Гражданский кодекс 2 страница

— о предельном лимите государственных имуществ, от­деляемом законом, — порядок, в соответствии с которым нарушение лимита автоматически влечет за собой начало процедуры приватизации "внелимитных государственных имуществ.

Столкновение. Опубликование в марте — апреле 1992 года альтернативного проекта конституции России, наряду с одобрительными откликами, встретило резко негативную реакцию — и со стороны коммунистических кругов, и со стороны приверженцев официального проекта.

Понятно, в этой реакции заметную роль играли личностно-престижные соображения разработчиков и ответствен­ных лиц, связанных с официальным проектом. Но дело здесь было не только и, пожалуй, даже не столько в личностных амбициях и расчетах.

Есть основания полагать, что именно на почве подго­товки российской Конституции произошло первое наиболее серьезное столкновение (не просто — противостояние, а открытое, жесткое столкновение) двух полярных направле­ний в философии права — коммунистического и того, которое основывается на современных гуманитарных ценностях.

Дело в том, что альтернативный проект стал, по сути дела, первым в России опытом воплощения в нормативном документе философии правозаконности — философии гу­манистического права. Удачно — неудачно (об этом скажет История), но именно в альтернативном проекте была пред­принята попытка разделить исполнительную власть (на президентскую и правительственную) и тем самым по при­меру европейских демократических стран (таких, как Германия) лишить ее традиционного сверхмогущества; главное же — подчинить все содержание конституционного доку­мента, и таким путем — содержание юридической и поли­тической системы не власти, не идеологическим фантомам, утопиям и "идолам", а непосредственно человеку, его высо­кому достоинству, его неотъемлемым правам, причем — так и в таких институтах, которые соответствовали бы со­временным достижениям передовой конституционной куль­туры и отсюда — философии правозаконности, гумани­стического права.

Поскольку в альтернативном конституционном проек­те указанные идеи были выражены с достаточной опреде­ленностью, то именно он, альтернативный проект, стал тем "местом", где произошло столкновение двух полярных на­правлений философии права.

Это столкновение приобрело особо острый характер, когда год спустя, в апреле 1993 года, в канун всероссийско­го референдума о доверии Президенту, положения альтернативного проекта наряду с другими материалами и разра­ботками были в значительной мере использованы в том кон­ституционном проекте, который получил название "прези­дентского".

Опубликование президентского конституционного про­екта, судя по всему, оказало немалое влияние на результаты референдума. Предпочтение в проекте человеку, его досто­инствам и правам (на чем делался акцент при представле­нии проекта в печати и в публичных обсуждениях) позволило придать большую привлекательность проекту в глазах лю­дей. Реформаторская линия развития российского общества, связанная с президентской политикой, на референдуме была поддержана.

Казалось, путь к тому, чтобы в теории и практике возобладало гуманистическое (а не властно-имперское) направ­ление государственно-правового развития, был открыт.

Но не тут-то было. Именно после референдума с воз­росшей силой обрушились на конституционный проект кри­тические удары. Причем знаменательный факт: эти нападки, удары касались не замысла конституции, а преимущест­венно власти как таковой, ее распределения между президентом, правительством и парламентом (у кого — сколько, больше, меньше). Здесь действительно можно было найти "слабые места", обусловленные во многом тем, что при под­готовке президентского проекта были использованы и иные материалы, — очевидно было то, что полномочия президента выходят за пределы исконных функций главы государства в демократическом обществе, а у парламента по сути дела отсутствуют действенные контрольные функции. Но все это уводило обсуждение проекта от главных конституционных идей, хотя, быть может, и отвечало расчетам критиков — дискредитировать подготавливаемый конституционный документ сообразно привычным, ходячим представлениям о власти и конституции.

Что же касается главных идей конституционного про­екта, связанных с его замыслом, то здесь столкновение "двух философий" приняло привычный для советского общества "подковровый" характер и сообразно привычным советским нравам вылилось в "тихую" работу, когда под предлогом технико-юридического совершенствования текста незамет­но, путем голосований на больших форумах или чиновничье-кабинетной проработки, устранялись или умалялись главные идеи.

Роковую роль сыграло здесь прошедшее в июне — июле многосотенное Конституционное совещание, которое принесло в итоге известное общественное одобрение президент­скому проекту, но в то же время в результате чудовищной разноголосицы во мнениях, полярного разнобоя во взглядах и подходах позволило в "рабочем порядке" работникам ап­парата (нередко связанным с просоветскими научными кругами) сформулировать итоговые положения таким образом, что они в большей мере соответствовали советским консти­туционным традициям, коммунистическим философско-правовым представлениям.

