Практическое использование русской пыли как фундаментальная ошибка бытия

Русская

поэтическая

речь

Издательство Марины Волковой Челябинск, 2016

УДК 821.161.2 ББК 84(2Рос=Рус)

Р89

«Русская поэтическая речь – 2016». Антология анонимных текстов. Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2016. – 568 с.

ISBN 978-5-903322-77-0

Двухтомник «Русская поэтическая речь-2016» – часть одноименного проекта, направленного на выявление, де­монстрацию и исследование среза современной русской поэзии с ноября 2015 по июль 2016 года. В первом томе «Русская поэтическая речь – 2016. Анто­логия анонимных тестов» представлены ранее не публи­ковавшиеся подборки 115 поэтов России и зарубежья, пи­шущих на русском языке, без указания авторства текстов. Антология составлена как роман стихов, в котором каждая подборка стихотворений образует отдельную главу, начи­нающуюся джинглом – фразой о поэзии и её роли в сегод­няшнем мире.

Второй том «Русская поэтическая речь – 2016. Тестирова­ние вслепую» – сборник статей по результатам чтения и исследования первого тома. Авторы второго тома – пред­ставители академической науки, свободные филологи, критики, читатели.

Двухтомник «Русская поэтическая речь – 2016» и со­провождающие его веерные мероприятия не только пре­зентуют актуальное состояние современной поэзии, но и предлагают механизм осмысления и проектирования её возможностей и перспектив, вплоть до создания новой гу­манитарной идеологии.

© Издательская группа «Десять тысяч слов» – дизайн, вёрстка, 2016. © Издательство Марины Волковой, 2016.

Антология анонимных текстов

РУССКАЯ ПОЭТИ ' Щ> ЧЕСКАЯ РЕЧЬ

5 Поэзия – это то, что остаётся, если вычесть из неё стихи.

Вместо предисловия № 1

Русская поэтическая речь (РПР) – по сво­им возможностям более фундаментальное явление, чем русская поэзия. Поэзия же – это просто самый эффективный инстру­мент РПР. Использовать РПР только для продуцирования стихов – всё равно, что за­ставить дракона высиживать куриные яйца, сколь угодно при этом золотые. Ирония в том, что именно так и происходит, то есть остальные возможности РПР в не­обходимой мере не используются. А эти возможности великолепны, ибо РПР при необходимости может сыграть роли а) фи­лософской системы; б) морального кодекс; в) инструмента имитации и даже создания реальности.

И неудивительно, что нам наконец-то при­шло в голову обозначить эту проблематику через проектную декларацию. «Русская поэтическая речь – 2016» (РПР– 2016) – это культурный проект, претендую­щий стать культурным сюжетом ⁽¹⁾.

Мы исходим из предположения, что со­временная русская поэзия – это не сумма индивидуальных поэтических практик, а многоступенчатые взаимоотношения того, что эти практики достигли и того, чего они не достигнут никогда, находясь в состоянии

(1) Чем культурный сюжет отличается от куль­турного проекта? Цели проект ясны и дости­жимы. Цели культурного сюжета – пластичны и творчески непредсказуемы. Проект на какой-то период увеличивает культурную массу жизни. Сю­жет имеет возможность эту жизнь изменить. Финал любого проекта – самоликвидация. Финал сюжета – саморазвитие.

6

индивидуальной разорванности. Именно в этой точке русская поэзия обнаруживает родовой узел с РПР, именно в этой точки их пути расходятся естественным образом.

«РПР –2016» – это тестирование современной русской поэзии на наличие образа поэта-художника, который эту речь и создает. И хорошо, что уже в точке входа произошла фильтрация уровней художественного сознания поэтов. В одной древне-восточной культуре существовала «школа перемены имён»: любой худож­ник, поэт или, скажем, каллиграф, достигая определенного уров­ня мастерства и соответствующего возраста, добровольно изме­нял свое имя, чтобы предстать перед публикой неопознанным, не защищенным своими авторитетом, наработанным годами, и на­против – защищенным от инерционного восприятия публикой своего творчества. «РПР–2016» в своей начальной части напо­минает мотивацию «школы перемены имён». Согласие на ано­нимное участие в написание поэтического сверх-текста (коим и является первый том – антология) – это выбор человека, который обладает пластичным мышлением художника, понимающего, что персонификация любого художественного жеста, и создание на этом фоне репутационной и социальной иерархии – вещь ин­теллектуально не убедительная, хотя до неприличия привычная. Во втором томе мы будем анализировать поэтическое сознание именно таких художников, готовых двигать как минимум судь­бы своей поэзии, а не «табуретку вокруг кухонного стола». Те же поэты, даже имеющие за плечами десятки выдающихся сти­хотворений, но идеологически не допускающие демонтаж своей индивидуальности, для нашего сюжета – не актуальны. Важно понимать, что с нашей стороны данная «неактуальность» не при­говор, а всего лишь ракурс ⁽²⁾.

