Правила, относящиеся к объяснению социальных фактов 2 страница

Но если бы из предыдущего вывели заключение, что социология, по нашему мнению, должна или может оставить в стороне человека и его способности, то это было бы глубоко ошибочным пониманием нашей мысли. Наоборот, ясно, что общие свойства человеческой природы участвуют в работе, в результате которой воз­никает социальная жизнь. Только не они порождают ее и не они придают ей ее особую форму; они лишь делают ее возможной. Исходными причинами коллективных представлений, эмоций, стремлений являются не состо­яния сознания индивидов, а условия, в которых нахо­дится социальное тело в целом. Конечно, они могут реализоваться лишь при условии, что индивидуальные свойства не противятся этому; но последние являются лишь бесформенным веществом, которое социальный фактор определяет и преобразует. Их вклад состоит исключительно в создании весьма общих состояний, расплывчатых и пластичных предрасположений, кото­рые сами по себе, без помощи постороннего фактора, не могли бы принять определенных и сложных форм, присущих социальным явлениям.

Какая пропасть, например, существует между чувст­вами, испытываемыми человеком перед силами, более высокими, чем его собственная, и религиозным инсти­тутом с его верованиями, с его столь многочисленными и сложными обрядами, с его материальной и нравствен­ной организацией; между психическими условиями симпатии, испытываемой двумя единокровными суще­ствами друг к другу¹⁸, и совокупностью юридических и нравственных правил, определяющих структуру семьи, отношения людей между собой, с вещами и т. д.!

¹⁸ Настолько, что она существует до всякой социальной жизни. См.: Espinas. Societes animates, p. 474.

Мы видели, что, даже когда общество сводится к неоргани­зованной толпе, коллективные чувства, возникающие в ней, могут не только не походить, но и быть противопо­ложными в среднем индивидуальным чувствам. На­сколько же больше должно быть различие, когда инди­вид испытывает давление постоянно существующего общества, где к действию современников присоединяется действие предыдущих поколений и традиций! Чиста психологическое объяснение социальных фактов, сле­довательно, неизбежно упустит из виду все то, что в них есть специфического, т. е. социального.

Несостоятельность этого метода была скрыта от глазстольких социологов потому, что, принимая следствие за причину, они очень часто считали определяющими условиями социальных явлений относительно опреде­ленные, специфические психические состояния, кото­рые в действительности являются их следствием. Так, считали врожденными человеку некое религиозное чув­ство, некоторый минимум половой ревности, детской или родительской любви и т. д. и ими хотели объяснить религию, брак, семью. Но история показывает, что эти наклонности вовсе не неизменно присущи человеческой природе, но или совсем отсутствуют в известных соци­альных обстоятельствах, или так видоизменяются от одного общества к другому, что остаток, который полу­чается по исключении всех этих различий и который один только и может рассматриваться как имеющий чисто психологическое происхождение, сводится к чему-то неопределенному и схематическому, оставляю­щему на огромном расстоянии факты, нуждающиеся в объяснении. Дело в том, что эти чувства вытекают из коллективной организации, а не служат ее основанием. Никоим образом пе доказано даже, что стремление к социальности изначально является прирожденным ин­стинктом человечества. Гораздо естественнее видеть в нем постепенно выработавшийся в нас продукт социальной жизни, так как установлено наблюдением, что животные склонны к социальности или нет в зависи­мости от того, вынуждаются ли они к ней условиями обитаемой ими местности. И нужно добавить, что даже между этими более определенными склонностями и социальной реальностью остается еще довольно значи­тельное расстояние.