Судьба замысла. Результатом столкновения двух на­правлений философии права на ниве подготовки россий­ской Конституции стала, так сказать, ничья, сохранившая в основном органическое противостояние сторон.

Принятая в декабре 1993 года Конституция России в це­лом имеет демократический характер. Пусть и с известными отступлениями от идеала, от первоначальных идеальных на­меток (превалирование авторитарных тенденций в президентско-правительственном секторе власти, отсутствие перво­начально намеченной строгой разъединенности президентских и правительственных функций, ограниченность контрольных полномочий парламента). Но все же Конституция закрепила важнейшие демократические ценности: свободные выборы во всех подразделениях и на всех ступенях власти, незыблемость демократического порядка, свободу слова.

Менее благополучна судьба того главного, что выра­жает основной замысел Конституции, во всяком случае — в том виде, в каком он был первоначально представлен в альтернативном проекте.

Правда, и здесь есть кое-какие завоевания. Повысился конституционный статус раздела о правах человека (ему, как и разделу об основных положениях, придано качество отно­сительно неприкасаемого структурного подразделения). Во­шли в конституционный текст такие ключевые формулировки, как формула о правах человека как о непосредственно дей­ствующем праве и об определяющем значении этих прав (ст. 18), положение о том, что не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права человека (ст. 55).

И все же большую часть идей этой группы можно от­нести к неудавшимся, несостоявшимся.

Самая серьезная неудача — в том, что основные права и свободы человека в тексте принятой и вступившей в дей­ствие Конституции не стали ее первой, заглавной частью и тем самым не приобрели максимально высокого конститу­ционного статуса и определяющей роли в отношении всего содержания Конституции, а значит, всей гражданственно-политической, правовой жизни страны в целом. Упомянутая же норма, фиксирующая такое значение основных прав человека, оказалась в статье не под номером 2, как это было альтернативном проекте, а под номером 18, да к тому — во второй главе, и потому утратила свое былое значение исходного нормативного положения.

Почему это произошло? Казалось бы, по чисто технико-юридическим причинам. На Конституционном совещании то в одной секции, то в другой высказывались пожелания: вот бы с самого начала сказать о "федеративном устройстве", или о "демократии", или о "государственной целостности" (чтобы — как и было в традиции советских конституций — сначала конституционно сформулировать декларативные положения). В итоге оказалось, что общих декларативных положений вырос до целой главы, и тогда нормативные положения о правах человека оказались оттесненными в следующий раздел.

Первая же глава стала в основном главой о государстве: именно ему главным образом посвящались общие положения. Не изменило ситуации и то обстоятельство, что в новой статье 2 о правах человека сказано как о "высшей ценности". Ценность-то высшая, но она теперь — не основа государства, а нечто другое, чуть ли не потустороннее (государство только "обязано" "признавать, соблюдать и защищать" права и свободы), нечто декларативное¹.

¹ Характер ст. 2 действующей Конституции никак не соответствует существующему мнению о том, что будто бы она является достаточным эквивалентом первоначальным проектам, где положения об основных правах человека занимали первое, заглавное место. Как справедливо отмечено в литературе, "эта статья несет лишь идеологическую нагрузку и не является правовой нормой" (Колдаева Н.П. К вопросу о роли идеологических факторов в правообразовании. Теория права. Новые идеи. Вып. 4. М., 1995. С. 40). Поразительно точен вывод, вполне соответствующий нынешним не очень радостным реалиям, который автор делает на основании того, что ст. 2, как и многие другие статьи первой главы, имеет лишь идеологическую нагрузку: "Поэтому (!), — пишет Н.П. Колдаева, — абсо­лютизация прав человека как одна из догм, на которые опиралась пере­строечная идеология, не бесспорна". Да, с точки зрения ряда положений действующей Конституции, увы, действительно "не бесспорна".

Надо добавить к этому, что, сообразно советским традициям, основные права человека оказались объединенными с правами гражданина, в том числе социально-экономическими правами (и кстати, в таком виде они действительно не могли бы быть основой гражданственно-политической, пра­вовой жизни). Не стал основой прав и свобод высокий статус человека — его достоинство (запись о достоинстве помещена в особую статью, где одновременно говорится о недопустимости пыток).

