Курс социальной науки 2 страница

Но с другой стороны, нельзя забывать, что анало­гия — ценный инструмент познания вообще, и даже научного исследования. Ум не может создать идею из любых деталей. Представьте себе, что обнаружено со­вершенно новое существо, не имеющее аналога в осталь­ной части мира; ум не мог бы его осмыслить; но он сможет его представить себе только в соответствии с чем-то другим, уже известным ему. То, что мы называ­ем новой идеей, в действительности есть старая идея, усовершенствованная с целью как можно точнее при­способить ее к специфическому объекту, который она должна выразить. Было небезынтересно отметить меж­ду индивидуальным организмом и обществом реальную аналогию, так как отныне не только стало ясно, из ч^го рождается новое бытие, о котором шла речь, и как к нему подступиться; биология стала для социолога на­стоящей сокровищницей взглядов и гипотез, из кото­рой он, конечно, не имел права таскать все подряд, но которую он мог, по крайней мере, разумно использо­вать. Нет такой концепции, включая самое концепцию науки, которая бы в какой-то мере не вдохновлялась уже этим. В самом деле, если социальные факты и биологические факты суть лишь разные моменты одной и той же эволюции, то так же должно быть и с наука­ми, которые их объясняют. Иными словами, структура и методы социологии, не копируя структуру и методы биологии, должны все же напоминать их.

Теория Спенсера, таким образом, при умелом ис­пользовании очень плодотворна. Кроме того, Спенсер определял объект социальной науки более точно, чем Конт. Он уже не говорит об обществе в общей и аб­страктной форме, а выделяет различные социальные типы, которые классифицирует по разнообразным груп­пам и подгруппам; и чтобы обнаружить искомые им законы, он не выбирает один из этих типов, игнорируя другие, но считает, что все они имеют одинаковый интерес для ученого. Если мы хотим постигнуть общие законы социальной эволюции, то ни одним типом мы не можем пренебречь. Мы находим также в его «Осно­ваниях социологии» впечатляющее изобилие сведений, заимствованных из истории самых разных народов и свидетельствующих о редкой для философа эрудиции. С другой стороны, он уже не решает социологическую проблему с той туманной общностью, которая сохраня­лась у Конта, но выделяет в ней отдельные вопросы, которые рассматривает один за другим. Именно так он последовательно изучает семью, церемониальное управ­ление, политическое управление, церковные функции, и затем, в еще не изданной части своего труда, ставит задачу перейти к рассмотрению экономических явле­ний, языка и морали.

К сожалению, выполнение этой прекрасной и обшир­ной программы не соответствует полностью содержащимся в ней обещаниям. Причина этого заключается в том, что Спенсер, точно так же как Огюст Конт, занят меньше трудом социолога, чем философа. Социальные факты не интересуют его сами по себе; он изучает их не с единственной целью познать их, но для того, чтобы проверить на них разработанную им великую гипотезу, которая должна объяснить все на свете. Все собираемые им данные, все специфические истины, которые он попутно встречает, призваны доказать, что, как и остальная часть мира, общества развиваются согласно закону всеобщей эволюции. Словом, в его книге можно найти не социологию, но скорее философию социаль­ных наук. Я не собираюсь задаваться вопросом, может ли существовать философия наук и какой она может представлять интерес. Во всяком случае, она возможна только применительно к наукам уже основательно утвердившимся; социология же едва рождается. Преж­де чем приступить к решению этих великих вопросов, надо было бы сначала решить огромное множество дру­гих, специфических и частных вопросов, поставленных лишь совсем недавно. Как можно найти важнейшую формулу социальной жизни, когда мы еще не знаем, каковы различные виды обществ, основные функции каждого из этих видов и каковы их законы. Спенсер, правда, думает, что может одновременно решать эти две категории проблем; непосредственно осуществлять анализ и синтез; создать науку и в то же время сделать из нее философию. Но не является ли подобное пред­приятие чересчур смелым? И как оно осуществляется? Спенсер наблюдает факты, но слишком поспешно; его подгоняет привлекающая его цель. Он проходит через массу проблем, но на каждой из них останавливается лишь мгновение, хотя среди них нет ни одной, которая бы не была чревата серьезными трудностями. Его «Со­циология» — это как бы взгляд на общества с птичьего полета. Исследуемые объекты теряют в ней ту отчетли­вость, тот ясно очерченный рисунок, который присущ им в реальности. Все они смешиваются под одной и той же однообразной краской, сквозь которую проглядыва­ют лишь смутные очертания.