(2) Справедливости ради, скажем, что больше половины из невошедших в антологию просто технически не смогли предоставить неопубликован­ные стихи, выразив по этому поводу искреннее (цитируем) сожаление. Подавляющее же число тех, кто идеологически не собирался участвовать в РПР–2016, обозначили причину (практически слово в слово) как «не­желание участвовать в подобных играх», обращая это определение к пункту «анонимности публикаций». Ну, во-первых, игра – самый эффек­тивный способ обучения, а учиться никогда не поздно. А во-вторых, всё говорит за то, что ставить внутри нашей насквозь интертекстуальной культуры свое имя над более или менее новой фонетической комбинаци­ей – вещь менее обдуманная, нежели адекватное пребывание в анонимной среде. Имеют место быть «репутационные пузыри», встроенные в на­вигационные карты современных культурных сценариев. Речь не идёт о

7

Теперь – немного арифметики. Прогнозируя ещё в самом на­чале «потери» в предполагаемом пуле участников, мы заранее превыси ли «лимит» обращений, размышляя вот о чём: в совре­менной русской поэзии внутри каждого отдельно взятого поэти­ческого поколения есть примерно 12-20 имён, которые влияют на «стилистическую ситуацию» больше, чем ситуация влияет на них ⁽³⁾. Новое поколение входит в литературное пространство раз в семь лет. В каждый отдельно взятый момент в этом про­странстве должно находиться восемь активных поколений (в реальности все-таки семь), если учитывать, что самое младшее имеет возраст входа – 21 год от роду ^(4-5). Делаем вывод, что циф­ра 115 находит в зоне допустимой компетенции. Это актив.

заслуженной или не заслуженной репутации. Речь идет о том, что любая репутация – «пузырь» сквозь который смотреть на реальность могут лишь те, кто реальностью этой реальности не очень-то озабочен. Путь художника начинается с самоутверждения, но не может не закончиться самоотрицанием. В противном случае перед нами художник-недоросль. Уязвимость такой позиции очевидна, но уязвимость – не всегда приводит к поражению, она может сыграть и мобилизационную роль.

(3) Утверждение, что каждый отдельно взятый культурный фрагмент располагает только одним-тремя-шестью гениями, чье творчество явля­ется решающим в данную эпоху, мы здесь даже не рассматриваем по при­чине его исторической нечестности и, что менее важно, очевидной архаич­ности.

(4) Арифметически первое и самое старшее поколение дают вместе 15-20 имен по причине еще не полной творческой проявленности в первом случае и физического убытия во втором. Повторим, что мы рассматриваем в данном случае арифметический аспект, и оставляем за скобками разность эстетического напряжения, которое сильно заметно на полюсах, и прак­тически находится в симбиозе в средине всей поколенческой линейки.

(5) Существует иное компетентное мнение, что 7 лет как поколенческий шаг в русской поэзии не так очевиден. «Длина» поколения в этой трак­товке – плавающая, она может сокращаться лет до 7–8 или удлиняться лет до 12-ти. Рамки эти обусловлены переменами социокультурного ланд­шафта, на который приходится творческое и личностное становление, – и в этом смысле есть поколение позднесталинское, есть поколение XX съезда, есть поколение «застоя», есть поколение «перестройки», есть поколение ельцинской эпохи, и вот поколение путинской эпохи мы начали наблюдать лет пять назад. Эти шесть поколений налицо. Разумеется, привязка именно к политике не должна вводить в заблуждение: просто для каждого из этих политических периодов в русской истории характерна своя собственная культурная диспозиция: какие темы на повестке дня, какие прецедентные тексты доступны, и т. д., и т. п.

8

Теперь пассив:

– мы не смогли привлечь по разным причинам примерно двенад­цать выдающихся поэтов, чье творчество традиционно рассма­тривается сегодня как «необратимое присутствие» в современ­ной русской поэзии;

– предоставленные же стихи могут не являются знаковыми для текущего момента в творчестве любого из участников «РПР– 2016».

Делать вывод, что эти два пункта могут дать серьёзную коррек­цию целостности восприятия общей «картинки», разумеется, можно, но, полагаем, ещё рано. И вообще: сверхзадача «РПР– 2016» выходит за известные нам методологические рамки. Суть этого проекта не филологическая. А его искомый результат – создание новой гуманитарной идеологии.