При такой нормативной интерпретации прав и свобод когда они не выполняют своей основной миссии, вполне ло­гичным выглядит "непопадание" в конституционный текст таких нормативных положений, как строго разрешитель­ный порядок действий государственных органов и должно­стных лиц и запрет использования (если это прямо не разрешает закон) регулярных вооруженных сил для реше­ния внутригосударственных политических конфликтов.

Упущенный шанс? Неумолимые реалии? Возникает вопрос: был ли шанс уже в 1991—1993 годах принять в России последовательно демократическую Конституцию, от­вечающую самым высоким мировым стандартам?

При этом речь идет не об организации власти, не о полном, по-аптекарски скрупулезном "уравновешивании'' полномочий ее ветвей, в первую очередь — президентско-исполнительной и законодательной. Не это, повторяю, глав­ное; тем более, что, по мнению многих специалистов, известные авторитарные моменты в управленческой дея­тельности, при всех возможных негативах (Чечня), оказы­ваются в современных условиях в гигантском разрушенном государстве все-таки неизбежными.

Речь идет о другом. О том, возможно ли было в наших теперешних условиях создать Конституцию Человека? До­биться такого построения конституционного текста, при ко­тором ее первую, заглавную часть заняли бы нормативные положения об основных правах человека, со всеми вытекающими отсюда особенностями Конституции?

Что ж, горечь упущенного шанса у людей, причастных к реализации современных конституционных идей, навер­ное, до сих пор остается. Шанс, конечно же, был. Особенно после трагических событий начала октября 1993 года, когда вооруженным, увы, путем были повержены политические силы, стремление к компромиссу с которыми в основном и обусловило перестановки в конституционном тексте, пере­мещение в его заглавную часть положений о государстве, воспринятых главным образом из официального проекта (один из юристов, участвовавших в отработке окончатель­ного варианта, сказал: "Теперь и отработанный вариант, и официальный проект "близнецы-братья").

И хотя попытки вернуть утраченные ценности на за­вершающей фазе работы над конституционным текстом пред­принимались, положение дел, в общем, не изменилось. Напротив, по некоторым пунктам были усилены формули­ровки, придающие этатическое звучание нормативным по­ложениям, и даже выпали из текста проекта конституционные записи, отражающие естественно-правовое обоснование ос­новополагающих категорий гражданского общества¹ (напри­мер, о том, что "частная собственность — естественное право человека в российском обществе").

Чем же все это можно объяснить? Тем более в такой, казалось бы, благоприятной обстановке, когда уже не было серьезных политических препятствий для последовательно демократических новаций?

Возможно, какую-то коварно-негативную роль сыгра­ло здесь стремление добиться в тексте проекта совершен­ства с технико-юридической стороны (по канонам юриди­ческой догматики целесообразно сначала изложить самые общие положения, выделить отдельные важные фрагмен­ты, например о достоинстве человека, в самостоятельные нормы и др.). Все это, кстати, подтверждает, в общем-то, и известное положение о том, что технико-юридические требования, связанные с догмой права, имеют все же вторичное значение: они должны использоваться с учетом: имущественного значения содержания, основных пра­вовых идей.

Понятно, на решение многих вопросов, связанных с от­работкой текста конституционного проекта, повлияла пози­ция работников аппарата, занимающихся конституционным документом: немалое число из них — выходцы из былых руководящих советских учреждений, к тому же накрепко связанных с просоветски настроенными деятелями науки.

¹ Это обстоятельство не осталось незамеченным. Ю.Я. Баскин, отмечал, что идеи естественного права "находят все больше сторонников в России", заметил: "Это, в частности, нашло свое отражение в одном из проектов Конституции, опубликованной в мае 1992 г. Правда, в дальней­шем, — справедливо пишет автор, — при ее окончательном редактирова­нии прямые ссылки на естественное право исчезли, но та трактовка общечеловеческих прав, которая здесь содержится, по сути дела, очень близка к современному пониманию естественного права как социальной (и притом не моральной, а именно юридической) норме, которая сущест­вует независимо от законодателя и в определенной степени даже связы­вает его" (Баскин Ю.Я. Очерки философии права. С. 39), Впрочем, такой взгляд на конституционные положения (который представляет собой дей­ствительно объективную оценку первоначального замысла), к сожалению, не получил достаточно широкого распространения.

И все же главное — как мне представляется — другое. Несмотря на звучащие везде и постоянно демократические лозунги, в российском обществе начала 1990-х годов господствовали представления, основу которых по-прежнему обра­зовывала коммунистическая философия и суть которых сво­дилась к обоснованию и оправданию государственного всевластвования (теперь в рамках новой конструкции — в условиях разделения властей). И поэтому все дискуссии сво­дились к вопросам распределения власти. Именно здесь ло­мались копья, сталкивались "лоб в лоб" сторонники верховенства парламента и приверженцы доминирования пре­зидентской власти.