Существует, впрочем, средство почти совершенно изолировать психологический фактор, для того чтобы можно было уточнить пространство его действия; для этого надо выяснить, каким образом соотносится с со­циальной эволюцией раса. Действительно, этнические свойства принадлежат к разряду психоорганических. Следовательно, с их изменением должна изменяться и социальная жизнь, если только психологические явле­ния оказывают на общество причинное воздействие, которое им приписывают. Но мы не знаем ни одного социального явления, которое бы находилось в безусловной зависимости от свойств расы. Конечно, мы не можем приписывать этому утверждению силу закона; но мы можем, по крайней мере, утверждать его как постоянный факт нашей практической жизни. Самые разнообразные формы организации встречаются в об­ществах одной и той же расы, и в то же время наблюда­ются поразительные сходства между обществами раз­ных рас. Гражданская община существовала у фини­кийцев так же, как у римлян и греков, и находится в процессе образования у кабилов. Патриархальная семья была почти так же развита у евреев, как и у индусов, но она не встречается у славян, которые между тем при­надлежат к арийской расе. Зато семейный тип, встреча­емый у них, существует также и у арабов. Материнская семья и клан встречаются повсюду. Подробности судо­производства, брачных обрядов одни и те же у народов, самых несходных с этнической точки зрения. Если это так, то, значит, вклад психического элемента носит слишком общий характер, для того чтобы предопреде­лять ход социальных явлений. Так как он не содержит в себе определенную социальную форму, отличную от другой, значит, он не может объяснить ни одной. Су­ществует, правда, известная группа фактов, которые принято приписывать влиянию расы. Таким образом объясняют, в частности, почему развитие искусств и наук в Афинах было значительным и быстрым, а в Риме медленным и слабым. Но это классическое истолкова­ние фактов никогда не было методически доказано. Весь его авторитет основан, по-видимому, только на тради­ции. Не было даже попытки выяснить возможность со­циологического объяснения, а мы убеждены, что по­следнее оказалось бы в данном случае успешным. В об­щем, когда так поспешно связывают художественный характер афинской цивилизации с прирожденными эс-ii тетическими дарованиями, то поступают примерно так! же, как в средние века, когда объясняли огонь флоги­стоном, а действие опиума — его снотворной силой.

Наконец, если предположить, что источник социаль­ной эволюции действительно лежит в психической кон­ституции человека, то непонятно, как могла бы возник­нуть эта эволюция. Тогда пришлось бы допустить, что двигателем ее является какая-то пружина, таящаясявнутри человеческой природы. Но что это за пружина? Не тот ли род инстинкта, о котором говорит Конт и который побуждает человека все более реализовывать свою природу? Но признать это значило бы ответить вопросом на вопрос и объяснить прогресс врожденным стремлением к прогрессу, настоящей метафизической сущностью, ничем притом не доказанной, так как раз­ ные виды животных, даже наиболее развитые, не испы­тывают никакой потребности прогрессировать и даже среди человеческих обществ много таких, которым бес­конечно долго нравится оставаться неподвижными. Или, как это думает Спенсер, такой пружиной является потребность наибольшего счастья, которая все полнее удовлетворяется более сложными формами цивилиза­ции. Тогда следовало бы доказать, что счастье возраста­ет вместе с цивилизацией, а мы показали уже в другом месте все трудности, связанные с этой гипотезой¹⁹.

¹⁹ De la division du travail social, I, II, ch. 1.

Но более того, если даже принять один из этих постулатов, то историческое развитие не станет от этого понятнее, так как подобное объяснение было бы чисто финалистским, а мы указали уже выше, что социальные факты, как и все естественные явления, не объясняются, если показано, что они служат какой-то цели. Наглядно доказать, что все более совершенные социальные орга­низации, преемственно сменявшие друг друга в исто­рии, имели своим следствием все более полное удовле­творение тех или иных основных наших склонностей, отнюдь не значит объяснить, как они возникли. Тот факт, что они были полезны, ничего не говорит нам о том, что породило их. Если бы даже мы уяснили себе, каким образом мы дошли до представления о них, каким образом заранее составили себе как бы план того, как они окажут нам те услуги, на которые мы рассчитывали — а это трудная задача,— то все-таки те желания, объектом которых они тогда являлись бы, не были бы в силах вызвать их из небытия. Одним словом, Даже допуская, что они служат средствами, необходи­мыми для достижения намеченной цели, мы оставляем открытым вопрос: как, т. е. из чего и посредством чего, образовались эти средства?

