Маслоу Абрахам Гарольд. 3 страница

вобрать в себя все те качества, которыми должен обладать

ученый-гуманист. Быть даоистичным - значит познавать человека, но не

поучать его. Это - невмешательство, отказ от управления. Даоистичная

позиция - это прежде всего наблюдение, не манипуляции и не управление,

она скорее пассивнорецептивна, нежели активно-наступательна. Чтобы

было совсем понятно, скажу так: если вы хотите познать селезня, то

познавайте селезня, а не рассказывайте ему о кулинарии. То же самое

можно сказать и о детях. Чтобы <задать> им <урок>, нужно понять, что

станет <уроком> для них, а для этого нужно побудить ребенка рассказать

об этом.

В сущности именно такого способа поведения придерживается в своей

работе хороший психотерапевт. Он не навязывает свою волю пациенту, он

направляет все свои усилия на то, чтобы помочь ему, пациенту, с трудом

выражающему свои чувства, плохо осознающему себя, обнаружить то, что

происходит в нем. Психотерапевт помогает ему понять, чего хочет он,

пациент, к чему он стремится, что он считает хорошим и полезным для

себя. В такой позиции нет и намека на диктат, на миссионерство, на

наставничество. Эта позиция основывается на тех же самых предпосылках,

о которых я упоминал выше и которыми, к сожалению, пользуются крайне

редко, - это, например, вера в то, что большинство людей изначально,

биологически тянутся к здоровью, а не к болезни, или допущение, что

субъективного ощущения человеком своего благополучия вполне

достаточно, чтобы понять, что <хорошо> для этого конкретного человека.

Такая позиция предполагает нашу веру в то, что свободная воля человека

гораздо важнее, чем его предсказуемость, что мы верим во внутренние

силы сложного организма, каковым является человек, верим в то, что

каждый человек стремится к полной актуализации своих возможностей, а

вовсе не к болезни, страданиям или смерти. В тех же случаях, когда мы,

психотерапевты, сталкиваемся со стремлением к смерти, с мазохистскими

желаниями20, с саморазрушительными формами поведения, с желанием боли,

мы знаем, что имеем дело не с человеком, а с его <болезнью>, - в том

смысле, что сам человек, если он когда-либо бывал в другом, <здоровом>

состоянии, сделал бы верный выбор, он гораздо охотнее предпочел бы

ощущать здоровье, нежели испытывать боль. Некоторые из нас даже

склонны смотреть на мазохизм, суицидальное поведение, всевозможные

формы самобичевания и самонаказания как на глупые, неэффек-

0 гуманистической биологии

тивные, неуклюжие попытки организма двигаться все в том же направлении

- к здоровью.

Нечто весьма похожее характерно и для новой модели даоистичного

учителя, даоистичного родителя, даоистичного друга, даоистичного

любовника и, наконец, даоистичного ученого.

Даоистичное и классическое понимание объективности'

Классическая концепция объективности берет начало от самых ранних

попыток научного познания объектов и явлений неживого мира.

Наблюдатель мог счесть себя объективным в том случае, если ему

удавалось отрешиться от собственных желаний, страхов и надежд, равно

как и исключив предполагаемое воздействие промысла божьего. Это,

конечно же, был огромный шаг вперед, именно благодаря ему и состоялась

современная наука. Однако мы не должны забывать, что подобный взгляд

на объективность возможен лишь в том случае, если мы имеем дело с

явлениями неживого мира. Здесь подобного рода объективность и

беспристрастность срабатывают прекрасно. Они вполне срабатывают и

тогда, когда мы имеем дело с низшими организмами, от которых мы

достаточно отчуждены, чтобы продолжать оставаться беспристрастными

наблюдателями. Ведь нам на самом деле все равно, как и куда движется

амеба или чем питается гидра. Но чем выше мы поднимаемся по

филогенетической лестнице, тем труднее нам сохранять эту

отстраненность. Всем, кто имел дело с кошками и собаками, не говоря уж

об обезьянах, известно, как легко впасть в антропоморфизм, начать

приписывать животным человеческие желания, страхи, надежды. И сейчас,

когда мы всерьез приступили к изучению человека, мы должны

рассматривать как само собой разумеющееся то обстоятельство, что нам

уже не удастся оставаться холодными, спокойными, отстраненными

наблюдателями. Мы имеем такое количество психологических данных,

подтверждающих этот тезис, что просто немыслимо продолжать отстаивать

прежнюю концепцию объективности.