Рассуждения же о том, что корень проблемы в уморении самой власти, в ее построении на строго правовых на­чалах, на началах верховенства и нерушимости прав человека, ни у кого из участников дискуссий не находили отклика.

Словом, состояние дел по конституционным вопросам более красноречиво, чем что-либо другое, свидетельствует о том, что в российском обществе на сегодняшний день про­должают господствовать представления и нравы, коренящиеся в коммунистической философии права. Той философии, ко­торая ныне находит свое выражение главным образом в имперско-государственнических, державных взглядах, нравах и тенденциях ко всевластию.

Еще более выразительно продолжающееся господство коммунистических философско-правовых представлений дает о себе знать в практической жизни, когда, особенно в деятельности президентско-исполнителъных учреждений, конституционные положения интерпретируются и приме­няются так, что во всех случаях приоритетное значение обретают всевластно-государственные начала.

К этой стороне действия Конституции нам придется еще обратиться в связи с войной в Чечне. А сейчас — не­сколько слов о перспективах.

Надеяться на то, что в ближайшем будущем в Конституцию будут внесены поправки, которые бы вернули нор­мативные положения о правах человека на первое, заглавное место, нет никаких оснований. Если и состоятся какие-либо изменения в конституционном тексте в обозримое время (что тоже в высшей степени проблематично), то они скорее всего затронут вопросы непрерывности власти, обеспечения ее дееспособности, а также полномочий парламента, его кон­трольных функций — проблема назрела, требует решения.

Тем не менее, на мой взгляд, и здесь есть оптимистиче­ская перспектива. Она заключается в том, чтобы с опорой на ряд принципиальных конституционных положений (ст. 2, 18, 55), которые придают правам человека основополагающее учение в правовой и государственной жизни страны, начать упорную борьбу за то, чтобы фундаментальные права человека стали центральной правовой идеей, твердым и незыблемым стержнем всей российской правовой системы.

И это касается не только общественного мнения, состояния и направленности научных разработок, формулировок официальных документах, выступлений государственных лидеров, но и позиций и характера решений судебных органов. Достаточно высшим судебным инстанциям (конечно, прежде всего Конституционному Суду) принять одно, а лучше несколько решений, из которых бы следовало, что органы российского правосудия на первое место во всем конституционном нормативном материале и в практике его применения выдвигают нормативные положения о правах человека, как, смею полагать, сразу произошла фронтальная смена ориентиров в самой сути конституционно-правового регулирования, да и вообще во всей системе российского права.

Выстраданное право. — Немощные, "униженные" кодексы. — Арьергардные столкновения. — Схватка всерьез. — Крупная веха.

Выстраданное право. Трудная судьба гражданских законов в России имеет несколько граней.

Одна из них относится к попыткам, предпринятым в России в XIX—XX веках, создать современное гражданское законодательство. Сначала — в неосуществившейся попытке выработать и принять передовое Гражданское уложение дореволюционной России; затем — в реальных действиях созданию гражданского права советского образца, выра­женных в принятии в РСФСР Гражданских кодексов (1922 и 1964 годов), но кодексов ограниченного действия, деформированных, лишенных своего исконного предназначения — функций и миссии законов частного права.

В этой связи другая важнейшая грань трудной судьбы гражданских законов в России заключается в том, что в России, несмотря на, казалось бы, упорные попытки, до конца XX века так и не сформировалось достаточно развитое, гражданское законодательство, отвечающее требованиям современного гражданского общества, рыночной экономики.

Между тем, как не раз уже говорилось, гражданские законы играют ключевую роль в переходе от традиционной к либеральной цивилизации; и напротив, отсутствие таких законов — серьезный тормоз в формировании современно­го гражданского общества, в становлении свободной рыноч­ной экономики.

Негативная роль этого фактора отчетливо выявляется при сопоставлении положения дел с гражданскими закона­ми в соседних с Россией европейских регионах — во Фран­ции и Германии.

Ведь и Германия, по сравнению с Францией, где Ко­декс Наполеона вступил в действие в 1804 году, на целое столетие отстала с выработкой и введением в жизнь граж­данского законодательства, отвечающего требованиям но­вой эпохи: ГГУ — Германское гражданское уложение — было принято лишь на пороге нового века, в 1900 году. И такое отставание не только "законсервировало" разобщен­ность немецких земель, но и отрицательно сказалось на эко­номико-социальном развитии Германии, для придания должной устойчивости, динамизма которому не были соз­даны правовые предпосылки.

