Искусство актера в его настоящем и будущем 14 страница

Это удается чрезвычайно редко и длится недолго. Но все-таки бывает. И это уже не простая актерская «рабо­та», это — высшая ее ступень. Это подлинное творчество на сцене. Это проявление художника. Бывает это не у всех; это признак особого дара; это — талантливость.

Интересно все-таки знать точно: есть ли это монополия только некоторых, немногих счастливцев, или эта талант­ливость способна разрастаться и развиваться из едва-едва уловимых признаков?

Если это монополия только избранных, то остальным нечего себя и обманывать, нечего тешить несбыточными надеждами и, грубо говоря, — нечего «соваться с суконным рылом в калашный ряд».

Оно, конечно, не имея у себя достаточно данных, не­разумно, очертя голову, бросаться в дело, да еще такое тонкое, как искусство. Однако обратимся еще раз к цир­ковой жизни. Там мы найдем факты, как раз отвечающие на вопрос о происхождении и воспитании таланта.

В юности моей цирк был самым притягательным для меня местом. Я пробирался на репетиции, заводил знакомства с артистами. В одно из темных сентябрьских утр за кулисами провинциального цирка я был свидетелем такой сцены: к перекладинам крыши была привязана трапеция. Веревки были настолько длинны, что палка трапеции на­ходилась почти у самой земли. На палке стоял задними нож­ками стул. На стуле сидела невзрачная, в бедном, сильно поношенном платье девушка лет семнадцати и держалась за веревки руками. Пока она держалась — она сидела, но как только она отпускала свои руки — равновесие сей­час же терялось и она опять схватывалась за веревки.

Тем она все время и занималась: выравняет равнове­сие, отпустит из рук сначала одну, потом другую верев­ку, пробудет в этом положении одну-две секунды и сей­час же поспешно схватывается. Один раз она успела схва­титься только за одну веревку, другая вырвалась — стул соскочил и она бы расшиблась, не будь трапеция у самой земли. Стул немедленно был водворен на место, и девуш­ка опять влезла на него.

Я ушел. По дороге спросил своих приятелей гимнас­тов: кто такая? — «Это Стеша... тренируется». — «Стеша... Степанида?.. Что ж, давно она так?» — «Нет еще, месяца полтора...»

Нас обогнала труппа партерных акробатов. Было го­рячее репетиционное время, и они спешили на арену. Один из них с резким иностранным акцентом крикнул: «Герцог, подушки! Скарррэй!»

Часа через два-три, наговорившись досыта и насмотрев­шись всего, я уходил домой. Девушка всё так же сидела на стуле, стоящем задними ножками на трапеции, и так же, выбрав момент, выпускала из рук веревки и так же поспешно схватывалась за них через одну-две секунды...

Увлечение цирком уступило место другому: универси­тет, наука, театр... но любовь к нему осталась. Раз в год — цирк — без этого нельзя!

Сижу я один раз, наслаждаюсь всякими там чудесами... выскакивает в голубом трико изящная молодая дама, лег­ко взлетает по веревочной лестнице под самый купол цир­ка и встает на трапецию. Ей поднимают туда на блоке стул. Она ставит стул задними ножками на штангу трапеции. Садится на него. Выравнивает равновесие, держась за веревки, потом отпускает руки и сидит, как ни в чем не бы­вало, не держась ни за что руками.

Штанга трапеции висит на веревках. Она подвижна, и, чтобы усидеть на ней, надо делать едва заметные выравнива­ющие движения — это без всякого стула, а уж на стуле — и подавно. Акробатка спокойно сидела, но от выравнивания равновесия трапеция слегка качалась. Качания трапеции были иногда настолько значительны, что, кажется, вот-вот стул соскользнет... Но вот размахи трапеции делаются всё больше и больше — явно — она раскачивается. Очевидно, сама акробатка делает для этого какие-то неуловимые движе­ния. Акробатка сидит на стуле, который только одними задними ножками стоит на штанге трапеции, сидит не дер­жась руками и раскачивает трапецию всё больше и больше...

Я посмотрел в бинокль и застыл: глаза!.. строгие, вла­стные, жуткие, жестокие... Смотрит куда-то за пределы все­го видимого... Страшные, неумолимые... полные ледяно­го смертельного спокойствия...

Потеряй она на секунду эту власть и спокойствие — конец!

На полном ходу она поднимается на стул... Встает на него ногами... Качается, стоя на нем... Затем встает на ру­ки — качается в этом положении...

