями, — сема война.

¹ Обоснованные соображения о несовершенстве с конституционно-правовых позиций нормативных актов, положивших начало войне в Чеч­не, высказаны в литературе. См.: Общая теории прав человека / Под ред. И.А. Лукашевой. С. 164,165. По поводу позиции Конституционного Суда, признавшего конституционность указанных актов, в книге, в част­ности, говорится: "... положив в основу своего решения по чеченскому делу иные принципы и нормы Конституции (не принципы и нормы о правах человека. — С. А.) — о территориальной целостности, неделимости государства, суверенитете — и ссылаясь на полномочия Президента, а также на несовершенство правовых норм по обеспечению безопасности и использованию вооруженных сил и пробелы в законодательстве, Консти­туционный Суд отказался от анализа и учета наступивших в результате использования этих полномочий и применения оспариваемых норматив­ных актов последствий, связанных с массовым нарушением прав челове­ка" (там же. С. 165).

Следует пояснить, почему с такой настойчивостью ав­тор этих строк настаивает на недопустимости использова­ния в решении внутригосударственных конфликтов регу­лярной армии (если она не действует в качестве полицейских сил и не ограничена в своих действиях строгими пра­вилами-ограничениями).

Одно из оснований такой позиции очевидно.

Регулярная армия — это армия, оснащенная современ­ным вооружением, в том числе тяжелым (артиллерией, авиа­цией и др.), предназначенным для широкого, массового поражения людей, техники, сооружений. И использование такого вооружения в местности, населенной мирными жи­телями с их домами, скотом, домашней утварью, если нет правил-ограничений, неизбежно — неизбежно! - приводит к тяжким массовым нарушениям права — прежде всего основных прав человека (права на жизнь, на здоровье, на собственную частную жизнь), права собственности на имущество, экологических прав. Да это и не просто "наруше­ния", а, по сути дела, тотальное попрание права, его раз­рушение, так как изначально не делается различий между виновными и невиновными, причастными и непричастными: перед вооруженными силами оказывается тер­ритория вообще с населением вообще, "живая сила" вообще. И как бы ни была совершенна суперсовременная военная техника, как бы громко ни провозглашалось военными спе­циалистами их умение уничтожать только "избранные цели", совершать "точечные удары", все равно происходит массо­вое поражение людей, имущества, среды обитания.

Но и не только в этом, и так бесконечно горестном об­стоятельстве, дело.

Самое существенное заключается в том, что регулярная армия потому и "регулярная" и потому оснащается мощным современным вооружением, в том числе тяжелым, что пред­назначена для ведения войны. А война — это не что иное, как действия по нанесению поражения противнику. Под­черкиваю: не "разоружение" противника, не захват винов­ных и привлечение их к юридической ответственности, а именно нанесение поражения, при котором предполагается в качестве общего, наиболее "надежного" желаемого результата — уничтожение врага, его живой силы, техники, воен­ных сооружений (а попутно, коль повезет, захват пленных, трофеев).

И вовсе не случайно в заявлениях руководителей воен­ных действий в Чечне, наряду с официальными штампами (типа: "наведение конституционного порядка", "разоружение банд"), по мере развертывания военных действий зазвучали слова об "уничтожении" бандитов, их руководителей, а в от­ношении террористической банды, засевшей вместе с заложниками в селении, чуть ли не в открытую была поставлена задача уничтожения террористов, пусть на крайний случай вместе с заложниками (или, как сказал один из генералов, в обстановке, когда заложников "практически нет").

Уничтожение же живой силы противника — это не что иное, как уничтожение человека. Даже по одной этой причи­не войну следует признать изначально антиправовым явле­нием, или, как это следует из вышеизложенного, явлением внеправовым, находящимся по ту сторону права, где "можно" убивать, уничтожать имущество, наносить урон природе. К сожалению, при всей нашей романтизации войны нельзя даже назвать бесчеловечным делом, ибо в животном мире существует врожденный природный инстинкт-запрет не уничтожать себе подобных¹. С прискорбием надо признать, что война — дело человеческое, но относящееся к темным, зловещим закоулкам человеческого подсознания, которые иначе, чем "бесовскими", не назовешь.

И еще один момент должен привлечь наше внимание. Война, дозволяющая убивать человека, вносит во всю связанную с ней обстановку атмосферу допускаемого правового беспредела. Атмосферу беспрепятственного захвата заложников и чужого имущества, мародерства, насилования, террора. Да и вообще война по каким-то сторонам своей сути есть террор. И революция, увы, тоже. Особенно война и революция, проводимые под эгидой большевизма, когда прямо превозносятся диктатура пролетариата — власть, "не ограниченная законом", "революционные войны" — войны, ведущие к "мировому пожару". Прямыми актами террора, сопровождаемого захватом и уничтожением заложников, отличаются гражданские войны (да и чеченская война тоже; причем не только со стороны чеченцев: вряд ли удастся отграничить от террора действия армейских частей, предъ­являющих ультиматум о выдаче бандитов-сепаратистов под угрозой уничтожения данного населенного пункта).