Легко догадаться, к каким решениям может приве­сти столь поспешное рассмотрение фактов и чем может быть единственная формула, охватывающая и обобща­ющая все эти частные решения. Будучи туманной и зыбкой, она выражает лишь внешнюю и наиболее об­щую форму вещей. Идет ли речь о семье или о прави­тельствах, о религии или о торговле, везде Спенсер хочет обнаружить один и тот же закон. Везде он хочет видеть, как общества постепенно переходят от военного типа к индустриальному, от состояния, в котором соци­альная дисциплина сильна, к другому состоянию, в котором каждый устанавливает для себя свою собствен­ную дисциплину. Поистине, неужели в истории нет ничего другого, и все тяготы, которые претерпевало человечество на протяжении веков, имели своим ре­зультатом лишь ликвидацию некоторых таможенных запретов и провозглашение свободы спекуляции? Это был бы слишком незначительный результат для такого колоссального усилия. Разве солидарность, соединяю­щая нас с другими людьми,— это столь тяжелая ноша, что вся цель прогресса — сделать ее немного легче? Иными словами, разве идеал обществ — это тот дикий индивидуализм, из которого исходил Руссо, а позитив­ная политика — это лишь политика возрожденного «Общественного договора»? Увлеченный своей страстью к обобщениям, а также, возможно, своими английски­ми предрассудками, Спенсер принял содержащее за содержимое. Конечно, индивид сегодня более свободен, чем раньше, и хорошо, что это так. Но если свобода имеет такую высокую цену, то не из-за себя самой, не из-за чего-то вроде внутренней добродетели, которой охотно наделяют ее метафизики, но которую не может признать за ней сторонник позитивной философии. Это не абсолютное благо, которым можно бесконечно на­слаждаться. Ее ценность обусловлена приносимыми ею результатами и уже самим этим оказывается узко огра­ниченной. Будучи необходимой для того, чтобы позво­лить индивиду устраивать согласно своим потребно­стям свою личную жизнь, дальше она не распространя­ется. За пределами этой первой сферы существует дру­гая, гораздо более обширная, в которой индивид действует также в направлении целей, которые его превосходят и даже чаще всего остаются ему неведомы­ми. Здесь, очевидно, он не может уже обладать инициативой в своих действиях, но может лишь быть их объектом. Индивидуальная свобода оказывается, таким образом, всегда и везде ограниченной социальным при­нуждением, выступающим в форме обычаев, нравов, законов или всякого рода правил. А поскольку, по мере того как общества становятся более объемистыми, сфе­ра действия общества растет вместе со сферой действия индивида, то мы вправе упрекнуть Спенсера в том, что он увидел только одну сторону реальности и, возможно, наименьшую, а также в том, что он проигнорировал в обществах собственно социальный аспект.

IV

Неудача этой попытки синтеза служит доказательством того, что социологам необходимо, наконец, приступить к детальным и точным исследованиям. Это понял Аль­фред Эспинас, и именно такой метод он применяет в своей книге «Животные общества». Он первым стал изучать социальные факты для того, чтобы построить на них науку, а не для того, чтобы обеспечить ими подтверждение великой философской системы. Вместо того чтобы ограничиться общими взглядами на обще­ство в целом, он сосредоточился на изучении одного социального типа в частности; затем внутри самого этого типа он выделил классы и виды, тщательно опи­сал их, и именно из этого внимательного наблюдения фактов он вывел несколько законов, степень общности которых он, впрочем, ограничил той специфической категорией явлений, которую он исследовал. Его книга составляет первую главу подлинной Социологии.

