ИЮНЯ (Божественная природа души)

ИЮНЯ (Война)

ПЕРВОЕ ГОРЕ

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только при­щурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открыты­ми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в его ста­рой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша недолго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор прямо в конюшню.

— Ну что? — спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. — Левая все еще хромает?

— Хромает еще, хромает! — с полной готовностью под­держать разговор отвечал Игнат.

— А хомут починил?

— Да вот починяю.

— Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!

— Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька... Я и запрягу.

— Что это, право! Все мою лошадь, все мою... — ворчливо замечал мальчик. — А овса ей всыпал?

— Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? — отве­чал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его при­нимало лукавое выражение. — Папенька не велел.

— Без овса! — отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах. Игнат весело и ласково смеялся.

— Ишь, порох какой! Право, порох, — успокоительно го­ворил он. — Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Ко­ролька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.

Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замеча­ния.

— Хо-орошая тележка! — говорил он тоном знатока.

— Дурного в ней нет! — сочувственно отзывался Игнат.

— И прочная?

— Дегтем вымажешься, баловник! — предостерегал ку­чер. — Нянюшка будет браниться.

Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро со­шелся с маленьким барином, и между ними завязалась стран­ная, но искренняя дружба.

— Вот как я у Луховских господ жил, — начинал Игнат, — была у них лошадь...

— Ты у них до нас жил?

— Нет. До вас жил я тут у одного купца... Конечно, нуж­да... Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? Разве я чужое брал?

— А разве тебя купец хотел судить?

— Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и... домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Ло­шадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвире­пел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.

— И судили тебя?

— Говорят, судили.

— Ну как же?

— А вот и так же! — неопределенно отвечал Игнат, и гус­тые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго при­нимало угрюмое, почти страдальческое выражение.

— А ты бы сказал, что не виноват, — советовал Гриша се­рьезно.

— Да разве меня спрашивали? У нас суды-то Какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!

— Как сделали? — жадно допытывался мальчик.

— А вот так! — хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.

Иногда разговор принимал другое направление.

— Разве Матрена твоя жена? — спрашивал Гриша.

— А то чья же! — добродушно отзывался Игнат.

— Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет? Игнат улыбался.

— А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?

— Зачем сказки? — горячо возражал мальчик. — Мама сказки папе не рассказывает, так живет... А Полька, значит, твоя дочь?

— Значит, дочь.

— А еще у вас дети были?

— Нет, только и всего.

— Отчего у вас больше не было? Игнат смеялся и крутил головой.

— Ну уж и ребенок! — говорил он.

— Чего смеешься? — слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. — Вот у папы с мамой трое детей... Игнат! — ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. — Когда уедем в город, ты уж побереги моего Ко­ролька.

— Уберегу! Уберегу! — обещал Игнат. — Да только, ми­лый, как бы мне раньше вашего не уехать.

— А куда? — удивленно спрашивал мальчик.

— А вот... туда! — с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.

Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха-няня.

— Гришенька! Здесь, что ли? — спрашивала она, заглядывая в сарай. — И что это, право, — ворчливо продолжая! она, — господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожжалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел! Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, — обращалась она к Игна­ту, — чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.

— Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, — сконфуженно оправдывался Игнат. — Если бы я его дурному учил...

— Еще бы тебя в учителя! — презрительно замечала няня. — Иди, баловник, иди!

Отца и мать Гриша видел-большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя, в спальне и считалась" нездоровой. Когда у нее не болела го­лова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей пере­носить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила голову мысль забежать к ней, она, ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сей­час же просила уйти и не беспокоить ее.

Иногда Гриша сопротивлялся.

— Мама, — говорил он, — я буду сидеть тихо, очень тихо, Он садился в кресло и складывал руки на коленях.

— Ты здоров? — с беспокойством спрашивала мать.

— Да, — рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь по­сторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.

Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настро­ения тишины и спокойствия.

— Мама, — шептал он, — отчего, когда жарко, непремен­но вспотеешь?

— А тебе жарко? — спрашивала мать.

— Жарко... А ты думаешь, я в двух рубашках?

— Разве в одной?

— Конечно, в одной! Вот! — звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.

Мать болезненно морщилась.

— Зачем ты кричишь? — упрекала она.

— Ах, я забыл! — виновато говорил мальчик и умолкал. — Мама! — шептал он опять минуту спустя, — скажи: зачем хвост?

— Какой хвост?

— А у лошадей, у собак?

— Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.

— ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать? Болтовня мальчика начинала раздражать нервную жен­щину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.

— Мама! — говорил он опять, — а ты знаешь, где заводят­ся блохи?

Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.

— Ну уж, Гриша! Что это за разговор!

— В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые...

— Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!

— Отчего стыдно-то? — Опрашивал мальчик.

— Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.