Ориентируясь на сверхзадачу проекта, сделаем несколько спор­ных заявлений.

Первое: современные русские поэты вертикально дрейфуют вну­три РПР и, дрейфуя, то и дело обнаруживают принадлежность к следующим группам:

1) создатели русской поэтической речи;

2) художники русской поэтической речи;

3) пользователи (хранители) русской поэтической речи. Наибольшим уважением среди референтного круга пользуются художники РПР, а среди литературной публики – пользовате­ли (хранители). Заметим, что один и тот же поэт может за свою жизнь сыграть все три роли, хотя первая – создатель РПР – неу­ловима для литературоведческого определения, так как её прак­тика лежит, возможно, в до-стихотворной зоне.

Второе: поэзия – это уникальная платформа (почти операционная система) для эффективного взаимодействий различных уровней невежеств... Поэты в момент записи поэтического текста, а чита­тели при знакомстве с ним используют знания с таким низким профессиональным порогом, и такими вольными трактовками очевидный вещей, что иначе как «невежами» (в физике, химии, социологию, астрономии, астрофизики, в этике, эстетике и далее – со всеми остановками) их назвать не получится. При этом меж­ду поэтами да и между читателями устанавливается уникальный духовный и «экспертный» консенсус, который невозможен ни в

9

каком другом непсихиатрическом сообществе. Более того, поэ­зия предоставляет (и поэту, и читателю) возможность с любого уровня личного невежества практически без подготовки выйти на финишную прямую гуманитарного познания истины, какое оно (познание) только и бывает возможно в данный цивилиза-ционный фрагмент. Да, эта возможность ограничена во времени, её формулировки нестойки и подвержены постоянной ревизии и саморевизии, но они точно ощущаются как избыточно прекрас­ные и гуманные вне зависимости от принадлежности участников процесса к какой-либо части конфессионального или, например, интеллектуального спектров.

Третье: «РПР–2016» ставит задачу осознать структурные воз­можности нынешнего русского художественного сознания на фоне новейших культурных деградаций, с которыми столкну­лось наше общество. Русская поэзия и современный российский менталитет вступили в зону исторического симбиоза, допустить который было бы неверно с точки зрения выполнения миссии, начертанной русскому стиху.

И последнее: возможно, сама русская поэтическая речь давно исчезла, а современная поэзия – это просто её случайно сохра­нившийся гонор. Тогда возникает вопрос: можно ли на основе этого реликта (гонора) воссоздать поэтическую речь со всеми её демиургическими возможностями? Ответ на него знает не наука, а энтузиазм отвечающего.

Таким образом (а может быть и не таким, и не образом), мы убедили себя, что функционально авторы «РПР–2016» обеспе­чивают квалификационную чистоту эксперимента по выводу возможностей РПР из тени и предъявлению этих возможностей хотя бы декларативно. А какие логические чётки мы перебирали, чтобы убедить себя в этом, уже неважно.

И еще немного о книге, которую вы держите в руках. Перед вами не сборник стихов, а роман. Нет, не «роман в стихах», а «роман стихов», поделенный на главы, где каждая глава, хочет она этого или не хочет, но является основанием и оправданием следующей. Не продолжением, а оправданием, что больше соот­ветствует природе человеческой жизни.

Каждую главу предваряет прозаическая фраза. И это никакая не преамбула, не тем более, упасибог, эпиграф, и вообще она не

10

имеет никакого отношения к тому, о чём в этой главе ведётся поэтическая речь. Эти фразы сродни «джинглам», которые делят радиотрансляции на фрагменты при помощи музыкальных отби­вок. Так мы и будем их называть – джинглы. Если вам нравится, то пусть джинглы играют роль интеллектуального покашлива­ние, принадлежащего одному из воображаемых читателей этой книги. К слову, наш читатель, то есть читатель этой антологии, исповедует не реактивное, а ритуальное чтение, при котором многообразность прочитанного сводится к одному, единственно верному образу. При реактивном же чтении – всё происходит наоборот ⁽⁶⁾.

(6) Можно объяснить проще: реактивное чтения предназначено для обще­ния с окружающими, а ритуальное чтение – для общения с самим собой.

11

Вместо Поэзия – из чего она,

предисловия № 2 если не из стихов

Есть известный литературный мем про «величие замысла». Отмахнуться от него невозможно: и Ахматова, которая это при­думала, знала толк в правильном позицио­нировании, и Бродский, про которого это было сказано, в итоге, как мы знаем, не под­качал. К литературным проектам это от­носится не в меньшей мере, чем к поэтам, – ведь и поэт, как объяснил нам Мишель Фуко, не что иное как способ группиров­ки текстов. Без величия замысла ничего не выйдет – но и на одном замысле далеко не уедешь, дьявол ведь в деталях. И хотя де­талям будет полностью посвящён второй, аналитический том проекта, – несколько вводных соображений хотелось бы выска­зать вперёд.