Зато вступление в 1900 году в действие ГГУ не только способствовало, а быть может, и сыграло решающую роль в реализации политических акций, связанных с именем Бис­марка, по объединению земель, консолидации немецкой тер­риториально-государственной общности, но и образовало прочную юридическую основу для интенсивного экономи­ко-социального развития, а в последующем, несмотря на чудовищные катаклизмы, связанные с гитлеровским тота­литаризмом, опустошительной войной и экономической раз­рухой, стало одной из предпосылок для быстрого после­военного возрождения Германии, бурного и стремительного экономического подъема, упрочения в обществе правовых традиций и ценностей, становления правозаконности — оп­ределяющего звена современного гражданского общества.

Ничего подобного не произошло в России. Более того, советские гражданские кодексы не только не стали толчком к возрожденческим (для гражданского общества, рыночной экономики) процессам, к интенсивному естественно-инду­стриальному и постиндустриальному развитию, но, напротив, серьезно осложнили эти процессы. Советское гражданское законодательство, ставшее органической ча­стью ущербного советского права, находящегося в глубокой зависимости от высшего революционно-коммунистического права, оказалось в стороне — и то благо! — от созданной до-сталински, революционным путем, социалистической индустрии как "одной фабрики". Именно в связи с созданием и функционированием социалистической индустрии, а затем системы колхозно-совхозного хозяйства в правовом бытии советского общества утвердились не гражданские, пусть и урезанные, законы, а прямые команды, в основном в виде плановых директив, распоряжений партийных ин­станций и хозяйственных ведомств, правительственных нор­мативных циркуляров, ведомственных инструкций.

Но есть тут и иная (теперь уже положительная) грань советских реалий, связанная с трудной судьбой граждан­ских законов. Это — глубокие цивилистические традиции, происшедшие в наше время из дореволюционной поры, и вытекающее из них стремление к передовому гражданскому праву, построенному на частноправовых началах. Это великая удача, что пусть и несколько "запозднившиеся" передовые гражданско-правовые начала были уже прописаны дореволюционном российском Гражданском уложении, представляемом в преддверии 1917 года в Государственную Думу. И не менее крупная удача — это то, что в совет­ское время сохранились и продолжали работать крупные русские специалисты по частному гражданскому праву, ко­торые, хотя и были лишены возможности отработать и внедрить адекватные законодательные решения, все же сыграли выдающуюся роль: дали новую жизнь передовым цивилистическим традициям, создали вместе со своими кол­легами и учениками перспективные научные школы циви­листов, что стало предпосылкой для возрождения в новых российских условиях передового современного гражданско­го права.

Но все это, вплоть до конца 1980-х годов, происходило в гибельной, невыносимой обстановке господства ленинско-сталинского тоталитаризма, незримого, но неуклонного до­минирования "революционного права".

История с горечью свидетельствует о том, что важней­шие ценности человеческого бытия тогда обретают истин­ное значение и непреложность, когда они проходят через трудные испытания, беды и тернии, — словом, тогда, когда они выстраданы народом, обществом, людьми.

И в этой связи можно с полной определенностью ска­зать, что в жуткой обстановке марксистско-большевистско­го тоталитарного режима, для которого частное право — нетерпимый, смертельный, передовое современное гражданское законодательство, появившееся в России, — право именно выстраданное, пробившее себе дорогу вопреки всем тем, казалось бы, непреодолимым преградам, которые возводила на пути правового развития советская и постсоветская действительность.

Немощные, "униженные" кодексы. Гражданский кодекс РСФСР 1922 года, принятый в силу острой экономической необходимости, был построен на добротных отработанных ма­териалах, подготовленных уже к принятию российского Гра­жданского уложения.

И это, по сути дела, было вызовом коммунизму, ком­мунистической идеологии, революционному праву комму­низма творить и перекраивать по своему образу и подобию общество и историю (ведь вводилось право, которое по сво­ей исконной природе способно противостоять партийно-государственному всевластию, безбрежной пролетарской диктатуре). Потому-то так встревожился Ленин, когда оз­накомился с первыми вариантами кодекса ("кодекс изгади­ли"). И потому-то он так яростно, с таким напором и, что характерно, именно через своих партийных сподвижников, партийный аппарат потребовал исправить положение дел.

И положение дел с Гражданским кодексом было тут же исправлено.