Мы пришли, таким образом, к следующему правилу: определяющую причину данного социального факта сле­дует искать среди предшествующих социальных фак­тов, а не в состояниях индивидуального сознания. С другой стороны, вполне ясно, что все предыдущее отно­сится как к определению функции, так и к определе­нию причины. Функция социального факта может быть только социальной, т. е. она заключается в создании социально полезных результатов. Конечно, может слу­читься, и действительно случается, что отраженным путем он служит также и индивиду. Но этот счастли­вый результат не есть его непосредственное основание. Мы можем, следовательно, дополнить предыдущее по­ложение следующим образом: функцию социального факта следует всегда искать в его отношении к ка­кой-нибудь социальной цели.

Вследствие того, что социологи часто не признавали это правило и рассматривали социальные явления с чисто психологической точки зрения, их теории кажут­ся многим слишком туманными, шаткими и далекими от особой природы явлений, которые они хотят объяс­нить. Историк, особенно близко знакомый с социаль­ной реальностью, не может остро не ощущать, насколь­ко неспособны эти слишком общие толкования соеди­ниться с фактами. Отсюда, несомненно, происходит отчасти то недоверие, которое история часто выказыва­ла по отношению к социологии. Это, конечно, не зна­чит, что изучение психических фактов не нужно социо­логу. Если коллективная жизнь и не вытекает из жиз­ни индивидуальной, то все же они тесно между собою связаны. Если вторая и не может объяснить первую, то она может, по крайней мере, облегчить ее объяснение. Во-первых, как мы показали, бесспорно, что социаль­ные факты являются результатами особой обработки фактов психических. Но, кроме того, сама эта обработ­ка отчасти аналогична той, которая происходит во вся­ком индивидуальном сознании и постепенно все более преобразует составляющие его первичные элементы (ощущения, рефлексы, инстинкты). Не без основания можно было сказать о «я», что оно само есть общество, так же как и организм, хотя и иного рода, и давно уже психологи отметили всю важность фактора ассоциации для объяснения жизни духа. Знание психологии еще больше, чем знание биологии, составляет необходимую пропедевтику для социолога. Но оно будет полезно ему лишь в том случае, если он, овладев им, освободится от его влияния и выйдет за пределы данных психологии, дополняя их специфическим социологическим знани­ем. Нужно, чтобы он отказался делать из психологии в некотором роде центр своих операций, пункт, из кото­рого должны исходить и к которому должны возвра­щаться его отдельные вторжения в мир социальных явлений. Нужно, чтобы он проник в сокровенную глубь социальных фактов, наблюдал их прямо и без посред­ников, обращаясь к науке об индивиде лишь за общей подготовкой, а в случае нужды и за полезными мыслями ²⁰.

²⁰ Психические явления могут иметь социальные последствия лишь тогда, когда они так тесно связаны с социальными явлениями, что действия тех и других по необходимости сливаются. Такое явление имеет место в случаях некоторых социопсихических фактов. Так, чиновник есть социальная сила, но в то же время он и индивид. Отсюда следует, что он может воспользовать­ся той социальной энергией, которой обладает, в направлении, подсказыва­емом его индивидуальной природой, и таким образом может оказать влияние на состояние общества. Это случается с государственными людьми, и чаще всего с людьми гениальными. Последние, если даже они и не занимают общественной должности, получают от направленных на них коллективных чувств авторитет, который также является социальной силой и может быть в известной мере поставлен на службу личным идеям. Но эти факты обязаны своим происхождением индивидуальным случаям и потому не могут влиять на основные признаки социального вида, являющегося единственным объек­том науки. Следовательно, это ограничение вышеизложенного принципа не имеет большого значения для социологии.

III

Поскольку факты социальной морфологии носят тот же характер, что и факты физиологические, то их следует объяснять согласно тому же правилу, которое мы сей­час сформулировали. Однако из предыдущего следует, что им принадлежит преобладающая роль в коллектив­ной жизни, а следовательно, и в социологических объ­яснениях.