Любой социальный ученый, обладающий хоть каким-то опытом, знает, что

прежде чем браться за изучение какого-либо общества или субкультурной

группы, он должен осознать и подвергнуть тщательнейшему анализу

собственные предубеждения и представления о предмете будущего

изучения. Осознать свои предубеждения - это достаточно надежный способ

избежать предвзятости.

Но есть и другой путь к объективности, который побуждает нас,

наблюдателей, к большей проницательности, к большей точности

восприятия реальности, лежащей вне нас. Моя убежденность происходит из

очевидного

Более полно эта тема освещена в моей работе <The Psychology of

Science:

A Reconnaissance> (81).

Здоровье и патология

факта, что восприятие любящего человека, например, влюбленного или

родителя, позволяет любящему так тонко чувствовать объект своей любви,

так полно познать его, как никогда не сможет тот, кто не любит. Нечто

похожее применимо к этологическим исследованиям. Я изучал поведение

обезьян, и эта моя работа более <правдива>, <точна> и в определенном

смысле более объективна, чем она была бы, если бы я не любил этих

животных. Но я был очарован ими. Я полюбил моих обезьян так, как

никогда не смог бы полюбить крыс. И я уверен, что работа Лоренца,

Тинбергена, Гудделла и Шелера вышла столь хорошей, поучительной,

свежей и правдивой именно потому, что эти исследователи любили

изучаемых ими животных. Любовь такого рода сопряжена с большим

интересом к объекту, и благодаря этому интересу становится возможным

терпеливое наблюдение за объектом. Мать, очарованная своим младенцем,

завороженно исследует сантиметр за сантиметром его крохотное тельце, и

она несомненно знает о своем малыше - знает в самом буквальном смысле

- гораздо больше, чем кто-либо, не интересующийся этим конкретным

ребенком. Нечто похожее происходит между влюбленными. Они так

очарованы друг другом, что готовы часами рассматривать, слушать,

познавать друг друга. С нелюбимым человеком такое вряд ли возможно -

слишком быстро одолеет скука.

Но <любящее знание>, если мне позволено будет так назвать его, имеет и

другие преимущества. Человек, знающий, что он любим, раскрывается,

распахивается навстречу другому, он сбрасывает с себя все защитные

маски, он позволяет себе обнажиться, не обязательно только физически,

но также психологически и духовно. Другими словами, вместо того, чтобы

прятаться, он разрешает себе стать понятным. В повседневных

межличностных отношениях мы в некоторой степени непроницаемы друг для

друга. В любовных отношениях мы становимся гораздо более прозрачными.

И последнее. Возможно, самое главное преимущество такого вида

познания, состоит в том, что, когда мы любим, или очарованы, или

заинтересованы кем-то, мы меньше обычного склонны к властвованию, к

управлению, к изменению, к улучшению объекта своей любви. По моим

наблюдениям, если мы любим человека, мы принимаем его таким, каков он

есть. А если вспомнить об идеальных примерах любви - о романтической

любви или о любви, которую питают бабушки и дедушки к своим внукам -

то в таких случаях любимый человек воспринимается как само

совершенство, так что всякая мысль о его изменении, хотя бы даже и

улучшении, кажется невозможной и даже кощунственной.

Другими словами, мы довольны тем, что имеем. Мы не выдвигаем никаких

требований. Мы не хотим, чтобы объект нашей любви изменился. Мы можем

позволить себе быть пассивными и рецептивными по отношению к нему, мы

можем лучше увидеть его сущность, и потому наше знание о нем более

истинно, более верно, нежели оно было бы, будь оно окрашено нашими

желаниями, надеждами или опасениями. Принимая человека как самостийную

сущность, таким, какой он есть, мы не будем вмешиваться, не

О гуманистической биологии

будем выдвигать абстрактных требований, не будем манипулировать. И

насколько прочно нам удастся удержаться в этой спокойной, взвешенной

позиции любящего приятия, настолько близко мы приблизимся к

объективности.