Невозможно смотреть без замирания сердца! Как мож­но это делать? Как дойти до этого?

Что-то она делала там еще — не помню...

Трапеция качается тише, тише... встает на месте, и ак­робатка камнем скользит по веревке вниз.

Цирк бесновался, цирк вызывал кудесницу чуть ли не десять раз.

Я попросил у соседа программу: «Баланс на трапе­ции — госпожа Герцог?»

Так это, значит, Стеша? «Герцог, скарррэй, подушки!» Это, значит, ее, вот эту самую, звали тогда, лет семь тому назад? Вероятно, она была служанкой у этих акробатов.

Опять бинокль... Да, да — она! Это та самая «невзрач­ная девушка». Только многолетняя борьба с собой, еже­дневная игра с опасностью, риск, непреклонное «хочу», успех, сознание своей силы — всё это сделало значитель­ным, своеобразно красивым и почти неузнаваемым ее лицо.

Вот что значит упорный труд. Вот как воспитаны и пе­ревоспитаны инстинкты и способности. Вот как вызваны к жизни и развиты до предела чувства, обычно человеку совсем и не свойственные.

Нет ли тут чего подобного тому, что было у Следопы­та и у жонглера Каро? Ведь едва ли здесь, как при трех и четырех шариках, достаточно «хорошо собранного вни­мания». Тут тоже что-то вроде десяти шариков, да вдоба­вок еще смертельная опасность.

И всё преодолела энергия, терпение и верная работа!

8. Кое-что о гении

I. Гений с объективной точки зрения

Многим может показаться, что требования к художнику здесь предъявляются такие, что удовлетворить им может только гений.

Да и в пример приводились всё время: Рафаэль, Лео­нардо, Пушкин, Бальзак, Данте, Микеланджело, Ермоло­ва — гении.

Выходит, что художником, очевидно, может стать толь­ко гений?

Да, не будем бояться довести до логического конца свои мысли: для создания крупного художественного про­изведения, сила которого сохранилась бы на целые века и крепла бы от века к веку; для совершения целого пере­ворота в своей области (искусства, или науки, или жизни); для преодоления своих собственных слабостей и несовер­шенств и, в частности, для приобретения в своем деле та­кой техники, т. е. тонкости, чуткости и уверенности, кото­рая равнялась бы технике Стеши, в ее деле... для всего этого нужны огромные усилия всех высших качеств ху­дожника, а это уже гений.

Конечно, маленькие произведения искусства, близкие к совершенству, тоже, вероятно, придется отнести к ху­дожественным. Но, если быть достаточно проницатель­ным и строгим, нетрудно обнаружить в них то или дру­гое упущение, слабость, ограниченность и вообще — недотяжку. Так что кое-что от художества в них есть, иногда даже и порядочно, но они — не совершенство.

Спустить требования легко. Но надо ли? Не наобо­рот ли?

Гений!..?!. Ну, да, гений, А чего ж бояться? Слово страшит? Если бы вы посмотрели на то, что делала Стеша на трапеции под куполом цирка, да заглянули бы по­глубже (через бинокль) в ее страшные потусторонние гла­за, — вы без всяких колебаний сказали бы, что в эти мгно­венья она гениальна. Да так оно и есть.

Что такое гений?

Разное, в зависимости от точки зрения.

С объективной точки зрения, если судить по плодам его деятельности: создатель великих произведений, откры­ватель новых принципов, указыватель новых путей, безо­шибочный предрекатель будущего.

Таким образом: 1) он создает объективно великие со­вершенные вещи, нужные человечеству; 2) в его произве­дениях ничто не стареет, а наоборот: делается всё ближе и ближе человечеству, глубже и глубже, понятнее и по­нятнее. Если дело касается науки и изобретения — вроде паровой машины Уатта, — то не стареет принцип. Старая машина Уатта смешна и жалка, но принцип ее все тот же.

Как и почему открывает он новое?

Доходя до грани совершенства, он не успокаивается и идет дальше и переходит за грань. А тут открываются новые горизонты и пути — это неизбежно.

Верно ли оценивают современники его дела?

Шагнув слишком вперед, он чаще всего непонятен со­временникам и воспринимается ими, как сумасшедший, сумасброд и опасный бунтарь.