Действительно, если сам факт ассоциации, как мы это указывали выше, составляет определяющее условие социальных явлений, то последние должны изменятьсявместе с формами этой ассоциации, т. е. согласно спосо­бам группировки составных частей общества. А так как, с другой стороны, определенное целое, образуемое от соединения разнородных элементов, входящих в со­став общества, создает внутреннюю среду последнего, точно так же, как совокупность анатомических элемен­тов, известным образом соединенных и размещенных в пространстве, составляет внутреннюю среду организ­мов, то можно сказать: исходное начало всякого, более или менее важного социального процесса следует ис­кать в устройстве внутренней, социальной среды.

Можно даже пойти еще далее. В действительности элементы, составляющие эту среду, двоякого рода: вещи и люди. В число вещей нужно включить помимо нахо­дящихся в обществе материальных объектов еще и продукты предшествующей социальной деятельности: действующее право, укоренившиеся нравы, художест­венные и литературные памятники и т. д. Очевидно, однако, что ни от той, ни от другой группы вещей не может исходить толчок к социальным преобразовани­ям; они не содержат в себе никакой движущей силы. Конечно, при объяснении этих преобразований их нуж­но принимать в расчет. Они действительно оказывают некоторое давление на социальную эволюцию; в зависи­мости от них изменяются ее быстрота и даже направле­ние; но в них нет ничего, что могло бы привести ее в движение. Они представляют собой предмет приложе­ния живых сил общества, но сами из себя не извлекают никакой живой силы. Следовательно, активным факто­ром остается собственно человеческая среда.

Поэтому главное усилие социолога должно быть на­правлено к тому, чтобы обнаружить различные свойст­ва этой среды, способные оказать влияние на развитие социальных явлений. До сих пор мы нашли два ряда свойств, вполне отвечающих этому условию; это число социальных единиц, или, иначе говоря, объем общества и степень концентрации массы, или то, что мы назвали динамической плотностью. Под последним словом нуж­но понимать не чисто материальную сплоченность агре­гата, которая не может иметь значения, если индивиды или, скорее, группы индивидов разделены нравствен­ными пустотами, но нравственную сплоченность, длякоторой первая служит лишь вспомогательным средст­вом, а довольно часто и следствием. Динамическая плотность при равном объеме общества может опреде­ляться числом индивидов, действительно находящихся не только в коммерческих, но и в нравственных отно­шениях, т. е. не только обменивающихся услугами или конкурирующих друг с другом, но и живущих совмест­ной жизнью. Так как при чисто экономических отно­шениях люди остаются чуждыми друг другу, то можно долгое время поддерживать отношения этого рода, не участвуя в коллективной жизни. Сношения, завязыва­ющиеся через границы, разделяющие народы, не унич­тожают эти границы. Совместная же жизнь может за­висеть лишь от числа тех, кто действительно в ней сотрудничает. Вот почему степень слияния социальных сегментов лучше всего выражает динамическую плот­ность народа. Если каждый частичный агрегат образует единое целое, особую, отличную от других индивиду­альность, то это значит, что деятельность его членов обыкновенно локализована в пределах агрегата; если же, наоборот, эти частичные общества слились или стремятся слиться в единое целостное общество, зна­чит, в той же мере расширилась сфера социальной жизни.

Что же касается материальной плотности, если под ней разуметь не только число жителей на единицу площади, но и развитие путей сообщения и связи, то она развивается обыкновенно параллельно динамиче­ской плотности и в общем может служить масштабом для измерения последней. Ведь если различные части народонаселения стремятся сблизиться, то они неиз­бежно должны прокладывать себе пути для этого сбли­жения; с другой стороны, между отдаленными пункта­ми социальной массы могут установиться отношения лишь тогда, когда разделяющее их расстояние не явля­ется препятствием, т. е. когда оно реально ликвидиру­ете. Впрочем, существуют исключения²¹, и мы допус калибы серьезные ошибки, если бы всегда судили о нравственной концентрации общества по степени его материальной концентрации.