То, что Эспинас сделал применительно к животным обществам, один немецкий ученый попытался сделать применительно к обществу человеческому, или, точнее, к наиболее развитым нациям современной Европы. Аль­берт Шеффле посвятил свой объемистый четырехтом­ный труд «Bau und Leben des socialen KQrpers» тщатель­ному анализу наших больших современных обществ. Здесь мало или совсем нет теорий. Шеффле начинает, правда, с выдвижения принципа, согласно которому общество — не простое собрание индивидов, а особое существо, со своей жизнью, своим сознанием, своими интересами и своей историей. Впрочем, эта идея, без которой нет социальной науки, всегда была очень жи­вучей в Германии; она существовала там почти посто­янно, за исключением короткого периода безраздельно­го господства кантовского индивидуализма. Немцам присуще слишком глубокое ощущение сложности ве­щей, чтобы они могли вполне довольствоваться столь упрощенным подходом. Теория, связывающая общест­ва с живыми существами, должна была встретить в Германии хороший прием, так как она позволяла сде­лать этой стране более ясной для самой себя идею, которая уже давно была ей близка. Поэтому Шеффле принимает ее без колебаний, но он не делает ее своим методологическим принципом. Он заимствует, правда, у биологии несколько технических выражений, иногда сомнительного свойства, но его главная забота — быть как можно ближе к социальным фактам, наблюдать их сами по себе, видеть их такими, каковы они суть, и воспроизводить их так, как он их видит. Он разбирает, часть за частью, огромный механизм наших современ­ных обществ; он рассматривает его пружины и объяс­няет его функционирование. Именно здесь мы видим разделенным на виды и классы то огромное множество всякого рода невидимых уз, которые связывают нас друг с другом; мы видим, как социальные целостности координируются между собой таким образом, что обра­зуют все более сложные группы; мы видим, наконец, как из действий и взаимодействий, происходящих вну­три этих групп, мало-помалу выделяется известное чи­сло общих идей, являющихся как бы сознанием обще­ства. Когда читаешь эту книгу, насколько построения Спенсера кажутся малозначительными и худосочными в сравнении с богатством реальности и насколько эле­гантная простота его учения теряет свою ценность в сравнении с этим терпеливым и многотрудным анали­зом! Конечно, можно упрекнуть Шеффле в некоторой зыбкости и эклектизме его учения. Можно упрекнуть его главным образом и в том, что он слишком верит во влияние ясных идей на поведение человека, приписы­вает интеллекту и рефлексии слишком важную роль в эволюции человечества и, следовательно, отводит слиш­ком много места в своем методе рассуждению и логическим объяснениям. Наконец, есть основания пола­гать, что сфера его исследований еще очень обширна, возможно, слишком обширна, чтобы наблюдение в дан­ном случае проводилось везде одинаково точно. Тем не менее вся книга Шеффлё, бесспорно, основана на соб­ственно научном методе и представляет собой настоя­щий научный труд в области позитивной социологии.

Тот же самый метод был применен и другими учены­ми, также из Германии, к изучению двух отдельных социальных функций: праву и политической экономии. Вместо того чтобы выводить науку из представления о природе человека, как это делали ортодоксальные эко­номисты, немецкая школа стремится наблюдать эконо­мические факты такими, какими они выступают в ре­альности. Таков принцип доктрины, обозначаемой то как кафедральный социализм, то как государственный социализм. Если она открыто склоняется к социализму определенного типа, то потому, что когда мы стремим­ся видеть вещи такими, каковы они суть, то мы кон­статируем, что реально во всех известных обществах экономические явления выходят за пределы сферы дей­ствия индивида; они образуют функцию, причем не семейную и частную, а социальную. Общество, пред­ставленное государством, не может, стало быть, не интересоваться ею и безоговорочно и бесконтрольно предоставить ее целиком свободной инициативе част­ных лиц. Вот почему метод Вагнера и Шмоллера, если называть только главных представителей этой школы, необходимо приводил их к тому, чтобы превратить политическую экономию в отрасль социальной науки и принять доктрину смягченного социализма.