Как будто бы отсюда можно исключить только испол­нительские искусства: актерское, музыкантское, вокальное. Но и то — немало, вероятно, было исполнителей, совершен­ство которых недостаточно оценено современниками. И будь оно записано на пленку — могло бы вызвать восторг у сле­дующих поколений и послужить источником целой новой школы. А так — пропало.

Если же судить не по делам, а по его психическому устройству и по процессу его работы, то (с объективной же точки зрения) гений, это — гармоническое сочетание в одном человеке многих психических качеств, необходи­мых для совершения больших творческих дел.

Причем, если каких качеств у него не хватает, — гений, вопреки всему, их приобретает. Нет усидчивости — приобре­тается усидчивость; нет техники — приобретается и техника.

А. Гений и труд

Единичные взлеты вдохновенья, блестящие мысли, недо­работанные и нереализованные, — это не гениальность; это типичное дилетантство. Даровитые незаконченные наброс­ки, куча недоделанных эскизов и ссылки то на неблаго­приятные условия, то на нежелание: «Видите, как талант­ливо... И если бы я только захотел, — я мог бы стать гени­ем; но я не хочу... Зачем?..» Он не не хочет, а просто — не может. Гений не может не гореть, не работать, не воро­вать у жизни минуты — ему необходимо дойти до конца, до завершения своего труда.

А этому — достаточно самодовольно красоваться своей одаренностью, пленять поклонников, вызывать восторг и удивление близких друзей и домашних. Да самому упи­ваться собственным воображаемым величием. Это сверка­ющая способность, от которой человечеству не холодно, не жарко. Это — пустоцвет, бессемянные колосья, задрав­шие от пустоты своей гордо свою голову и годные только на солому.

Гениальность же не только специальная одаренность, не только талант; прежде всего, это — человеческая крупно­та, и огромный серьез, и понимание важности своего дела.

Вот письмо гения к дилетанту, из него можно понять многое: «Что у тебя за теория, друг мой, что картина должна быть написана сразу и проч. и проч.?

Когда ты в этом убедился? Поверь, что везде нужен труд, и огромный. Поверь, что легкое изящное стихотво­рение Пушкина, в несколько строчек, потому и кажется написанным сразу, что оно слишком долго клеилось и пе­ремарывалось у Пушкина. Это — факты.

Гоголь восемь лет писал "Мертвые души". Всё, что на­писано сразу, — всё было незрелое. <...>

Ты явно смешиваешь вдохновенье, т. е. первое, мгно­венное создание картины или движения в душе (что все­гда так и делается), с работой.

Я, например, сцену тотчас же и записываю так, как она мне явилась впервые, и рад ей; но потом целые месяцы, год обрабатываю ее, вдохновляюсь ею по нескольку раз, а не один (потому что люблю эту сцену). И несколько раз прибавлю к ней или убавляю что-нибудь, как уже и бы­ло у меня, и поверь, что выходило гораздо лучше».

(Письмо Ф. М. Достоевского к брату)³⁷.

Блестки и «мерцания гения», счастливые идеи, мгно­венные проблески, «вдохновения»... если всё дело этим только и ограничивается — в них толку мало.

— Какой ты бездельник и шалопай! Знаешь, ли ты, чем ты занимаешься? Вот уже два часа, как ты смотришь на крышку, как она поднимается и хлопает по котелку, от­того что там кипит вода!

Так говорила однажды мать маленькому Уатту, когда он в первый раз заметил силу пара и думал, что не пло­хо бы было придумать что-нибудь такое, чтобы как-нибудь прибрать к рукам и пустить в ход эту силу...

Гениальная идея? — гениальная. А не прибавь он к этой идее несколько десятков лет упорного труда, так всё и кон­чилось бы ничем; и мать его совершенно была бы права.

И с каждым из нас бывают такие случаи: приходят идеи, проекты, догадки... Залетит такая гостья, как в пу­стой дом птица, — покружит, покружит — ничего интерес­ного тут нет ей, и она никому не нужна... и улетает даль­ше... искать другое, более гостеприимное место...

Часто приходится слышать то о том, то о другом: «Ка­кой даровитый! Он просто — гений! Жаль, что ленив, — был бы великим человеком». Так можно говорить, не по­нимая сути дела. Если ленив, если ничего не делает в сво­ей области, значит — никак не гений. Просто по ошибке природа наделила человека блестящей и совершенно ненуж­ной ему способностью. Так, как, например, ворону наде­лила она всеми данными для чудесного соловьиного пения. Это мало кто знает, но, оказывается, у вороны точно та­кое же устройство всего голосового аппарата, как у со­ловья, — разницы никакой. И вот... все-таки, кроме карканья, ничем она нас не радует. Ничуть не лучше этого и «гений-бездельник».