Я подчеркиваю - это лишь способ, специфический путь познания

определенных истин, которые лучше всего познаются именно так. Я не

утверждаю, что это единственно верный путь или что абсолютно все

истины достижимы таким способом. Мы прекрасно знаем, что в

определенных ситуациях любовь, заинтересованность, очарованность,

обожание могут помешать объективному взгляду на иные истины,

касающиеся объекта этих чувств. Я хочу сказать лишь о том, что во всем

арсенале научных методов этот метод любящего познания, или

<даоистичной объективности>, дает конкретные преимущества при решении

конкретных задач в конкретных ситуациях. Если мы осознаем, что наряду

с особого рода проницательностью любовь может породить и особого рода

слепоту, то можно считать, что мы достаточно предостережены и

вооружены, чтобы считать себя объективными.

Я готов пойти еще дальше и предостеречь относительно <любви к

проблеме>. С одной стороны очевидно, что нужно увлекаться тем, что

связано с шизофренией21, или по меньшей мере сильно интересоваться ею,

чтобы браться за ее изучение. С другой стороны, мы знаем о том, что

человек, целиком поглощенный проблемой шизофрении, часто склонен

переоценивать ее значение и не замечать других проблем.

Проблема больших проблем.

Я позаимствовал это название из замечательной книги Элвина Вейнберга

<Reflections on Big Science> (152), книги, в которой подразумеваются

многие из тех вопросов, которые хочу затронуть я. Его терминология

позволяет мне в более драматичной форме заявить основной тезис моего

меморандума. Я предлагаю организовать атаку по типу Манхэттенского

проекта на те проблемы, которые я действительно считаю Большими

Проблемами* нашего времени, и мое предложение обращено не только к

психологам, но ко всем людям, обладающим хоть каким-то чутьем на то,

что <важно> для истории (к классическим научным критериям я добавляю

критерий <важности> исследования).

Первая и главная большая проблема заключена в важности и необходимости

появления хорошего человека. Человечество должно стать лучше, иначе

оно окажется стертым с лица земли или, если обойдется без катаклизмов

планетарного масштаба, будет вынуждено жить под постоянной угрозой

исчезновения. Главное условие, своего рода sine qua поп, состоит в

четком определении того, что есть хороший человек, и я много раз

повторял об этом

* Я написал эти слова с большой буквы, как их писал Вейнберг.

Здоровье и патология

в своих работах. Пока, к сожалению, я не могу сказать, что в нашем

распоряжении достаточно эмпирических данных на этот счет, что их хотя

бы столько же, сколько было в распоряжении людей, работавших над

Манхэттенским проектом. Но я твердо уверен, что эта грандиозная

программа вполне выполнима, я уже могу определить сотню, две сотни,

две тысячи частных и второстепенных проблем, для решения которых

необходимо участие огромного количества людей. Проблему создания

хорошего человека можно с уверенностью назвать проблемой самоэволюции

человека. Нам необходим такой человек, который был бы ответствен за

себя и свое развитие, досконально знал самого себя, умел осознавать

себя и свои поступки, стремился к полной актуализации своего

потенциала и т. д. Во всяком случае, совершенно очевидно, что никакие

социальные реформы, никакие, даже самые замечательные, конституции,

планы и законы не будут работать до тех пор, пока люди не станут

достаточно здоровыми, сильными, развитыми, пока они не познают самих

себя и не выберут разумный, здоровый способ существования.

Столь же важной и насущной, как и вышеназванная, является проблема

создания хорошего общества22. Хорошее общество и хороший человек не

могут существовать одно без другого. Они необходимы друг другу. Я

отбрасываю в сторону вопрос о том, что первично в данном случае -

общество или человек. Ясно, что они развиваются одновременно и в

тандеме. Невозможно улучшить одно, оставив другое без изменений.

Говоря <хорошее общество>, я имею в виду совокупность представителей

одного биологического вида. В последнее время появляются утверждения

(83, см. также главу 14), что решить эту проблему возможно при помощи

исключительно социальных, не психологических, мер. В этот вопрос

необходимо сразу внести ясность. Исходя из предпосылки, что человек

как таковой не подлежит переделке, и занявшись исключительно

социальными преобразованиями, мы не можем быть полностью убеждены, на

добрые или на злые дела подтолкнут наши действия этого самого

человека. Не следует преувеличивать значение всевозможного рода

социальных и благотворительных программ, сами по себе они не могут

улучшить общее психическое здоровье общества, хотя моральные качества

человека в некоторой степени зависят и от социальных институтов, в

которые он включен.