Можно очень по-разному и с разными зада­чами составлять антологии, и любая анто­логия – это не просто зеркало (по возмож­ности, не слишком кривое), она не только показывает нам некоторую часть реально­сти, но задаёт и легитимизирует опреде­лённый ракурс взгляда на неё. Антология анонимных авторских подборок (а это, как мы понимаем, совсем не то же самое, что со­вершенно анонимная антология, в которой неподписанные стихотворения разных ав­торов перемешаны) с неизбежностью тре­бует от нас взгляда ответа на вопрос: важно ли, что эти подборки написаны разными людьми? Ощущаем ли мы разницу? Если очень-очень упростить, то можно ска­зать, что в старой, домодернистской систе­ме представлений (и в современной кон­сервативной) единица поэзии – отдельное стихотворение: оно должно как можно луч­ше отвечать некоторому набору требований

12

(единому для всех, с небольшими поправками на различия меж­ду жанрами) - и не столь важно, кто именно его сочинил. Вы­дающийся поэт в этой системе координат - тот, кто чаще и ближе подбирается к идеалу (философ сказал бы: к эйдосу поэзии). После модернистской революции конца XIX века - и, что менее очевидно, вдвойне после её второго, постмодернистского этапа столетием позже, - система координат изменилась. С одной сто­роны, «хороших стихов» уже создано столько, что за всю жизнь не перечитаешь. С другой стороны, представления об идеале как начали разбегаться в разные стороны, так и не могут уже полто­раста лет остановиться, - и за ними разбежались в разные сто­роны сами поэты. В этой ситуации единицей поэзии становится авторский голос - и отдельное стихотворение оказывается в пер­вую очередь представителем этого голоса. То есть оно, стихот­ворение, по-прежнему должно стремиться к идеалу - но только теперь этот идеал для каждого автора свой (и мы задним числом переосмысляем поэзию прошлого в этой системе координат, ищем особый эйдос Пушкина или Тютчева). Если так, то больше нет никакого смысла в том, чтобы писать «просто стихи», «ничьи стихи», и уж тем более - в том, чтобы писать «чужие стихи» (разве что ради забавы или провокации; мы были готовы к тому, что кто-нибудь с нами в эту игру сыгра­ет, представив для этой антологии стилизацию или пастиш, - но нет, все, кто решился играть с нами в игру, выбрали игру все­рьёз). Требуются только свои стихи, неопровержимо выдающие присутствие своего голоса.

Но если голос есть, и если стихи удались, так что этот голос в них внятен и узнаваем (да, случается, что автор ощупывает гра­ницы собственного эйдоса и проверяет, насколько он может уклониться от самого себя, но и в этом случае ценность резуль­тата - в узнаваемости несмотря ни на что), - тогда подпись под текстом, авторское имя, становится факультативным элементом: квалифицированный читатель и так должен опознавать, кем это написано!

Это, конечно, в идеале. В нашей книге 115 участников - осто­рожно предположим, что это пятая или шестая часть профес­сионально признанных авторов, действующих сегодня в русской поэзии. Цифры не вполне с потолка: они вытекают из количества авторов в важнейших антологиях этого века. Было бы слишком смело утверждать, что собственный голос есть у каждого из них, - но тот гипотетический квалифицированный читатель, кото­рому положено этот голос различать, должен был бы ориенти­роваться примерно в таком объёме информации. Похоже, что

13

подобному требованию удовлетворяет лишь узкий круг профес­сионалов, читающих стихи практически круглые сутки, – и даже насчёт этих профессионалов есть сомнения, потому что мало кто из них читает авторов совершенно разных, у большинства есть вполне отчётливые априорные предпочтения. Поэтому на практике для большинства читателей вопрос стоит иначе: пусть я не узнаю этого автора по представленному десят­ку текстов (мало ли почему я его в прежней жизни, до «РПР– 2016», пропустил!). Но теперь, после «РПР–2016», распознаю ли я его, встретив в другом месте? Или даже проще: можно ли передвинуть пару-тройку стихотворений из этой подборки – в какую-либо другую? Если они говорят разными голосами – фо­кус не пройдёт, а «просто хорошие стихи» можно группировать по-разному.