Гений настолько поражает своей работоспособностью и настойчивостью, что некоторые даже считали это глав­ным отличительным его свойством. Одни говорили: «Ге­ний, это — терпение»; другие: «Гений, это — внимание». Однако, нельзя такое сложное явление, как гений, опре­делять одним понятием, как бы оно ни было остроумно, — оно не полно и, значит, — ошибочно.

Б. Вдохновенье и труд

Проблески дарования — удачно брошенный камень, вовре­мя и ловко сделанный прыжок или удар, удачно сказан­ное слово, молния счастливой мысли — это бывает со вся­ким. И может быть, действительно, не что иное, как проблескивание высших способностей. Это дают о себе знать задатки. При другом к ним отношении они могли бы раз­виться до талантливости. А в соединении с некоторыми из описанных нами качеств — могли бы доводить до та­ких высоких степеней подъема, какие были, например, у Мочалова.

Могут сказать: «Ну, батенька, договорился! Если вы серьезно собираетесь сделать из каждого актера — Моча­лова, и из каждой актрисы — Ермолову, так значит, наив­ный вы человек, или фантазер и мономан... Не все у вас дома... И читать вас больше не стоит!»

Читать вы дальше все-таки будете. Не сегодня-завтра, а развернете книгу — интересно: чего же все-таки дальше нагородил этот безумец.

А безумства тут и нет никакого. Прежде всего, не из каждого актера есть смысл делать Мочалова. Хоть золо­то есть в песке каждой реки, какой угодно, но для того, чтобы получить его на один червонец, придется затратить столько времени и труда, что этот червонец обойдется в тысячу, а то и больше рублей.

Что же касается возможности сделаться великим акте­ром (в его плане, конечно) — вспомните первоначальные беспомощные, ничего не обещающие упражнения Стеши, а затем их триумфальное завершение.

Кроме того, все почему-то думают, что вдохновенье Мочалова появилось сразу, ни с того ни с сего, — так: здо­рово живешь! А ну-ка, подумайте о том, что отец его был актером, хоть и не первоклассным, но любящим свое ис­кусство, что жил чуткий и тонкий ребенок среди актеров и в самой гуще театра, что ежедневно бывал на репети­циях, на представлениях... что (благодаря самообману театра) всё ему представлялось гораздо более совершенным и прекрасным, чем это было на самом деле... что ощуще­ния аплодирующей, взволнованной толпы давали ему ощу­щение человечества... славы...

Всё это такие условия для появления и развития энту­зиазма, что лучше и не придумаешь. Не было школы, ко­торая могла бы помочь в развитии таланта, но зато не бы­ло школы, которая могла бы и навредить. Было так: есть хорошие актеры (хотя бы тот же Щепкин), смотри, учись. А в общем, играй, как хочешь, — на собственный страх и риск. Отвечай за всё сам.

Это влекло за собой огромную ответственность и ту дерзость и героизм, которые электризовали все силы, и фи­зические, и психические.

То же самое и с Ермоловой. Отец — суфлер, и, сидя ря­дышком с ним, из суфлерской будки, она ребенком смо­трела на все чудеса театральней стихии, видела совсем-сов­сем близко сильных крупных актеров, — а сзади слышала дыхание толпы и восторги ее. А дома — опять разговоры о театре...

Прибавьте ко всему этому «глубину души и пламенное воображение» да «ум актера», который прекрасно разби­рался как в пьесе, так и в каждой фразе роли, — вот, на­бралось, пожалуй, уж и достаточное количество условий для вдохновения артиста.

«...в те незабываемые вечера, когда он приходил в театр, чувствуя себя... владыкою и вождем, все его товарищи по сцене тотчас же невольно ощущали это задолго до начала представления. Мемуаристы рассказывают, что тогда за кулисами все ходили чуть не на цыпочках, боялись попасть­ся на глаза Мочалову, который был величественен, сосредо­точен и значительно молчалив, а в его взоре сверкали от­блески назревшей в его душе и готовой разразиться бури.