Ключевая идея социального синергизма23 состоит в том, что общество с

примитивной культурой, равно как и общество с высокоразвитой

индустрией, зиждется на общей социальной тенденции, на тенденции

преодоления дихотомии между эгоизмом и бескорыстием у каждого

отдельного члена общества. Так, есть социальные меры, которые

неизбежно настраивают людей друг против друга, но есть и такие, при

которых человек, желающий блага себе, неизбежно действует во благо

окружающим. С другой стороны, человек, движимый альтруистическими

побуждениями и помогающий людям, неизбежно получает какие-то

преимущества для себя. Примером такого синергизма могут служить

экономические инструменты вроде нашего подо-

0 гуманистической биологии

ходного налога, который удачливость отдельного человека распределяет к

пользе всего общества. Подобного нельзя сказать о налоге с продаж,

который отнимает у бедных людей гораздо больше, чем у богатых, и

вместо <распределяющего> эффекта вызывает концентрирующий, или, по

меткому выражению Рут Бенедикт, эффект <воронки>.

Я заявляю со всей серьезностью и ответственностью, что эти две большие

проблемы можно считать главными проблемами нашего времени.

Технологический прогресс с его достижениями, о которых пишет в своей

книге Вейнберг, которые стали общим местом в рассуждениях на подобные

темы, должен рассматриваться лишь как средство решения этих проблем,

но не как самоцель. До тех пор, пока технологические и биологические

новации не окажутся в руках хорошего человека, они будут либо

бесполезными, либо опасными. Я подразумеваю здесь наработки по таким,

казалось бы бесспорно гуманным проблемам, как борьба с болезнями,

увеличение продолжительности жизни, устранение боли и страданий в

целом. Я спрашиваю: кому нужно, чтобы злодей жил дольше? Или стал

могущественнее? Здесь уместно вспомнить об атомном оружии, о спешке в

его разработке, вызванной стремлением опередить нацистов. Атомная

энергия в руках Гитлера, несомненно, обернулась бы гибельными

последствиями для всего мира. Она и сейчас представляет великую

опасность. Но абсолютно то же самое относится к любому

технологическому изобретению. В качестве критерия всегда можно

спросить себя: было бы это хорошо для Гитлера?

Неизбежный побочный продукт нынешнего технологического прогресса -

страх дать новое оружие в руки злодея, поскольку он сможет

использовать новшество в своих целях и стать более опасным, чем

когда-либо за всю историю человечества. Нельзя исключать возможности

того, что власть захватит абсолютно безнравственный, жестокий человек.

Тогда, поддерживаемый жестоким обществом, обладающий огромной силой,

он будет непобедим. Я думаю, что, если бы Гитлер выиграл войну,

подобного рода протесты были бы сейчас невозможны - его Третий Рейх

действительно мог просуществовать сотни и тысячи лет. И потому я

призываю всех биологов, всех людей доброй воли посвятить свое время и

свой талант решению этих двух больших проблем.

Вышеприведенные соображения в большой степени подтверждают верность

моего тезиса о том, что классическая философия науки как

моральнонейтральной, безоценочной системы знаний не только неверна, но

и чрезвычайно опасна. Она не просто аморальна, она антиморальна. Она

ведет нас навстречу огромной опасности. И потому я вновь подчеркну,

что науку делают люди, люди, подверженные слабостям и обуреваемые

страстями, как это блестяще продемонстрировал в своей работе Полани

(126). Наука должна стать этическим кодексом. Как утверждал Броновски

(16), достаточно признать абсолютную ценность истины, достаточно

начать служить ей, и все придет само собой. В качестве третьего

достаточного условия добавлю, что достаточно начать искать ценности и

обнаруживать их в самой природе

Здоровье и патология

человека. Я бы даже сказал, что наука уже приступила к этому - по

крайней мере в той степени, в какой подобное утверждение, не

подтвержденное убедительными доказательствами, может звучать хоть

сколько-нибудь правдоподобно. Имеющиеся сейчас в нашем распоряжении

методики познания вполне позволяют установить, что хорошо для

человека, что полезно для него, а значит выявить резервы человеческой

природы - как с целью их сохранения, так и ради их увеличения, для

того, чтобы сделать человека более здоровым и мудрым, более

эффективным и счастливым, более способным к самоопределению.