Это, разумеется, тоже в идеале. Потому что есть ещё навык раз­личения, который хорошо работает со знакомым материалом и плохо – с незнакомым. Как с китайцами, которые будто бы все на одно лицо (нет, разумеется, – но надо много тусоваться с китай­цами, чтобы уловить, в чём различия). Мы теперь ни при каких обстоятельствах не спутаем Брюсова с Бальмонтом, а Хлебнико­ва с Кручёных, – но для современников, воспитанных на Майко­ве и Полонском, это всё была одинаковая белиберда. Обратное тоже верно: для привыкших к радикальным поэтикам совершен­но неощутима грань между аккуратным эпигонством – и тонки­ми смещениями и разбалансировками внутри вроде бы привыч­ных способов письма.

Выходит, что наш эксперимент не может претендовать на на­учность: базовая гипотеза не выдерживает основополагающего научного критерия фальсифицируемости («мы пока не знаем», как говаривал Михаил Гаспаров, отчего читатель не распознаёт в данных текстах неповторимую авторскую индивидуальность: то ли это она недостаточно неповторима, то ли это он пользует­ся на другое настроенным слухом). А зачем нужны ненаучные эксперименты (кроме как для того, чтобы удовлетворить любо­пытство экспериментаторов)? Да всё для того же: задать и ле­гитимизировать нужный ракурс. Никакие собственные свойства текста больше не важны: они что-либо весят и значат только в отношении к некоторому целому. Будет ли это и дальше целое авторской индивидуальности, как мы уже успели привыкнуть, или какое-то иное, – нам предстоит увидеть.

14

ГЛАВА № 1

Пусть читатель этой главы убедится, что медицина нужна по большому счету для того, чтобы узнать, от чего мы умрём. А поэзия – от чего мы умерли и почему при этом до сих пор живы.

* * *

Пыль во рту летящей птицы. Круглый лёд в зобу леща. Прошуршали наши лица, как тряпички трепеща. То сама себя капризней (слаще лытки мотылька), то, в отличие от жизни, смерть по-прежнему легка, но не так великолепна, как над нею облака... Слеплен хлеб. Судьба ослепла. И смола – из молока. И покуда в рай капустный наших деток прячем мы, «Это вкусно, это вкусно», – воют волки тёплой тьмы.

* * *

Ребристыми твёрдыми ртами касались мы в пятом часу, когда целовались котами, обоих держа на весу.

По воздуху птицы шагали, пока он сквозь них не пророс. И выли сверчки по-шакальи над хворостом серых стрекоз.

В пальто из промышленной ваты в сухой тишине серебра стояла ты продолговатой, вся стругана не из ребра.

Раздевшись до штопаной блузки, ты шла прижиматься ко мне. Господь, некрасивый и узкий, ударил меня по спине.

Практически без напряженья под кошек пугающий мяв Он выдавил два наслажденья, как тюбики, ангелов смяв:

15

загнул их в такую валторну, в такую спиральную жуть, что те изначальную форму уже не сумеют вернуть.

И сразу же хлопнула фортка, и в комнате стало темно, и слёзы твои, идиотка, почти застеклили окно.

За ним не канючили кони солидную меру овса, и грудь у меня на ладони опять уместилась не вся.

Счастливее, чем полудурки, мы лыбились, а на полу два ангела, словно окурки, от злости шипели в углу.

Давай их накроем рогожкой и выбросим, как воробьих, а то наши тёплые кошки неправильно смотрят на них.

Тихой сапой слово «крот» открывает слово «рот», и мгновенно у крота лезет глина изо рта.

Дом из пыли, если в нём пыльный мальчик, над огнём нагревая пыльный мёд, песни пыльные поёт.

Мать из пыли. Пыль – отец. Пыль – начало и конец. Годовалая сестра пылью лыбится с утра.

Всё из пыли: даже пыль, даже клевер и ковыль, даже пыльная тоска, лишь икона – из песка.

16 глава первая

Время сделано из спиц, спицы сделаны из птиц, птицей голову намыль, и взлетит, как птица, пыль.

Вот в коляске – инвалид, он из пыли, пыль – болит. Пожалеем – и в утиль, потому что жалость – пыль.

Пыльный луч. Вокруг темно. Называется – кино. На экране – водевиль, в зале тихо плачет пыль.

Из бумаги – только бог. Он бумагу где-то смог раздобыть себе и вмиг смял её и, смяв, возник.

Он прошёлся по двору и пришёлся ко двору... Не сдувай с меня пылинки, а иначе я умру.

И останется красив осенью лесной массив, он под ветром, кто не в курсе, не изящный, но курсив.

Дата добавления: 2017-01-13