<...> И когда Мочалов появлялся на сцене и начинал роль — тогда словно электрическая искра пробегала по за­лу театра, и не было предела той духовной власти, с ка­кою великий артист-трибун уносил сердца зрителей далеко-далеко от всех мирских попечений в возвышенную область своих пламенных душевных порывов. Тогда и актеры и зрители, все без различия, сливались в неудержимом экс­тазе, следя с затаенным дыханием за могучими вибрация­ми титанической души гениального актера»³⁸.

Вдохновение посещало не всегда. Мочалов не знал клю­чей к нему. Иногда, под влиянием тех или других при­чин, всё пропадало, и в полной беспомощности, в отчая­нии, в бессильной злобе на себя артист всеми средствами старался расшевелить, разгорячить свою равнодушную, апатичную сегодня душу... Он бегал по сцене, кричал, махал руками, бил себя по бедрам... чувствовал, что это скверно, позорно... Но сделать ничего не мог. Что касает­ся психической техники, — он ее не имел. Да о ней тогда никому, за исключением Щепкина, и мысли-то в голову не приходило. Техникой считали (да и теперь считают, не желая идти вперед, а все еще топчась на том же месте, где были и сто лет тому назад) разрабатывание роли по мельчайшим «интонациям», находку всевозможных под­ходящих поз и мимических выразительных движений лица и тела.

Это всё никак не подходило к типу его дарования. Он избегал всех этих мертвящих аналитических и имитатор­ских приемов и, поволновавшись, повдохновлявшись ро­лью, — шел и играл, как бог на душу положит. Иногда по­лучалось, иногда — нет³⁹.

У Ермоловой были уже и ключи к себе, т. е. техника в нашем понимании слова. И, по-видимому, большая. Про­валов у нее не было.

Случались нелюбимые роли, которые ее не трогали, бы­ли ей чужды, — они и игрались без того одушевления, кото­рое сопровождало всегда при исполнении любимых ролей.

Что это была за техника — об этом потом, в специаль­ных отделах. Важно то, что техника уже появилась.

Следует отметить, что в комедии техника была и рань­ше, а здесь она появилась и в трагедии.

Озарение и вдохновение, в искусстве ли, в науке ли, никогда не приходит так: ни с того ни с сего. Оно всегда следствие огромной предварительной подготовительной, может быть, и незаметной даже, работы. И только диле­тант или бездарность, лишенная верных (позволю себе так выразиться) инстинктов творчества, не чувствует этой зависимости между трудом и вдохновением. И, в жалкой простоте души своей, требует сошествия на себя святого духа; так: без всякой причины... потому что ей это сего­дня было бы удобно и приятно.

В. Гений и его враги

Когда делается маленькое усовершенствование или не­большое открытие, то наградой за это бывает обычно пол­ное признание, а иногда и возвеличение человека.

Когда же усовершенствование и открытие настолько велико, что колеблет все старые основы и перевертывает вверх ногами все прежние взгляды, — тогда изобретателю, ученому, философу и художнику — одно горе. А часто — гонение, тюрьма и смерть. Галилею — тюрьма, Джордано Бруно — костер. Коперник сохранил себе свою жизнь толь­ко тем, что терпеливо хранил про себя свое опасное «ере­тическое» открытие. Он прекрасно знал, что не солнце хо­дит кругом нас, а мы вертимся волчком около него. Но бла­горазумно придержал эту смертоносную истину. Ее обнародовали, согласно его завещанию, только после его смерти. Отлучали от церкви, проклинали богоотступника... но теперь это уже ему было безразлично. Первому возду­хоплавателю за дерзкую, богопротивную затею отрубили голову: «Не летай, аки журавль!» Колумб, за всё про всё, окончил свои дни в пренебрежении, в нищете и болезни.

Изобретателей всегда ожидало бедственное существо­вание, изгнание, тюрьма за долги и бесславная смерть.

А художники... Бетховен умер в нищете, Моцарт — тоже (неизвестно даже, где его и могила), Паганини был изгнан не только из своей родины, а отовсюду. И даже после его смерти гроб с его останками 50 лет скитался по Европе — нигде не хотели погребать его... А признанный и возвели­ченный при жизни художник Микеланджело в разных письмах своих в 1507 — 1547 гг. вот как описывает радости своего существования: «У меня нет времени на еду... Вот уже двенадцать лет, как я изнуряю свое тело работой, нуждаюсь в самом необходимом... у меня нет ни гроша, я гол, я испытываю массу страданий... Я живу в нищете и страданиях... борюсь с нуждой...»⁴⁰

У нас теперь в нашем отечестве открыты все пути, все дороги новому: каждое открытие, изобретение, каждое со­вершенное художественное произведение — словом, всё, име­ющее значение и цену для человечества или для отечества, — встречает огромное сочувствие, поощрение и помощь.