Гриша глубоко вздыхал. Нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще Не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно люби­мой мамы.

— Поцелуй меня! — тихо говорила мать. Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики, и впадала в жалобный тон:

— Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?

— Шалю! — отвечал по привычке мальчик, но сострада­тельная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.

— Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!

И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.

— Что ты? О чем ты? — испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.

Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже ра­достно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.

А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.

В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:

— Да... ты знаешь? За Игнатом приехали!

— Приехали? Уже? — испуганно переспросила мама словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.

— Неужели ничего нельзя было сделать? Ведь у них дети, — тихо сказала она.

— Что ж прикажешь? — сказал отец, пожав плечами. — Не связываться же с этим мерзавцем... Ну как его там? С куп­цом этим... Я его немного знаю: кулак и мошенник.

— Ну вот видишь, тем более, — сказала мама.

— Чего же тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом... Дело ясно.

— Но что же им было делать? — спросила мама. — Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспор­том, не платил жалованья, вымогал даровую работу... Ведь Игнат просто убежал из рабства...

— А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну будет, что теперь толковать! — с досадой ответил отец и опять углубился в газету.

Гриша жадно слушал и ничего не понимал.

— Мама, куда везут Игната? — спросил он, широко рас­крывая глаза.

Мать рассеянно поглядела на него. но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.

— Кто приехал за Игнатом, мама? — продолжал допыты­ваться Гриша.

— Отчего не сказать ему? — недовольным тоном загово­рил отец. — Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не чело­век.

— Боже мой, да говори сам, разве я мешаю! — со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.

— Вечные сцены! Вечные сцены! — закричал ей вслед отец.

— Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. По­нимаешь? — сказал он жестко. Гриша побледнел. — Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.

— А Польку? — спросил Гриша.

— А Польку... Ну что ж Польку? Конечно, ее не в острог... Я уж не знаю, куда ее... Польку.

Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестя­щими и злыми. Он бледнел все сильнее, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.

— Это за что же? — вызывающим тоном спросил он.

— Он украл, тебе говорят. Или все равно что украл.

— Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец — мошенник.

— Ну сказал.

— Так что же это? Как же это? Разве это можно? Отец вдруг рассердился.

— Пожалуйста, пожалуйста, без историй! Разбаловали так, что сил нет никаких.

Сдерживаясь насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как гнев и обида на кого-то словно стиснули ему горло. Он побежал по кори­дору и выскочил на балкон. Его первой мыслью было пови­дать Игната, но ворота конюшни были заперты, и это означа­ло, что Игната там нет. Гриша побежал в девичью. Там у стола сидела няня и пила чай, а против нее сидел какой-то незнако­мый Грише мужчина в военной форме. Военный, манерно отставляя локоть, доставал из банки варенье и ел, запивая его чаем. Гриша сейчас же узнал нянину банку и понял, что няня угощает военного, но он был так занят неожиданной вестью об отъезде Игната, что не обратил внимания на присутствие няниного гостя.

— Няня, кто приехал за Игнатом? — дрожащим голосом спросил он.

Няня ответила не сразу.

— Да, отвезут теперь твоего голубчика; не будешь больше от няньки бегать.

— Кто приехал, няня?

— Теперь уж не отвертится... Кто приехал-то? Да вот кто приехал.

Гриша понял не сразу. Тот, кто должен был везти Игната и Матрену в тюрьму, представлялся ему огромным, страш­ным и отвратительным на вид, а на него глядело загорелое, добродушное лицо няниного гостя и улыбалось не то смущенной, не то просто глупой улыбкой. Кроме него и няни, никого больше в комнате не было. Наконец Гриша понял.

— Ты? — удивленно и недоверчиво спросил он, глядя в упор на военного.

— Я-с! — осклабляясь в широкую улыбку, ответил тот, видимо колеблясь, встать ли ему перед барчонком или продолжать сидеть.

— Ты? Ты... ты негодный!.. Я тебя... я тебя расколочу! взвизгнул он и бросился вперед.

Но вдруг лицо его передернулось, углы рта задрожали, он заплакал громко и жалобно, как плачут беспомощные огорченные дети. Урядник смущенно смеялся и оглядывался по сторонам, разводя руками...

Гриша убежал в детскую, забился в угол около своей кровати и прижался к стене, держась обеими руками за грудь. Бессильное негодование все еще клокотало в нем и искало себе выхода. Он увидал на полу сестрину куклу, стал топтать ее ногами. и наконец отшвырнул ее в другой конец комнаты. На стене висела его собственная картинка; он сорвал ее и бросил на пол. От такой усиленной деятельности нервная на­пряженность его несколько ослабла: он сел, прислонился лбом к железу кроватки, затих и стал мечтать... Он мечтал о силе...