²¹ В работе «О разделении общественного труда» мы ошибочно представи­ли материальную плотность как точное выражение динамической плотности. Тем не менее замена первой второю, безусловно, правильна для всего, что относится к экономическим следствиям динамической плотности, например для чисто экономических сторон разделения труда.

Дороги, железные дороги и прочее могут скорее служить деловым отношениям, чем объединению народов, которое они выражают тогда весьма несовершенно. Так, в Англии, где материальная плотность выше, чем во Франции, срастание сегментов гораздо менее продвинулось вперед, что доказывается стойкостью местной и областной жизни.

Мы показали уже в другом месте, как всякое увели­чение в объеме и динамической плотности обществ, делая социальную жизнь более интенсивной, расширяя умственный горизонт и сферу деятельности индивидов, глубоко изменяет основные условия коллективного су­ществования. Нам нет надобности возвращаться к осу­ществленному тогда применению этого принципа. До­бавим только, что он помог нам исследовать не только общий вопрос, составлявший предмет нашего изуче­ния, но и многие другие, более частные проблемы; таким образом, правильность его проверена нами уже солидным количеством опытов. Однако мы далеки от мысли, что нашли все особенности социальной среды, имеющие значение при объяснении социальных фак­тов. Мы можем сказать только, что это единственные замеченные нами и что мы не обнаружили других.

Однако то преобладающее значение, которое мы при­писываем социальной среде, и особенно среде человече­ской, не значит, что в ней нужно видеть последний и абсолютный факт и дальше идти незачем. Очевидно, напротив, что состояние ее в каждый исторический момент само зависит от социальных причин; некоторые из этих причин внутренне присущи самому обществу, а другие зависят от взаимодействия этого общества с другими. Кроме того, наука не знает первопричин в абсолютном значении этого слова. Для нее первичен просто тот факт, который является достаточно общим, чтобы объяснить значительное число других фактов. А социальная среда несомненно есть фактор такого рода, так как происходящие в ней изменения, каковы бы ни были их причины, отражаются во всех направлениях в социальном организме и не могут так или иначе не затронуть всех его функций.

Сказанное нами об общей среде общества вполне применимо и к частной среде всякой отдельной группы, заключающейся в обществе. Так, например, в зависи­мости от большей или меньшей многочисленности и замкнутости семьи резко изменяется характер домаш­ней жизни. Точно так же, если бы профессиональные корпорации изменились таким образом, что каждая из них распространилась бы по всей территории, вместо того чтобы оставаться, как прежде, заключенной в пределах одной общины, то очень изменилась бы и их деятельность. Вообще говоря, профессиональная жизнь будет совершенно различной в соответствии с тем, бу­дет ли среда, свойственная каждой профессии, органи­зована прочно или же слабо, как теперь. Тем не менее воздействие этих частных сред не может быть так же важно, как воздействие общей среды, так как первые подвержены влиянию последней. Именно к ней прихо­дится всегда возвращаться в процессе объяснения. Ее давление на частные группы и обусловливает измене­ния в их устройстве.

Эта концепция социальной среды как определяюще­го фактора коллективной эволюции в высшей степени важна, так как, если ее отбросить, социология не смо­жет установить никакой причинной связи.

Действительно, без этого разряда причин нет сопут­ствующих условий, от которых могли бы зависеть соци­альные явления, так как если внешняя социальная среда, т. е. среда, образованная окружающими-общест­вами, и способна иметь какое-нибудь влияние, то лишь на оборонительные и наступательные действия общест­ва. И кроме того, она может обнаружить свое влияние только через посредство внутренней социальной среды. Стало быть, основные причины исторического развития находились бы не среди текущих событий, а лежали бы всецело в прошлом. Они сами были бы частями этого развития, просто составляя более древние его фазы. Современные события социальной жизни вытекали бы не из современного состояния общества, но из событий предшествующих, из исторического прошлого, а социо­логические объяснения сводились бы исключительно к установлению связи между прошлым и настоящим.