Данные, полученные при помощи этих исследований, помогают определить

стратегические направления будущих биологических исследований. Первое

основывается на том факте, что между психическим и физическим

здоровьем человека существует синергическая взаимосвязь. Большинство

психиатров, а также многие из психологов и биологов сейчас вынуждены

признать, что практически все болезни, а может статься, все без

исключения, можно отнести к разряду психосоматических или

организмических. То есть, если серьезно и глубоко заняться изучением

<соматического> заболевания, то неизбежно всплывут его

интрапсихические, интраперсональные и социальные детерминанты. Я ни в

коем случае не предлагаю этерифицировать туберкулез или переломы. Но

известно, что и в развитии туберкулеза немалую роль играют социальные

факторы, что одной из причин его является бедность. Что касается

переломов, то доктор Данбер (30) однажды решила использовать группу

больных с переломами как контрольную, предположив, что здесь

психологические факторы не играют абсолютно никакой роли, и к своему

изумлению обнаружила и в этой группе следы психологического влияния.

Теперь мы можем говорить о существовании особого типа людей, склад

личности которых увеличивает риск получения травмы, равно как и о

существовании особого рода обстоятельств, увеличивающих риск, я имею в

виду так называемые <группы риска>. Если посмотреть на проблему под

этим углом зрения, даже перелом кости должно считать психосоматическим

или, вернее сказать, <социосоматическим> заболеванием. Я говорю все

это к тому, что сегодня биологи, врачи и медики-исследователи,

желающие облегчить человеческие страдания и боль, стремящиеся победить

болезни, должны быть более холистичны в подходе к любому заболеванию,

они обязаны учитывать психологические и социальные факторы, вызывающие

его. В частности, даже борьба с раком может быть эффективна только при

полномасштабном наступлении на эту болезнь, включающем в себя наряду с

многими другими и так называемые <психосоматические факторы>. Тому мы

получаем сегодня многочисленные подтверждения.

Другими словами, все говорит за то (пусть пока это скорее научное

предвидение, а не данные специальных исследований), что работа над

созданием нового, здорового человека, работа над расширением его

резервов, например, при помощи психиатрической терапии, может повысить

сопротивляемость болезням и. как следствие, увеличить

продолжительность его жизни.

О гуманистической биологии

Всем известно, что недостатки в питании приводят к заболеванию,

которое традиционно называют <авитаминозом>. Но точно так же подобного

рода депривации в сфере высших потребностей, метапатологии (см.

главу 23), как я их называю, вызывают у человека болезни духовного,

или философского, или экзистенциального плана. И это тоже своего рода

авитаминоз.

Подведем краткий итог. Невозможность удовлетворить базовые

психологические потребности, такие как потребность в безопасности,

любви, уважении, самоуважении, идентичности и самоактуализации,

приводит к болезням и разного рода расстройствам, которые принято

называть неврозами и психозами. Однако даже люди, в полной мере

удовлетворяющие свои базовые психологические потребности, люди,

которых с полным основанием можно отнести к разряду

самоактуализирующихся личностей, которыми движет стремление к истине,

добру, красоте, справедливости, порядку, законности и прочим высоким

ценностям, эти люди также могут испытывать депривацию на

метамотивационном уровне. Неудовлетворение этих высших,

метамотивационных, потребностей24, или утрата человеком ценностных

ориентиров, приводит к расстройствам, которые я называю общей и

частичной метапатологией. Я утверждаю, что эти заболевания

продолжаюттот же ряд проявлений недостаточности, что и цинга,

пеллагра, любовный голод и другие. Поясню. Человеку пришлось

столкнуться с неизвестной болезнью, и человек стал искать причину этой

болезни - именно таким образом была обнаружена потребность организма,

например, в витаминах, минералах и аминокислотах. Значит, потребностью

было сочтено то, недостаток чего привел к болезни. Продолжая эту

мысль, я утверждаю, что описанные мною базовые потребности и

метапотребности являются в прямом смысле биологическими потребностями

и что их депривация приводит к разного рода заболеваниям. Именно

поэтому я и употребляю придуманный мною термин <инстинктоподобный>:

намой взгляд, факты убедительно доказывают, что эти потребности

относятся к фундаментальным структурам человеческого организма, что

под ними существует некое генетическое основание, пусть даже и очень

слабое. И я абсолютно убежден, что рано или поздно мы обнаружим

биохимические, неврологические, эндокринные субстраты и органы в

человеческом организме, которые объяснят нам на биологическом уровне

происхождение этих потребностей и этих заболеваний (см. Приложение D).