Ему нужна была сила, чтобы мстить, чтобы покарать всех этих жестоких и виноватых людей: судей, которые осудили Игната, урядника, который должен был увезти его; няню за то, что она угощала урядника вареньем, и даже отца... На отца

Гриша негодовал за его видимое равнодушие к судьбе Игната. Он должен был заступиться, должен был прогнать урядника. а он оставался спокойным, читал свои газеты и даже сказал, что Игнат «все равно что вор».

Грише хотелось отомстить всем этим людям, так жестоко обижавшим его друга. Он думал о том, как он накажет отца, няню, урядника, и, придумывая наказания, ковырял ногтем отставшую краску на железе. Вдруг он насторожился: ему по­слышался громкий говор отца и в ответ ему робкий полос Игната. Мигом он вскочил и выбежал в девичью. Среди комна­ты, низко опустив голову, стояли Игнат и Матрена и переми­нались с ноги на ногу. Около Матрены, уткнувшись носом в сборки ее платья, стояла Полька, а мать глядела на нее сверху, и на лице ее было больше тупого недоумения, чем, страха и горя. Сзади них из-за дверей выглядывали любопыт­ные лица дворни.

— Ну, ладно, — громко говорил Гришин отец, — теперь уж поздно и ничего не поделаешь. Насчет Польки не беспо­койтесь. Худо ей не будет, а в животе и смерти один Бог волен. Обещаемся ее беречь. С Богом, Игнат! Что ж делать?!

Отец махнул рукой, как бы давая понять, что прощание кончено, но никто не трогался с места. Игнат молчал и тупо глядел себе под ноги.

— Да, мы обещаемся, — дрожащим голосом прибавила мама, протянула руку к Польке, но сейчас же опустила ее и отвернулась.

— Дела теперь уже не поправишь! — опять заговорил отец, видимо, начинавший тяготиться немой сценой отчая­ния этих людей. — Уж надо как-нибудь... Срок не так велик, переживешь. Что же делать?

Матрена тихо отстранила Польку, сделала шаг вперед и молча повалилась барыне в ноги, касаясь лбом пола.

— Матрена! — вскрикнула та, и слезы сразу брызнули у нее из глаз. — Не кланяйся мне, Матрена! Поверь ты мне: я уберегу твою девочку... Не кланяйся в ноги!

Она наклонилась, дотронулась дрожащей рукой до плеча Матрены и сама опустилась на пол рядом с ней.

— Надо терпеть... Всем надо терпеть! — торопливо шепта­ла она. — Всем надо...

— Ну довольно, довольно! — не скрывая своего нетерпе­ния, заговорил отец. — Я очень огорчен. Я был доволен то­бой, Игнат. Отбудешь срок, приходи опять. Возьму. И не бес­покойся за дочь. С Богом теперь!

Он взял за руку жену и хотел увести ее с собой, но та осво­бодила руку и еще раз крепко обняла Матрену.

— Надо терпеть! — шепнула она еще раз;

Матрена встала. Она обвела комнату недоумевающим взглядом и остановилась на Грише. Один миг женщина и мальчик глядели друг другу в глаза, потом Гриша робко опус­тил ресницы и двинулся вперед.

— Прощай! — сказал он очень тихо и очень ласково. Но Матрена продолжала глядеть на него молча, все еще недоуме­вая над чем-то. Тогда Гриша направился к Игнату. Он протя­нул руку, Игнат взял ее и вдруг наклонился к самому лицу ре­бенка.

— Польку... будешь жалеть? — спросил он.

— Буду! — серьезно и торжественно ответил Гриша и сме­лым, блестящим взором взглянул в печальные глаза своего друга. Игнат провел рукой по голове мальчика, истово пере­крестился на образ и направился к двери.

— Матрена! — позвал кто-то из дворни. — Матрена! Игнат-то вышел. Ждут тебя, поди! Телега у крыльца.

Молодая женщина встрепенулась, тупое выражение недо­умения сменилось испугом. Рядом с ней, по-прежнему утк­нувшись лицом в складки платья, стояла Полька и дрожала всем телом. Она медленно повернулась и вышла.

Мальчик, сдерживая рыдания, сначала шагом, потом бегом вбежал в детскую и сел опять за кровать, мрачно смотря перед собой. В коридоре послышались шаги отца. Он вошел в детскую и остановился перед Гришей.

— Что ты тут сидишь? Иди к няньке, — сказал он. Мальчик молчал и не трогался с места.

— Гриша! — строго крикнул отец. — Тебе я говорю или нет?

Ребенок поднял голову и остановил на нем серьезный, неприязненный и пристальный взгляд.

— Послушай, — невольно смягчаясь, заговорил отец, — ты, кажется, сердишься на меня? Я-то тут при чем? Разве я виноват? Это мне тебя следовало бы хорошенько отчитать: как ты смел кричать на урядника? Да говори же — нетерпе­ливо крикнул он, чувствуя, что упорный взгляд сына раздра­жает и как будто стесняет его.