Правда, может показаться, что этого достаточно. Неговорят ли обыкновенно, что цель истории состоит именно в том, чтобы связать события в порядке их следования? Непонятно, однако, каким образом данная ступень цивилизации может служить определяющей причиной следующей за ней ступени. Этапы, которые последовательно проходит человечество, не возникают одни из других. Понятно, что прогресс, достигнутый в определенную эпоху в юридическом, экономическом, политическом строе и т. д., делает возможным дальней­ший прогресс, но в чем же он его предопределяет? Он служит точкой отправления, позволяющей нам идти дальше, но что же побуждает нас идти дальше? Здесь нужно было бы допустить внутреннее стремление, тол­кающее человечество идти все дальше и дальше или для того, чтобы полностью реализовать себя, или для того, чтобы увеличить свое счастье, и тогда задачей социологии было бы обнаружение порядка развития этого стремления. Но даже оставляя в стороне все трудности, связанные с этой гипотезой, во всяком слу­чае, надо признать, что закон, выражающий это разви­тие, не содержал бы в себе никакой причинной связи. Действительно, последняя может быть установлена только между двумя данными фактами, а указанное стремление, признаваемое причиной развития, не дано; оно лишь постулируется и конструируется умозритель­но из тех следствий, которые ему приписывают. Это — род двигательной способности, которую мы представля­ем себе как бы лежащей в основе движения; однако действительной причиной какого-нибудь движения мо­жет быть лишь другое движение, а не возможность подобного рода.

Следовательно, мы бы экспериментально обнаружи­ли лишь ряд изменений, между которыми нет никакой причинной связи. Предшествующее состояние не про­изводит последующее, отношение между ними исклю­чительно хронологическое. Поэтому в таких условиях никакое научное предсказание невозможно. Мы можем сказать, как явления следовали друг за другом до сих пор, но не можем знать, как они будут следовать друг за другом в будущем, потому что причина, от которой они признаются зависящими, научно не определена и не определима таким образом. Правда, обыкновенн допускают, что эволюция будет продолжаться в том же направлении, в каком она шла раньше, но это простое предположение. Ничто не убеждает нас, что реализо­ванные факты достаточно полно выражают характер указанной тенденции для того, чтобы можно было пред­сказать тот предел, к которому она стремится, по прой­денным ею стадиям развития. Почему вообще направ­ление, в котором она развивается и на которое она влияет, должно быть прямолинейным?

Вот почему в действительности число причинных отношений, установленных социологами, так незначи­тельно. За немногими исключениями, наиболее блестя­щим примером которых является Монтескье, прежняя философия истории старалась только открыть общее направление, в котором движется человечество, не пы­таясь связать фазы этой эволюции с каким-нибудь со­путствующим условием. Как ни велики услуги, оказан­ные Контом социальной философии, пределы, в кото­рые он заключает социологическую проблематику, не отличаются от предыдущих. Поэтому его знаменитый закон трех стадий*5* не выражает никакой причинной связи; даже если он верен, он все же является и может быть лишь эмпирическим. Это обобщенный, беглый взгляд на прошедшую историю человечества. Совер­шенно произвольно Конт считает третью стадию конеч­ным состоянием человечества. Откуда мы знаем, что в будущем не возникнет нового состояния? Наконец, за­кон, господствующий в социологии Спенсера, по-види­мому, носит тот же характер. Даже если верно, что теперь мы склонны искать счастья в промышленной Цивилизации, то ничто не убеждает нас в том, что в будущем мы не будем искать его в чем-нибудь другом. Распространенность и устойчивость рассматриваемого метода объясняются тем, что в социальной среде чаще всего видели средство реализации прогресса, а не опре­деляющую его причину.

С другой стороны, отношением к этой же среде дол­жна измеряться также полезность, или, как мы сказа­ли, функция социальных явлений. Среди изменений, причиной которых она является, полезны лишь те, которые отвечают ее состоянию, так как она является необходимым условием коллективного существования.С этой точки зрения только что изложенный взгляд является, думается нам, решающим, потому что только он объясняет, каким образом полезный характер соци­альных явлений может изменяться, не находясь в то же время в зависимости от произвольных действий.