Каким образом? Внесением корректив в текст проек­та — таких, как установление в первой же статье зависи­мости самой возможности защиты гражданских прав от их социального назначения? Или записью о кабальных сдел­ках, других коррективах? Нет. Самое главное, что в проек­те кодекса не оказалось ничего такого, что бы препятствовало вмешательству государственной власти в "частные сдел­ки", "отмене" неугодных власти договоров, признанию не­действительными неугодных власти отношений собствен­ности. Словом, не было ничего юридически значимого, что обеспечивало и гарантировало бы через действующее гра­жданское законодательство саму основу свободной рыноч­ной экономики и гражданского общества, — не было частно­го права.

Сверх того, рядом жестких, безапелляционно-катего­рических высказываний вождь пролетарской революции Ленин придал такой направленности советских граждан­ских законов повышенное, принципиальное значение ("мы ничего... частного не признаем", "обеспечить вмешатель­ство правительства...", "отменять сделки..."). И вот в результате всего этого перед нами появился невообрази­мый юридический феномен — бессильный правовой инвалид - Гражданский кодекс, который не является сводом частного права.

Впрочем, в самой догматике гражданско-правовых институтов, их юридических механизмах и инструментарии, относящихся к правомочиям собственника, договорным отношениям, некоторым односторонним сделкам, какие-то частноправовые начала — пусть и в скрытом виде, изло­женные "юридико-эзоповским" языком — все же наличе­ствовали в советских кодексах. Потом они, особенно в юридической литературе, сводились к идейно-политически нейтральным категориям: "юридическое равенство субъектов', "диспозитивность".

Но как бы то ни было, гражданское законодательство, лишенное своей души — частного права, — это право не просто бессильное, ущербное; с позиций высокой юридической материи и ценностей это право — униженное, "гонимое".

Таким — бессильным, ущербным — оно и оказалось в практической жизни. Сфера его реального действия была до чрезвычайности узкой, оно не только не сыграло — и не могло сыграть — какой-либо роли в становлении гражданского общества, но и в практической юриспруденции, при регулировании конкретных ситуаций, относящихся к конфликтам в области собственности, договорных обязательств, действие его ограничивалось главным образом бытовой сферой.

В главных же секторах имущественных отношений, участниками которых выступали социалистические государственные предприятия, господствовали не некие абстрактные гражданско-правовые формулы, а по канонам арбитражного процесса (монополизировавшего "обобществленный" сектор) — принципы государственной целесообразности, прямые указания директивных органов, ведомственные инструкции и циркуляры

Такое прискорбное для классической цивилистики положение вещей ничуть не улучшилось в то время, когда не устранения крайностей сталинского тоталитарного режима, в 1964 году был принят новый Гражданский коде­кс РСФСР. Хотя в его подготовке принимал участие ряд видных ученых-цивилистов, в том числе работавших и в дореволюционное время, и некоторые гражданско-правовые институты получили достаточно высокую технико-юридическую отработку, в целом новый Кодекс оказался в атмосфере непоколебленного партийно-идеологического господ­ства догм коммунизма, пожалуй, еще более ущербным, униженным, юридически беспомощным. Из него в угоду бди­тельным юридико-партийным ортодоксам был исключен ряд положений и конструкций, на которых лежал отблеск древ­неримского юридического искусства. Зато все содержание Кодекса было "нашпиговано" коммуно-идеологизированными категориями — "социалистический", "плановый" и др. А главное, по всем направлениям регулирования имуществен­ных отношений (статуса и приобретения объектов собст­венности, гражданского оборота) в особое, привилегированное положение была поставлена материальная основа коммуно-бюрократической системы — государственная собствен­ность.

И, пожалуй, именно это, как ничто другое, свидетель­ствовало о том, что уже появившиеся в то время термины и штампы официально-директивного и официально-научного лексикона — "правовой порядок", "правовая основа", "гра­жданское общество" и т. д. — не более чем престижный словесный камуфляж, призванный придать какую-то респектабельность продолжающему господствовать неосталин­скому коммунистическому режиму.

Арьергардные столкновения. Но как бы то ни было (несмотря на "опубличенный" характер советского Граж­данского кодекса, его ущербность) все же именно он, Граж­данский кодекс, некоторые позитивные его положения, стали знаком того, что и в условиях ленинско-сталинского тоталитарного общества существуют какие-то ростки (по тер­минологии коммунистической пропаганды — "родимые пят­на") гуманистического права — предвестника свободного гражданского общества.

Дата добавления: 2017-01-14