В это же время несколько юристов обнаружили пред­мет новой науки в праве. До того право было объектом рассмотрения только в двух видах трудов. С одной стороны, существовали профессиональные юристы, ко­торые занимались исключительно комментированием юридических формул с целью установления их смысла и значения. С другой, были философы, которые, прида­вая лишь небольшое значение этим человеческим зако­нам, случайному проявлению универсального мораль­ного закона, стремились обнаружить только посредст­вом интуиции и рассуждения вечные принципы права и морали. Но интерпретация текстов — это искусство, а не наука, поскольку она не приводит к открытию зако­нов, а эти грандиозные спекуляции могли быть ценны­ми и интересными только для метафизики. Юридиче­ские явления не оказались, таким образом, объектом ни одной науки в собственном смысле, причем без всякого основания. Именно эту лакуну попытались за­полнить Иеринг и Пост. Оба они, хотя и принадлежат к весьма различным философским школам, попытались вывести общие законы права из сравнения законода­тельных текстов и обычаев. Я не смогу ни изложить, ни тем более оценить здесь результаты их анализа. Но какими бы они ни были, не вызывает сомнений, что оба эти течения, экономическое и юридическое, осущест­вляют значительный прогресс. Социология не выступа­ет уже теперь как нечто вроде науки в целом, чересчур общей и туманной, охватывающей почти все вещи; мы видим, как она сама разделяется на некоторое множест­во специальных наук, которые занимаются изучением все более определенного круга проблем. Кроме того, поскольку политическая экономия основана давно (хотя и давно уже пребывает в состоянии немощи), поскольку наука о праве, будучи более молодой, в конечном счете представляет собой лишь старую философию права в трансформированном виде, то социология, благодаря своим связям с этими двумя науками, утрачивает тот облик внезапной импровизации, который она имела до сих пор и который иногда заставлял сомневаться в ее будущем. Она не кажется уже вышедшей в один пре­красный день из небытия как бы чудесным образом; отныне у нее есть исторические предшественники, она связывается с прошлым, и можно показать, как, подоб­но другим наукам, она понемногу из него вырастала путем постепенного развития.

V

Вот, господа, чем стала социология в наши дни и каковы главные этапы ее развития. Вы увидели, как она рождалась вместе с экономистами, конституирова­лась вместе с Контом, укреплялась вместе со Спенсе­ром, определялась вместе с Шеффле, специализировалась вместе с немецкими юристами и экономистами; и из этого краткого экскурса в ее историю вы можете сами заключить, какой прогресс ей еще предстоит сде­лать. У нее есть четко определенный объект и метод его изучения. Ее объект — это социальные факты; ее ме­тод — это наблюдение и косвенный эксперимент, ины­ми словами, сравнительный метод. Теперь требуется очертить общие рамки науки и ее основные разделы. Эта работа не только полезна для упорядочения иссле­дований, она имеет и более высокое назначение. Наука по-настоящему сформировалась только тогда, когда она имеет разделы и подразделы, когда она включает в себя определенное множество различных и связанных меж­ду собой проблем. Необходимо, чтобы она перешла от этого состояния смутной однородности, с которой она начинается, к четко различимой и упорядоченной раз­нородности. Пока эта наука сводится к одному или нескольким очень общим вопросам, она привлекает только умы, склонные к синтезу; последние овладевают ею и отмечают ее своим влиянием так сильно, что она становится как бы их собственностью и будто сливается с ними в одно целое. Будучи личным занятием, она не допускает сотрудничества. Можно принимать или от­вергать эти грандиозные теории, изменять их в дета­лях, применять их к некоторым частным случаям, но к ним невозможно ничего прибавить, потому что они включают в себя все, охватывают все. Наоборот, став более специализированной, наука больше приближает­ся к вещам, которые также носят специализированный характер; она становится также более объективной, более безличной и, следовательно, доступной разнооб­разным талантам, всем труженикам доброй воли.

Было бы соблазнительно подойти к этой операции логически и разделить науку согласно ее естественным сочленениям, как говорил Платон. Но это, очевидно, означало бы отказаться от нашей цели, так как мы Должны анализировать вещь, реальность, а стали бы анализировать понятие. Наука также есть нечто вроде организма. Мы можем понаблюдать, как она сформиро­валась, и создать ее анатомию, но не навязывать ей тот или иной план строения по причине его большего соот­ветствия требованиям логики. Она разделяется сама собой, по мере того как она конституируется, а мы можем лишь воспроизводить деления, которые сложи­лись естественным образом, и делать их более ясными, осознавая их. Подобную предосторожность необходимо соблюдать особенно тогда, когда речь идет о науке, едва достигшей взрослого состояния, еще не устоявшейся и не утвердившейся.