¹ Верно подмечено В. Дольником: "...человек изобрел оружие и оказался редчайшим существом на Земле: он убивает себе подобных (Дольник В. Непослушное дитя биосферы. С. 71). И далее — такая, внешне парадок­сальная, мысль автора: "А оружие все совершенствуется и накапливает­ся, а люди убивают друг друга все в большем и большем количестве… Плохо, оказывается, разуму, когда он не обуздан (! – С.А.) инстинктом" (там же).

По всем данным, настало время для того, чтобы признать войну — войну вообще, войну как таковую — пре­ступлением перед человечеством (разумеется, отграничивая от "войны" действия вооруженных сил по отражению агрессии, когда инициаторы агрессии в конечном итоге привлекались бы в международно-правовом порядке к уголов­ной ответственности, в том числе и за потери, связанные с данной агрессией).

А теперь — деталь из нашей сегодняшней действитель­ности.

Когда в 1996 году федеральные российские власти твер­до, судя по всему, встали на путь мирных переговоров с чеченскими кругами и деятелями, объявленными "сепара­тистами" (именно тогда, к счастью, стали пробивать себе дорогу императивы гуманистического права), наиболее рез­ко против состоявшихся в этой связи соглашений в парла­менте и на других форумах выступили... коммунисты. Что ж, это можно понять: вновь рухнула одна из грандиозных идей коммунизма, тем более в таком благоприятном варианте, когда она проводилась "чужими руками", обосновы­валась таким, казалось бы, благородным принципом, как "единство государства", и когда все неблагоприятные по­следствия войны можно было возложить на политических противников.

Впрочем, детали — деталями, а вот в середине мая 1997 года произошло событие, которое не только придало линии на мирное урегулирование чеченского конфликта принципиально-последовательный характер, но и, по всем данным, (как бы не ошибиться!) знаменует реальный и круп­ный поворот в развитии современного российского права. Заключенный 12 мая 1997 года Договор о мире, наряду с тем, что он юридически подводит финальную черту войне и, более того, всему четырехсотлетнему конфликту на че­ченской земле, провозглашает отказ навсегда Чечни (Ич­керии) и России от применения и угрозы применения силы при решении любых спорных вопросов. Такой отказ, имею­щий, на мой взгляд, существенное конституционное значе­ние (напомню, что недопустимость использования воору­женных сил внутри страны была сформулирована в реше­нии ККН 1991 года именно как конституционный принцип), по сути дела означает официальный и высокозначимый поворот от рецидивов коммунистического правопонимания к фактическому воплощению в России самих основ гуманистического права.

И если это верно, то тогда май 1997 года должен быть обозначен в качестве времени одного из самых значитель­ных и знаменательных событий в развитии российского права.

К этому, правда, примешивается горечь от потерь и бед, нанесенных двухлетней чеченской войной. Но и эта горечь в связи с крупным поворотом в правовом развитии России име­ет и свою философско-правовую и моральную сторону. Она своим обличительным пафосом должна быть обращена не толь­ко к виновникам трагедии, к "партии войны", но и в не мень­шей мере к силовой идеологии коммунистической философии. И в этой связи всем нам, так и не вставшим на путь искренне­го покаяния и очищения от искушения и проклятия комму­низма, никуда не уйти от ощущения вины и ответственности за все случившееся. И более того — от ощущения некоего провиденческого возмездия, когда потери и беды, происшед­шие в результате чеченской войны, стали для всех нас своего рода тяжкой расплатой за коммунизм. Последней ли распла­той? Что еще предстоит перенести нашему Отечеству, всем нам за наше кошмарное прошлое и настоящее, и так уже отмеченные неслыханными мученичеством и жертвенностью людей? И неужели только такие потрясения общества, как чеченская война, способны просветлить наш разум, разбудить совесть, сделать неотвратимыми и на нашей земле верховен­ство и торжество Права?

Некоторые штрихи из прошлого российского права. — Безликость и разноплановость. — Общая характеристика.

Некоторые штрихи из прошлого российского права. Прежде всего представляется важным подтвердить положение, в соответствии с которым в России, как и в других странах, имеются достаточные "правовые корни" — исторические правовые предпосылки, которые в конечном итоге в начале XX столетия предопределили высокую значимость правового направления в утверждении либеральной цивилизации на российской земле.

Причем вопреки довольно распространенным предубеждениям можно с уверенностью утверждать, что это весь­ма основательные правовые предпосылки. Они различимы не только в отдельных сторонах социальной жизни и быта Древней Руси (проникновение через "договоры с греками" и православием известных ценностей позднедревнеримского права, влияние через норманнскую культуру правовых начал северо-западной Европы), но и в известных самобыт­ных славянских свойствах самого российского права. Тех свойствах, которые, несмотря на долгое татаро-монгольское господство, так и не позволили утвердиться на русской восточным, хано-ордынским юридическим канонам и в то же время весьма убедительно и многообещающе раскры­лись в российских кодификационных тенденциях (прежде всего в Уложении Алексея Михайловича) — надежном свидетельстве направленности правового развития на норма­тивные обобщения, интеллектуальные ценности (конечно, в том виде и объеме, в каком они только и могли существо­вать в условиях российского средневековья).