Конечно, если представлять себе социальную эволю­цию движимой известного рода vis a tergo*6*, толкающей людей вперед, то, поскольку это движущее стремление может иметь лишь одну-единственную цель, возможен лишь один масштаб для определения полезности или вредности социальных явлений. Отсюда следует, что существует и может существовать лишь один тип соци­альной организации, вполне пригодный для человечест­ва, и что различные исторические общества являются лишь последовательными приближениями к этому еди­ному образцу. Нет надобности доказывать, насколько подобное упрощение несовместимо с признанными те­перь разнообразием и сложностью социальных форм.

Если, наоборот, пригодность или непригодность ин­ститутов может устанавливаться только по отношению к данной среде, то, поскольку эти среды различны, существуют различные масштабы для оценки и, следо­вательно, типы, качественно вполне отличные друг от друга, могут одинаково базироваться на природе соци­альных сред.

Вопрос, который мы сейчас рассматривали, тесно связан, стало быть, с вопросом о построении социаль­ных типов. Если существуют социальные виды, то это значит, что коллективная жизнь зависит прежде всего от сопутствующих условий, представляющих известное разнообразие. Если бы, наоборот, главные причины социальных явлений были все в прошлом, то каждый народ был бы лишь продолжением народа предшеству­ющего, разные общества потеряли бы свою индивиду­альность и стали бы лишь различными моментами од­ного и того же развития. С другой стороны, так как организация социальной среды настолько зависит от способа образования социальных агрегатов, что оба эти выражения, в сущности, даже синонимы, то у нас есть теперь доказательство того, что нет признаков более существенных, чем указанные нами в качестве основа­ния социологической классификации.

Наконец, теперь более, чем прежде, ясно, насколько несправедливо было бы, основываясь на словах «внеш­ние условия» и «среда», обвинять наш метод в том, что он ищет источники жизни вне живого. Совсем наобо­рот, все только что приведенные соображения сводятся к идее, что причины социальных явлений находятся внутри общества.

В стремлении объяснять внутреннее внешним можно было бы скорее упрекнуть ту теорию, которая выводит общество из индивида, потому что она объясняет соци­альное бытие чем-то отличным от него, пытается выве­сти целое из части. Изложенные принципы настолько далеки от непризнания самопроизвольного характера живой целостности, что если применить их к биологии и психологии, то придется признать, что индивидуаль­ная жизнь также вырабатывается всецело внутри инди­вида.

IV

Из ряда только что установленных правил вытекает определенное представление об обществе и коллективной жизни.

В данных вопросах господствуют две противополож­ные теории.

Для одних, например для Гоббса и Руссо, между индивидом и обществом существует некоторый анта­гонизм. По их мнению, человек по природе своей не склонен к общественной жизни и может быть подчинен ей только силой. Общественные цели не только не совпадают с индивидуальными, но скорее противопо­ложны им. Поэтому, чтобы заставить индивида пресле­довать их, необходимо оказывать на него принуждение, и в учреждении и организации этого принуждения и заключается преимущественно деятельность общества. Только потому, что индивид рассматривается как един­ственная реальность человеческого царства, эта органи­зация, имеющая целью обуздать и покорить его, может представляться искусственной:. Она не заложена в природе, потому что назначение ее — насиловать эту природу, мешая ей производить свои антисоциальные след­ствия. Это — искусственное творение, машина, целиком построенная руками человеческими. И, как всякое дело рук человеческих, она есть то, что она есть, лишь потому, что люди этого пожелали. Предписание воли создало ее, и новое предписание этой же воли может преобразовать ее. Ни Гоббс, ни Руссо не заметили, по-видимому, явного противоречия, заключающегося в признании индивида творцом машины, главная роль которой состоит в том, чтобы властвовать над ним и принуждать его. По крайней мере им казалось, что, для того чтобы уничтожить это противоречие, достаточно скрыть его от глаз его жертв искусной уловкой соци­ального договора.

Дата добавления: 2017-01-13