Если же мы применим этот метод к социальной науке, то мы придем к следующим результатам:

1. В любом обществе существует некоторое множест­во общих идей и чувств, которые передаются от поколе­ния к поколению и обеспечивают одновременно единст­во и преемственность коллективной жизни. Таковы народные легенды, религиозные традиции, политиче­ские верования, язык и т. п. Все это явления психоло­гического порядка, но они не относятся к индивидуаль­ной психологии, поскольку выходят далеко за пределы индивида. Они должны поэтому быть объектом специ­альной науки, призванной их описывать и выявлять их условия; ее можно было бы назвать социальной психо­логией. Это то, что немцы назвали Volkerpsychologie. Если мы ничего не сказали сейчас об интересных тру­дах Лацаруса и Штейнталя, то потому, что до сих пор они не дали результатов. Volkerpsychologie в том виде, как они ее понимали, это лишь новое слово для обозна­чения общей лингвистики и сравнительной филологии.

2. Некоторые из такого рода общих суждений, разде­ляемых гражданами, помимо этого, отличаются двумя признаками: они имеют практическую направленность и носят обязательный характер. Они оказывают влия­ние на волю людей, которые чувствуют себя как бы принуждаемыми соглашаться с ними. По этим призна­кам мы узнаем утверждения, совокупность которых составляет мораль. Обычно в морали видят лишь искус­ство, цель которого — указать людям план идеального поведения. Но наука о морали должна в этом случае предшествовать искусству. Эта наука имеет объектом изучение моральных максим и верований как естест­венных явлений, причины и законы которых она стре­мится обнаружить.

3. Некоторые из этих максим обладают такой обяза­тельной силой, что общество определенными мерами препятствует тому, чтобы они нарушались. Оно не оставляет заботу о том, чтобы обеспечить их уважение, общественному мнению, но поручает это специально уполномоченным представителям. Когда моральные суждения приобретают такой в высшей степени повели­тельный характер, они становятся юридическими фор­мулами. Как мы сказали, существуют наука о морали и наука о праве, и между этими двумя науками имеется неразрывная связь. Если мы захотим продолжить деле­ние еще дальше, то сможем признать в науке о праве две отдельные науки, соответствующие двум видам пра­ва: одно из них является уголовным, другое — нет. Я сознательно пользуюсь столь общими выражениями, чтобы пока не вдаваться в обсуждение важного вопро­са, с которым мы в дальнейшем еще столкнемся. Мы можем, стало быть, различать, с одной стороны, науку о праве в собственном смысле, с другой — криминоло­гию.

4. Наконец, существует то, что принято называть экономическими явлениями. Науку, которая их изуча­ет, создавать уже не нужно, но для того, чтобы она стала наукой позитивной и конкретной, ей необходимо отказаться от автономии, которой она так гордилась, с тем чтобы стать социальной наукой. Избавить полити­ческую экономию от ее изоляции и сделать ее отраслью социологии — значит не просто изменить ее место в списке наук. Тем самым изменятся и метод ее, и тео­рия.