Правда, если обратиться к еще более глубоким пластам культуры Руси, то правовые реалии российского прошлого оказываются довольно сложными. Так А.П. Семитко считает, что "древнерусская мифология, языческая религия сосредо­точены главным образом на осознании и понимании восточ­ными славянами природных явлений и процессов" и что славянская культура развивалась "в иной геополитической ситуации, ей было отпущено — и это самое главное — иное время, явно недостаточное для естественного вызревания общечеловеческих правовых начал внутри ее"¹.

Но и здесь нельзя все же упускать из поля зрения обстоятельства, свидетельствующие о том, что на Руси, как и в ином обществе, в силу естественных потребностей "че­ловеческого упорядочения" свободы наличествовали свои, своеобразные позитивные предпосылки для правового раз­вития. Характерны в этом отношении соображения Н.Я. Да­нилевского. Развитие личностных начал в романо-германской культуре он связывает с "насильственностью" и противо­полагает ей "прирожденный гуманизм" славянских наро­дов. По его мнению, в этой связи истоки института суда присяжных, введенного судебной реформой 1864 года, нуж­но видеть в русской народности, ибо гласность и изустность были и в России исконными формами суда. "Суд присяж­ных, — говорит ученый, — по совести есть начало по пре­имуществу славянское, сродное со славянским духом и характером"². Аналогичными по своей природе являются и права, относимые к политическим. По мнению Н.Я. Дани­левского, в частности, "свобода слова не есть право или при­вилегия политическая, а право естественное"³.

Вместе с тем, разумеется, в российском прошлом надо видеть и другое — не очень радостное и оптимистическое.

¹ Семитко А.П. Развитие правовой культуры как правовой про­гресс. С. 249, 252.

² Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 279.

³ Там же. С. 280.

В целом, по общему своему содержанию и облику, рос­сийское право в прошлом не отличалось особой целостностью. В нем всегда были заметны элементы мозаичности, существования разнородных, не всегда совместимых элементов, прямых заимствований — не всегда самых передо­вых (как это, скажем, характерно для петровского времени, когда в российский быт внедрялись средневековые запад­ноевропейские институты).

К сожалению, впечатляюще самобытными, характерны­ми для относительно недавнего прошлого российского права оказались, увы, порядки и нравы, связанные с имперской государственностью, точнее с российской чиновничье-бюрократической действительностью, ее казенными регламента­ми, инструкциями, уставами, рутинной практикой их применения, намертво сковывающими общественно-государственную жизнь и насквозь пропитанными чинопочитанием, косностью, мздоимством.

Ну и, конечно же, уникальный, редкой самобытности и же время явно негативный образец российской правовой действительности — это феномен советского права и социалистической законности. При всем нашем, надеюсь, неприятии коммунизма, его порождения — сталинской и неосталинской тирании, надо отдать должное этому в чем-то совершенному и одновременно лживому образцу "права", позволявшему коммунистам идти на самые невероятные и немыслимые действования, создавая с внешней стороны благоприятную видимость некоего современного правопорядка — "права трудящихся" и "социалистической законности".' Этот образец кажется, находит известное воплощение и в сегодняшней действительности демократической России.

Безликость и разноплановость. Юридическая система России — та, которая существует сейчас, в конце 1990-х годов, спустя более чем десятилетие после начала демокра­тических перемен, прежде всего поражает своей грандиозностью, точнее громадностью. Особенно это касается законодательной системы — великого множества законодательных документов разного ранга, посвященных гигантскому количеству всевозможных вопросов. Тут и множество федеральных законов, и бессчетное число "областных" законов-документов, принимаемых всеми 89 субъектами Федерации: областями, краями, республиками, округами¹.

¹ А.В. Мицкевич справедливо пишет о "количественном достатке" нормативных актов современной России, под которым имеется в виду "…тот порог, переход через который делает это количество необозримым для применения и бесконтрольным для законодателя" (Мицкевич А.В. Свод законов России — научная необходимость // Журнал российского права. 1007. № 2. С. 4).

Сразу же замечу, что явление это ненормальное, свиде­тельствующее о превращении закона как основополагающего юридического документа — основы юридической системы всего общества — в рядовой нормативный акт, вполне заменимый нормативными актами более низкого юридического ранга (пра­вительственными постановлениями, межведомственными ак­тами и даже отраслевыми инструкциями). Происходит эти отчасти из-за издержек в федеративном устройстве государ­ства, когда каждое административно-территориальное обра­зование былого суперунитарного государства стало "субъектом федерации" с "собственными законами", а отчасти из-за недостатков и слабости общефедеративного законодательства, в том числе — отсутствия единого Административного кодекса; что подталкивает к тому, чтобы "на местах" каждому мало-мальски значимому административному вопросу посвящать отдельный областной закон.

Дата добавления: 2017-01-14