Вероятно, через какое-то, и, может быть, небольшое вре­мя так будет и в других государствах. Но одно дело мыс­ли, планы и дела людей крупных, другое — мыслишки и мышиная возня эгоистов, для которых не существует ни человечества, ни будущего. Они не могут не препятство­вать прогрессивному. Всё, из ряда вон выходящее, уже од­ним своим появлением непременно кого-нибудь из них да задевает: не дает спокойно жить и благоденствовать — у ко­го-то выбивает из-под ног почву, кого-то заставляет пере­вернуть свое миросозерцание, расшибая всю незыблемость его оснований; у третьего выбивает из рук его единствен­ное оружие; с иного снимает его покровы, и всем стано­вится ясно, что он занимался до сих пор нестоящими де­лами и их надо бросить.

От одного или от другого, но непременно кому-то из них становится не так уютно жить на свете, как было до сих пор. И вот эти люди, спасая свое благополучие, на­чинают интригами, клеветой и чем только могут мешать появлению на свет этого нового. И иногда довольно хо­рошо успевают в этом...

Что же касается самого изобретателя — в первую оче­редь именно ему приходится от них круто. И то, что пи­шет в своем письме «к неизвестному монсиньору» 400 лет⁴¹ назад (1542 г.) Микеланджело, — еще не скоро потеряет свою злободневность: «...Я разорился от чрезмерной своей совестливости. Такова воля судьбы моей. Я вижу множе­ство людей, составивших себе состояние, дающее доход в две или три тысячи экю; а я, после ужасных усилий, добился только того, что обнищал. И меня же обвиняют в воровстве... Перед людьми — (я не говорю уже: перед богом) — я считаю себя за честного человека; я никого не обманывал... Я не вор, я флорентийский горожанин бла­городного происхождения, сын уважаемого человека... Когда мне приходится защищаться от мерзавцев, я в кон­це концов делаюсь как помешанный...»⁴²

Чтобы закончить с объективной точкой зрения на ге­ния, надо сказать кое-что о точке зрения обывательской. Она ведь тоже в своем роде «объективна».

С обычной, обывательской точки зрения, гений — чу­дак, несговорчивый, упрямый безумец, не понимающий ре­альности жизни и живущий в своих эмпиреях. Он безво­лен и уступчив там, где надо бы проявить твердость и во­лю, и непоколебим в каких-то пустых, ничего не значащих вопросах и делах. Утопист и мечтатель. Не приспособлен­ный к жизни ребенок: недалекий, недальновидный и да­же совсем беспомощный.

Впрочем, если он в своей квартире не делает опытов со взрывчатыми веществами, — он довольно безопасен и жить с ним можно.

II. Гений с субъективной точки зрения

Что такое гений с его собственной, субъективной точки зрения?

Сначала он сам себе кажется самым обыкновенным че­ловеком, только увлеченным интересной для него идеей или интересным делом.

Он удивляется только — как это другие ничего кругом себя не видят и к самому интересному так равнодушны? И чего они все так хлопочут, разрываются на части из-за ерунды? Разве все это так уж важно: хорошо одеться, вкусно поесть, кутнуть, собираться вместе и болтать вся­кий вздор? Когда же и болтать не о чем — сидеть за кар­тами, танцевать... неужели это достойное человека препро­вождение времени?

Но удивление его длится недолго. Удельный вес его по сравнению с окружающей его средой настолько велик, что он падает на самое дно и остается там один до тех пор, пока насильно его не вытаскивают на поверхность.

«Всегда искал я одинокой жизни

(то знают берега, поля и леса),

чтобы уйти от коротких недалеких умов,

потерявших путь, ведущий в небеса».

(Петрарка)⁴³

«Я видел вновь приюты скал,

И темный кров уединенья,

Где я на пир воображенья

Бывало музу призывал.

Там слаще голос мой звучал;

Там доле яркие виденья,

С неизъяснимою красой,

Вились, летали надо мной

В часы ночного вдохновенья».