Этот перечень, несомненно, неполон. Но классифи­кация, при нынешнем состоянии социологии предстаю­щая как бы окончательной, могла бы быть только произвольной. Рамки науки, находящейся лишь в про­цессе самоутверждения, никоим образом не могут быть Жесткими; важно даже, чтобы они оставались откры­тыми для последующих приобретений. Именно поэтому мы не говорили ни об армии, ни о дипломатии, кото­рые, однако, представляют собой социальные явления и о которых вполне можно создать науку. Только эта наука еще не существует, даже в зародышевом состоя­нии. И я думаю, что лучше лишить себя легкого удо­вольствия набросать в общих чертах план науки, кото­рую еще предстоит целиком построить; это операция бесполезная, если только она не совершается гением. Мы сделаем более полезную работу, занимаясь только теми явлениями, которые уже послужили предметом для сложившихся наук. Здесь, по крайней мере, мы должны лишь продолжить уже начатое дело, в котором прошлое в известной мере служит гарантией будущего. Но каждая группа явлений, между которыми мы только что провели различие, может быть последова­тельно рассмотрена с двух различных точек зрения и, таким образом, стать источником создания двух наук. Каждая группа явлений состоит в некоторых действи­ях, скоординированных для достижения какой-нибудь цели, и можно изучать их в этом аспекте; а можно изучать преимущественно ту сферу бытия или сущест­во, которые предназначены для выполнения этих дей­ствий. Иными словами, мы исследуем либо какова роль этого явления и как оно ее выполняет, либо как оно устроено. При таком подходе мы обнаружим два боль­ших подразделения, которые пронизывают всю биоло­гию: функции, с одной стороны, структуры — с другой; в первом случае — физиология, во втором — морфоло­гия. Представим себе, например экономист станет на физиологическую точку зрения. В этом случае он спро­сит себя, каковы законы создания стоимостей, их обме­на, обращения, потребления. С морфологической точки зрения, наоборот, он будет выяснять, как сгруппирова­ны производители, работники, торговцы, потребители; он сравнит корпорации былых времен с сегодняшними профсоюзами, завод — с мастерской, и определит зако­ны этих различных способов группирования. Точно так же и с правом: или будет изучаться, как оно функцио­нирует, или будут описаны учреждения, уполномочен­ные обеспечить их функционирование. Это деление без­условно является весьма естественным; тем не менее в процессе наших исследований мы будем придерживать­ся почти исключительно физиологической точки зре­ния, и вот каковы причины такого предпочтения. У низших существ связь между органом и функцией яв­ляется тесной, жесткой. Изменение в функции невоз­можно, если не произошло соответствующего измене­ния в органе. Последний как бы застыл в своей роли, потому что он неподвижно зафиксирован в своей структуре. Но уже совсем не так обстоит дело с высшими функциями высших существ. Здесь структура настоль­ко гибка, что она уже не составляет препятствия для изменений: случается, что один орган или одна часть органа последовательно выполняет различные функ­ции. Известно, что даже в обыкновенных живых орга­низмах различные участки мозга могут легко заменять­ся друг другом; но наиболее ярко это проявляется в обществах. Разве мы не видим постоянно, как когда-то созданные социальные институты служат целям, кото­рых никто не мог предвидеть и, следовательно, для которых их не организовывали? Разве мы не знаем, что конституция, со знанием дела созданная для осущест­вления деспотизма, может иногда становиться убежи­щем для свободы, или наоборот? Разве мы не видим, как католическая церковь с давних исторических вре­мен приспосабливается к самым различным обстоятель­ствам места и времени, оставаясь вместе с тем всегда и везде одной и той же? Сколько нравов, сколько обрядов остаются еще сегодня такими же, как когда-то, хотя цель и смысл их существования изменились. Эти при­меры свидетельствуют об известной структурной гибко­сти в органах общества. Естественно, что вследствие своей значительной гибкости формы социальной жизни отличаются известной зыбкостью и неопределенностью; они менее доступны для научного наблюдения, труднее поддаются познанию. Поэтому лучше начинать не с них. Кроме того, они менее значимы и интересны и представляют собой лишь вторичный и производный феномен. Именно применительно к обществам справед­ливо главным образом утверждение, что структура пред­полагает функцию и вытекает из нее. Институты не устанавливаются декретами, они — следствие социаль­ной жизни и лишь выражают ее вовне внешними сим­волами. Структура — это утвердившаяся функция, это Действие, которое выкристаллизовалось и стало при­вычкой. Следовательно, если мы не хотим видеть вещи с их чисто поверхностной стороны, если мы хотим постигнуть их корни, то нам необходимо обратиться главным образом к изучению функций.

VI

Как вы видите, господа, мое главное стремление состо­ит в том, чтобы ограничить и сузить насколько только возможно пространство наших исследований, так как я убежден, что для социологии необходимо, наконец, закрыть эру общих рассуждений. Но хотя эти исследо­вания и будут более ограниченными или, точнее, благо­даря тому, что они будут более ограниченными, они станут более точными и будут, я думаю, полезны для весьма различных категорий слушателей.

