Психотерапевтическое

Сонет

Чехов. Возвращение с о. Сахалин

Может, хватит, или Весна древнесоветская

Енгибаров

Я шёл по весенней Москве, Всему просиявшему – оду – – неодушевлённому: окнам, траве, Бормочущей оду – не оду.

382 глава семьдесят восьмая

Забросившей поверх толпы На дерево вешнюю пташку, Как внешнею частью стопы, На голову чайную чашку.

Две спички в ущелье ручья – Регата, ни много ни мало. Я, кстати, хотел, чтоб моя То выиграла, то проиграла.

Какой бы была наша жизнь, Каких бы не знала кошмаров, Умей мы хоть что-нибудь из Того, что умел Енгибаров.

Эх, Даная, Дана... Здравствуй, весна! Локоть, зеркало, шкаф, Вид из окна На повергшихся ниц В лужи – чвирк-чвирк – Расшумевшихся птиц... Вот те на!

Локоть, шея, рукав – Световой боди-арт. Закрывается шкаф, Открывается март, Или даже апрель, А ещё лучше май. Не метель нас, метель... А, Дана... Адонай.

– Душа снаружи, а не внутри, – Сказал писатель Ромен Гари.

– Мы ощупью бредём среди чудес и тайн, – Сказал учёный Альберт Айнштайн.

– А что цикута, – под звон цикад Сказал философ в саду цитат.

Примерно то же в ином ключе Сказал прозаик на букву «Ч»,

383

глава семьдесят восьмая

Когда, едва не лишившись чувств,

С садком подмышкой, в садке – мангуст

(«Мангус», как сам он писал в письме), Он стал спускаться, блестя пенсне,

По сходням, полный пространством и Недоумением, с платком в крови.

...светозарный бог... (Ф. Т.) По улице шёл светозарный бог. Машины отражённым светом Светили в темноте, как сигареты, Наверно, рыбаков. Откуда бы иначе поплавок, И то сказать, почти неразличимый На снимке, где среди ночных стволов Блестит вода, стоят дома из дыма И автор этих строк Не в фокусе? Так что ещё вопрос, Как Анненский писал: «То я ли? Я ли?» Но важно то, что – опущу детали – Тот, светозарный, приближаясь, таял, А удаляясь, рос.

«Г» и «Б»

Конечно, не всё шло гладко.

Синявского, например,

упекли в лагерь,

не пионерский

(отдельные слабаки, кстати сказать,

и в пионерлагере не могли дотянуть до конца смены);

Бродского –

в психушке –

заворачивали в мокрую простыню

и клали под батарею,

чтобы ткань покрепче пристала

и побольнее было отдирать;

о. Глеба Якунина

(это уже на моей памяти)

срифмовали с Якутией –

подобные примеры,

как любит выражаться один мой учёный коллега,

можно множить и множить,

но в целом

384 глава семьдесят восьмая

моему поколению

жилось мирно и привольно.

Вот типичная картина времён моей молодости:

комната, набитая не слишком опрятными,

но весёлыми юношами и девушками,

тонет в клубах табачного дыма;

стол заставлен чудовищным количеством бутылок

какой-то дешёвой дряни;

мой товарищ,

издавая свистяще-хрюкающие и чмокающие звуки,

гениально изображает

дорогого

Леонида Ильича Брежнева.

Все хохочут.

Я громче всех.

Дома меня ждёт

запрещённый «Доктор Живаго»

(издание Мичиганского университета)

и имка-прессовский Лев Шестов:

«Апофеоз беспочвенности»...

Может ли сообщение о смерти человека

стать поводом для гомерического хохота?

Казалось бы нет,

однако тысячи, а то и миллионы людей

просто ничего не могли с собой поделать,

слушая давно ожидаемое известие

о траурном убранстве

Колонного зала Дома Союзов

и безвременной кончине

Генерального Секретаря ЦК КПСС,

верного ленинца

Константина Устиновича Черненко.

Фактически,

всей стране

по радио и телевидению

пересказывали слегка видоизменённый

еврейский анекдот:

«Вы будете смеяться,

но она тоже умерла».

Каюсь, я тоже хохотал до слёз.

Новым генсеком назначили молодого. И вскоре в Москве по Красной площади прогуливался главный враг СССР, очаровательный Рональд Рейган.

Затем был путч.

Первые две недели ельцинского правления

глава семьдесят восьмая 385

мне казалось,

что у нас есть шанс.

Но упало каменное слово

нашего Златоуста:

«Хотели, как лучше,

а получилось, как всегда».

И ещё одно –

пророческое:

«Никогда такого не было,

и вот опять».

И вот опять,

притом, что такого

и вправду никогда не было,

у нас власть ГБ.