(Пушкин)⁴⁴

«Когда человек по природе своей и по воспитанию не­навидит церемонии и презирает лицемерие, нет никакого смысла не позволять ему жить, как ему хочется. Если он от вас ничего не требует и не ищет вашего общества, к че­му вы ищете его общества? Зачем вам унижать его для вся­ких пустяков, которые претят его отшельничеству? Чело­век, больше старающийся угодить глупцам, чем своему ге­нию, недостоин названия выдающегося»⁴⁵.

(Слова Микеланджело,
записанные Франсишко да Оланда
из его книги «Беседы о живописи»).

Но больше всего отчуждают гения от толпы испытан­ные им минуты вдохновенья.

«Я хотел бы вам нарисовать, милостивый государь, эту минуту, составившую эпоху в моей жизни и запечатлев­шуюся с неизгладимой силой в моей душе, хотя бы ей пред­стояло жить и действовать вечно. Я шел к Дидро, тогда узнику в Венсене. Я захватил с собой номер "Mercure de France" и просматривал его дорогой. Глаза мои скользи­ли по столбцам газеты и вдруг остановились на теме, пред­ложенной Дижонской академией наук для соискания пре­мий. Если когда-либо мир видел внезапное наитие, то это было душевное движение, охватившее меня в эту минуту. В моем уме как бы сразу сверкнул свет, всё озаривший. Масса идей, ярких и живых, представились мне вдруг с такой силою и в таком количестве, что смущение и тре­пет охватили мою душу. Я как бы опьянел от наплыва мыс­лей и чувств. Сердце усиленно билось, сдавливая грудь, стесняя дыханье. Я опустился на траву под деревом у до­роги и просидел здесь, охваченный таким волнением, что через полчаса, поднимаясь продолжать мой путь, я увидел весь перед моей одежды смоченным слезами, бессознатель­но лившимися из глаз...

Всё, что я мог удержать в памяти из этой массы вели­ких истин, озаривших меня в течение четверти часа под этим деревом, я поместил в трех главных моих сочинени­ях: в моей первой диссертации, в книге о неравенстве и в книге о воспитании».

(Руссо)⁴⁶

Человек, испытавший такое «внезапное наитие», волей-неволей уже относится к себе несколько иначе. Он счита­ет себя «избранником», «отмеченным судьбой», «послан­ником небес», «пророком».

«С тех пор, как вечный Судия

Мне дал всеведенье Пророка,

В сердцах людей читаю я

Страницы злобы и порока».

(Лермонтов)⁴⁷

«Разве я мог бы говорить с вами так, если бы я не чув­ствовал за собой силу, не от людей идущую?.. Я провоз­глашаю себя перед лицом неба живым свидетелем нового откровения».

(Мицкевич)⁴⁸

Это ощущение «силы, не от людей идущей», настоль­ко отчетливо и настолько постоянно у всех, испытавших минуты вдохновенья, что все они говорят о ней.

«Я работаю, сидя за фортепиано с закрытыми глаза­ми, и воспроизвожу то, что подсказывает мне кто-то со стороны».

(Гофман)⁴⁹

«Откуда и как, я этого не знаю. Да и я тут не при чем».

(Моцарт)⁵⁰

«Если мой тяжелый молот придает твердым скалам то один, то другой вид, это его приводит в движение не та рука, которая держит его, а та, которая направляет и руководит им: он действует под давлением посторонней силы ».

(Микеланджело)⁵¹

Росси называл себя «каким-то инструментом, на кото­ром в нем играет другое существо». Собственная реаль­ная жизнь начинает казаться ему какой-то далекой, похо­жей на грезу. Он с содроганием замечает, что на стреми­тельный поток сменяющихся в нем чувств он глядит уже чуждыми ему глазами и прислушивается чуждыми ему ушами.

Гораций называет состояние вдохновения amabilis insania т. е. сладостное безумие⁵².

Но надобно быть справедливым: когда испытавший вдохновение утверждает, что всё, что он говорит, что ви­дит и что слышит, это всё неоспоримая истина, — часто именно так оказывается и на деле.

Вспомнить хотя бы того же Руссо. Несколько лет его дальнейшей жизни были потрачены только на то, чтобы более или менее понятно и верно изложить те мысли, ко­торые пришли ему в течение нескольких минут озарения.

Так было и с открытием Ньютона. Мысль была выска­зана, но проверить ее не было возможности: не было со­ответствующих точных данных. Прошло 17 лет, появились эти точные данные (подлинная длина экватора), и мысль, мелькнувшую в минуту прозрения, оказалось возможным доказать путем математических вычислений.

Дата добавления: 2017-01-13