Прежде всего, это относится к студентам, изучаю­щим философию. Если они заглянут в свои программы, они не найдут в них упоминания о социальной науке; но если вместо того, чтобы придерживаться традицион­ных рубрик, они захотят обратиться к сущности вещей, то они должны будут констатировать, что явления, изучаемые философом, бывают двух видов: одни отно­сятся к сознанию индивида, другие — к сознанию общества; именно последними мы и будем здесь зани­маться. Философия находится в процессе разделения на две группы позитивных наук: психологию, с одной стороны, социологию — с другой. Именно к социальной науке относятся, в частности, проблемы, которые до сих пор принадлежали исключительно философской этике. Мы вновь обратимся к их изучению. Мораль составляет ту часть социологии, которая привлекает нас даже больше всего и которой мы займемся прежде всего. Только мы попытаемся трактовать ее научно. Вместо того чтобы конструировать ее сообразно нашему личному идеалу, мы будем наблюдать ее как систему естественных явлений, которые мы подвергнем анализу и причины которых мы будем выявлять: из опыта мы узнаем, что это явления социального порядка. Мы, конечно, не станем запрещать себе любых умозрений по поводу будущего, но разве не ясно, что прежде, чем выяснять, чем должны быть семья, собственность, об­щество, необходимо знать, что они собою представля­ют, каким потребностям они соответствуют, к каким условиям они должны приспосабливаться, чтобы су­ществовать? Именно с этого мы начнем, и этим сама собой разрешится антиномия, которая довольно болезненно потрясла умы. В течение столетия обсуждается вопрос: должна ли мораль главенствовать над наукой или наука над моралью; единственное средство поло­жить конец этому состоянию антагонизма — это сде­лать из самой морали науку, наряду с другими науками и в связи с ними. Было сказано, что сегодня в морали существует кризис, и действительно между моральным идеалом, конструируемым некоторыми умами, и реаль­ностью фактов существует такой разрыв, что в зависи­мости от обстоятельств и склонностей мораль мечется между этими двумя полюсами, не зная, где ей оконча­тельно утвердиться. Единственное средство покончить с этим состоянием нестабильности и беспокойства — это увидеть в самой морали факт, природу которого следует внимательно, я бы даже сказал, почтительно, исследовать, прежде чем осмеливаться его изменять.

Но философы — не единственные студенты, к кото­рым обращен этот курс. Я упомянул мимоходом об услугах, которые историк может оказать социологу, и я не могу не думать, что и историки могут немало узнать у социологии. В целом я всегда считал, что есть нечто вроде противоречия в том, чтобы делать из истории науку и вместе с тем не требовать от будущих истори­ков никакой научной подготовки. Общее образование, которое от них требуется, осталось таким же, каким оно было,— филологическим и литературным. Неуже­ли размышления о литературном шедевре достаточно, чтобы обучиться теории и практике научного метода? Я хорошо понимаю, что историк не склонен к обобщени­ям; ему принадлежит совершенно особая роль, и состо­ит она не в том, чтобы обнаруживать законы, а в том, чтобы придать каждому периоду, каждому народу их собственную индивидуальность и свой особенный об­лик. Он остается и должен оставаться в области частно­го. Но в конце концов, какими бы частными ни были изучаемые им явления, он не довольствуется их описа­нием; он связывает их между собой, он выявляет их причины и условия. Для этого он пользуется индукци­ями и гипотезами. Как же ему не сбиваться постоянно с пути, если он действует чисто эмпирически, наугад, если он не руководствуется никаким представлением о природе обществ, их функциях и связях этих функций? Какой выбор он сделает в огромной массе фактов, ткань которых образует жизнь больших обществ? Ведь среди них есть такие, которые имеют не больший интерес, чем незначительнейшие события нашей повседневной жизни. Если же историк относится ко всем этим фак­там одинаково, без разбора, он оказывается в плену бесплодной эрудиции. Он может заинтересовать неболь­шой круг эрудитов, но это уже не будет полезным и живым делом. Чтобы осуществить отбор, он нуждается в руководящей идее, в критерии, который он может востребовать только у социологии. От нее он узнает, каковы витальные функции и главные органы общест­ва, и именно изучением этих функций и органов он займется главным образом. Социология поставит перед ним вопросы, которые будут ограничивать его исследо­вания и указывать им путь; в ответ историк снабдит ее элементами ответа, и обе науки извлекут одну лишь пользу из этого обмена добрыми услугами.