О предсказаниях будущего

За последние несколько лет на нас обрушился поток конференций,

симпозиумов, книг, не говоря уже о газетных и журнальных статьях, на

тему того, каким будет наш мир в 2000 году и в следующем столетии. Я

просмотрел эту <беллетристику>, если можно назвать ее так, и был

скорее встревожен ею, нежели нашел в ней что-либо поучительное для

себя. Почти в девяноста пяти случаях из ста авторы посвящают свое перо

описанию технологического рая

Здоровье и патология

(или ада), ожидающего нас в XXI веке, и ни один из них не затрагивает

вопросов добра и зла, пользы и вреда. Временами весь этот ажиотаж и

наплыв статей, толкующих о новых машинах, об искусственных органах, о

новых типах автомобилей, поездов, самолетов, и наконец, о еще больших,

еще лучших холодильниках и стиральных машинах, потрясает меня своей

аморальностью. Временами он пугает меня, особенно когда кто-нибудь

походя упомянет о возрастающей угрозе массового уничтожения или даже о

возможности полного исчезновения человека как биологического вида.

Очень симптоматично, что в подобного рода конференциях и симпозиумах

обычно принимают участие ученые, чьи работы никак не связаны с

изучением человека. Уже одно это обстоятельство само по себе может

служить объяснением определенного рода слепоты, серьезной недооценки

реальных проблем, стоящих перед человечеством. Среди участников

обсуждения огромное множество физиков, химиков, геологов, а среди

биологов явно преобладают представители молекулярной биологии, науки,

грешащей не столько описательностью, но, напротив, редуцирующей

отношение к живому до биологической мелочности. Характерно, что и

психологи, и социологи, которые все же изредка выступают по этим

проблемам, тоже являются представителями прикладных разделов своих

наук, и, поскольку приглашают их на роль <экспертов> в дискуссии, то

их выступления обычно также нейтральны и безоценочны.

Словом, совершенно ясно, что вопрос <прогресса> в данном случае

понимается лишь как вопрос прогресса инструментов и никак не

соотносится с проблемой цели, с той очевидной истиной, что умные и

сильные инструменты в руках глупых или жестоких людей приведут к еще

большей глупости или еще большей жестокости и что в таком случае

технологический <прогресс> не столько полезен, сколько опасен.

Я могу выразить свое беспокойство иначе, я могу подчеркнуть, что во

всех прогнозах и рассуждениях о 2000-м годе звучат понятия только

материального плана, такие как <индустриализация>, <модернизация>,

<рост благосостояния>, <общество изобилия>, и пресловутый прогресс

тоже касается лишь материальной стороны жизни человечества, например,

рассуждения об использовании морских богатств для увеличения

производства пищевых ресурсов или о том, как эффективнее обустроить

города, чтобы справиться со стремительным ростом населения, и т. д.

Подобные футурологические прогнозы настолько поверхностны, что в

большинстве случаев мне не удалось обнаружить в них ничего более, чем

беспомощные экстраполяции в будущее, линейное продолжение кривых на

графиках развития. К примеру, в одном из них говорится, что при

существующих темпах роста численность населения к 2000-му году будет

намного превышать сегодняшние показатели, в другом - что при

существующих темпах урбанизации к 2000-му году будет столько-то и

столько-то городов. Как будто мы не в состоянии планировать наше

будущее, как будто мы не

О гуманистической биологии

3 /

можем изменить тенденции, которые вьвывают у нас беспокойство. Я,

например, считаю, что при планировании будущего следует подумать о

мерах по сокращению численности населения. Я не вижу никаких причин,

по крайней мере биологических, по которым человечество, если оно

возьмется, не смогло бы справиться с этой задачей. То же самое можно

сказать и в отношении структуры городов, или в отношении количества

Дата добавления: 2017-01-13