Принципиальное отличие

нынешней эпохи от брежневской в том,

что нынешняя –

совсем не смешная.

По многим причинам,

в том числе и потому,

что у нас не осталось

утешительной возможности думать,

что мы ни при чём.

Даже если опросы врут

и сегодняшний политический курс

поддерживают не 85 % населения,

сторонников у него явно немало.

Диссидентское меньшинство в 70-е годы

так или иначе выражало «чаяния» большинства.

А сегодня?

Способен ли одинокий человеческий голос

нашего Махатмы Ганди

(маленького Лёвы Рубинштейна)

перекрыть

звериный вой участников «Русского марша»?

Между прочим, я думаю, что да,

но как быть

с негромкими

(но назойливыми)

голосами не-нацистов,

а обычных и –

может быть, даже –

добропорядочных граждан,

готовых выстоять пятичасовую очередь

за футболкой с портретом Путина?

Жалко, что Патриарх подкачал:

386 глава семьдесят восьмая

не освятил! Но все равно купить надо!

В начале 80-х было на что надеяться. А сегодня?

Недавно в Крыму

президент Путин заявил,

что скоро у нас появится такое оружие,

какое другим странам и не снилось,

и пообещал выделить на развитие военной промышленности

20 триллионов рублей.

Когда я представляю себе,

сколько моих соотечественников

этому обрадовались,

мне становится стыдно.

Не за Путина,

а за всех нас,

живущих так,

словно не было

ни Синявского,

ни Бродского,

ни Шестова с Пастернаком,

а одно сплошное ГБ,

«г» и «б»,

«г» и «б»,

«г» и «б».

В зеркале сна

Юнг увидел гну.

«Не дрейфь, – крикнул Фрейд, –

Это всего лишь

нос».

* * *

А. Б. С балкона вид на плохонький лесок. С опушки вид на полудохлый дом Отдыха с желтеющим окном, Всего одним: твоим (моим?) и в нём – Сидящим с головою на бочок В прострации перед пустым листом – Писателем... Что скажешь, старичок?.. А я уж всё сказал. Теперь – молчок.

ГЛАВА № 79

387

Иногда истина имеет агрегатное состояние воды, и человек, желающий дышать ею, способен только на то, чтобы захлеб­нуться.

* * *

и вот мы умерли и встретились и я

смотрю сквозь голову продумываю долгий

тоннель из памятных светящихся осколков

то жизнь моя (то ты) то жизнь моя

и вот мы мёртвые молчим как неживые

и память смертную рассматриваем как

витраж в соборе легкокрылая рука

пронзает трогая наносит ножевые

и вот мы маленькие мёртвые стоим

не зная имени не понимая речи

и нам становится всё легче легче легче

как будто им

* * *

Брюзжащие стекла оконные, стеклянные лики воды, все щёки, щеколды и щиколотки, прошу обо мне беспокоиться, звонить по ночам и седым беспомощным голосом, выкрутив последнюю лампочку, звать. Шептать моё имя, оглядывать пространство, смущаться, краснеть, тихонько ложиться в кровать, вздыхать и ворочаться – надо ведь молчать моё имя во сне.

* * *

Деревья дышат. Кроны в голубом, светящемся и выдыхают – воздух, я здесь, я здесь, губами – вот, и лбом – вот, прикасаюсь не к тебе, но возле тебя, а ты стоишь из немоты, из ванной наготы перерожденья, невидима, и все твои черты раздеты, разукрашены. У женщин с деревьями есть связь, и вот когда одна уже не дышит, то другое мерцает глубоко, течёт вода

388 глава семьдесят девятая

в корнях и превращается в твой голос.

Деревья дышат, слышат, говорят,

дотрагиваются, взлетают, пляшут

тебя собой, и волосы горят

прозрачным ветром, ломким, карандашным.

* * *

Северное кладбище юга, семьдесят седьмая маршрутка – нечная. Заходишь за угол зрения и больше не жутко. Тело ляжет сонно под землю, комья леворуко закину трижды, и ромашки глазеют нежными пупками такими. Смерть с тобой – такая разлука, а разлука – смерть. Что страшнее. С северного кладбища юга к пастбищу, покрытому снегом.

* * *

В зелёных двориках стоячее тепло,

янтарная жара, слегка качаясь,

по плотности навскидку что стекло,

вхожу в него и всё не получаюсь,

иду проточной улицей, сквозя

длиннобадылой тенью по забору,

вхожу в свои фантомы – дать и взять

всё детство, подержать и бросить. Спорим,

что всё осталось в каждом прикоснись,

куда ни поверни, о чём ни вспомни,

в знакомых бликах собственных ресниц

ростовский полдень.

Дата добавления: 2017-01-13