Наконец, господа, есть еще одна категория студен­тов, представителей которой я был бы счастлив видеть в этом зале. Это студенты, специализирующиеся в об­ласти права. Когда этот курс создавался, мы спрашива­ли себя, не место ли ему скорее на факультете права. Этот вопрос о месте имеет, я думаю, второстепенное значение. Границы, разделяющие различные части уни­верситета, не столь резко выражены, чтобы некоторые курсы не могли с равным основанием читаться на раз­ных факультетах. Но это беспокойство о месте препода­вания выражает тот факт, что лучшие умы признают сегодня необходимость для студента-правоведа не за­мыкаться в толковании юридических текстов. Если в самом деле он проводит все свое время в комментирова­нии текстов и, следовательно, относительно каждого закона его единственная забота — постараться угадать, каким могло быть намерение законодателя, он приобре­тет привычку видеть в воле законодателя единственный источник права. А это значит принимать букву за дух, видимость за реальность. Право вырабатывается в глу­бинах общества, а законодатель лишь освящает про­цесс, который совершился без него. Поэтому студенту необходимо узнать, как право формируется под давле­нием социальных потребностей, как оно постоянно закрепляется, через какие степени кристаллизации оно последовательно проходит, как оно трансформируется. Ему нужно конкретно показать, как рождались такие великие юридические институты, как семья, собствен­ность, договор, каковы их причины, как они изменя­лись, как они, вероятно, будут изменяться в будущем. Тогда он уже не будет видеть в юридических формулах нечто вроде таинственных изречений оракула, смысл которых он должен разгадать; он сможет определить значение этих формул не по смутному и часто неосо­знанному намерению какого-то человека или ассам­блеи, но согласно самой природе реальности.

Такова, господа, теоретическая польза, которую мо­жет принести наша наука. Но помимо этого она может оказать благотворное влияние и на практику. Мы с вами живем в стране, не признающей никакого власте­лина, кроме общественного мнения. Чтобы этот власте­лин не стал неразумным деспотом, надо его просве­щать, а как это сделать, если не с помощью науки? Под влиянием причин, анализ которых занял бы сейчас слишком много времени, коллективный дух у нас ослаб. У каждого из нас существует настолько преувеличенное ощущение своего Я, что мы не замечаем уже границ, сжимающих его со всех сторон. Создавая у себя иллю­зию о своем собственном всемогуществе, мы стремимся быть самодостаточными. Вот почему мы видим все свое достоинство в том, чтобы как можно сильнее отличать­ся друг от друга и следовать каждому своим собствен­ным путем. Необходимо изо всех сил противодейство­вать этой разлагающей тенденции. Необходимо, чтобы наше общество вновь осознало свое органическое един­ство; чтобы индивид чувствовал эту социальную массу, которая охватывает и пронизывает его, чтобы он чув­ствовал ее присутствие и воздействие, и чтобы это чувство всегда управляло его поведением; недостаточно того, чтобы он вдохновлялся им лишь время от времени в особо критических обстоятельствах. Итак, господа, я верю, что социология более, чем любая другая наука, в состоянии восстановить эти идеи. Именно она даст понять индивиду, что такое общество, как оно дополня­ет индивида, и насколько мало он значит, если он ограничен только своими собственными силами. Социология объяснит ему, что он представляет собой не государство в государстве, а орган в организме, и пока­жет ему, как прекрасно сознательно исполнять свою роль органа. Она даст ему почувствовать, что нет ниче­го унизительного в том, чтобы быть солидарным с другим и зависеть от него, чтобы не принадлежать целиком самому себе. Конечно, эти идеи станут по-настоящему действенными только если они распростра­нятся в глубинных слоях общества; но для этого мы должны сначала осуществить их научную разработку в университете. Способствовать по мере сил достижению этого результата — моя главная задача, и я буду счаст­лив, если мне удастся хоть немного преуспеть в ее выполнении.

Дата добавления: 2017-01-13