— Пусть... — тихо и спокойно сказал Гриша.

— Что пусть?

— Пусть ты меня бранишь. Мне теперь все равно. Отец немного растерялся.

— Ну прекрасно! — сказал он. — А я с тобой теперь и го­ворить не хочу.

Он повернулся и направился к двери.

— По-твоему, — крикнул ему вслед Гриша, — по-твоему, его вареньем кормить, как няня? Отец остановился.

— Всякий делает свое дело, — заметил он, — исполняет свой долг. Уряднику приказано было ехать за Игнатом, он поехал. Он хороший, добрый человек, а ты обидел его. И ты обидел меня, няньку... За что?

Гриша медленно опустил глаза, и на лице его ясно выра­зилось недоумение и боль.

— Нехорошо, брат! — укоризненно заключил отец И вышел из комнаты.

Гриша сидел неподвижно.

«Нехорошо, брат! — вспомнился ему укоризненный, почти ласковый голос отца. — Нехорошо?.. Обидел?.. — му­чительно раздумывал мальчик. — Я обидел... А они все... Иг­ната... за что?»

Гриша опустил голову и по-детски нахмурился.

«Всякий делает свое дело... А как же вышло такое нехоро­шее, злое дело?..»

Он поднял глаза, и в его остановившемся взгляде застыл мучительно тяжелый вопрос.

Л. Авилова

Бедствия войн и военных приготовлений не только не со­ответствуют тем причинам, которые выставляются в их оп­равдание, но причины их большей частью так ничтожны, что не стоят обсуждения и совершенно неизвестны тем, которые гибнут в войнах.

Безумие современных войн оправдывается династичес­ким интересом, национальностью, европейским равновесием, честью. Оправдание войн честью самое странное, потому что нет ни одного народа, который не осквернил бы себя во имя чести всеми преступлениями и постыдными поступками. Нет ни одного, который во имя чести не испытал бы всевоз­можных унижений. Если же и существует честь в народах, то какой же странный способ поддерживать ее войной, т. е. всеми теми преступлениями, которыми бесчестит себя част­ный человек: поджигательством, грабежами, убийством.

Анатоль Франс

Вы спрашиваете: необходима ли еще война между циви­лизованными народами? Я отвечаю: не только «уже» не необ­ходима, но никогда не была необходима. Не иногда, но всегда она нарушала правильное историческое развитие человечест­ва, нарушала справедливость, задерживала прогресс.

Если последствия войн иногда и бывали выгодны для общей цивилизации, то вредных последствий было гораздо больше. Мы не видим их потому, что только часть вредных последствий тотчас же очевидна. Большая часть их, и самые важные, незаметны нам. И потому мы не можем допустить слово «еще». Допущение этого слова дает право защитникам войны утверждать, что спор между нами есть дело только вре­менного соответствия и личной оценки, и разногласие наше тогда сведется к тому, что мы считаем войну бесполезной, тогда как они считают ее еще полезной. Они охотно согласят­ся с нами, с такой постановкой вопроса и скажут, что война Действительно может сделаться бесполезной и даже вредной только завтра, но не нынче. Нынче же они считают нужным произвести над народом те страшные кровопускания, называемые войнами, которые совершаются только для удовлетворения личных честолюбии самого малого меньшинства.

Потому что такова была и такова теперь единственная причина войн: власть, почести, богатства малого числа людей в ущерб массам, естественное легковерие которых и предрассудки, вызываемые и поддерживаемые этим меньшинством делают войны возможными.

Гастон Мох

Удивительно, до какой степени самое ничтожное несогласие может превратиться в священную войну. Когда Англия и Франция объявили войну России в 1855 году, то это произошло по такому ничтожному обстоятельству, что надо дол­го рытьсяв.дипломатических архивах, чтобы понять эту при? чину. А вместе с тем последствием этого странного недоразу­мения была смерть 500 тысяч добрых людей и израсходование от 5 до 6 миллиардов.

В сущности, причины были, но такие, в которых не при­знаются. Наполеон III хотел посредством союза с Англией и счастливой войны утвердить свою, преступного происхожде­ния, власть; русские хотели захватить Константинополь; анг­личане хотели утвердить могущество своей торговли и поме­шать влиянию русских на Востоке. Под тем или другим видом это всегда тот же дух завоевания и насилия.

Рише

Иногда один властитель нападает на другого "из страха, чтобы тот не напал на него. Иногда начинают войну потому; что неприятель слишком силен, а иногда потому, что он слишком слаб, иногда наши соседи желают того, чем мы владеем, или владеют тем, чего нам недостает. Тогда начинается война и продолжается до тех пор, покуда они захватят то, что им нужно, или отдадут то, что нужно нам.

Джонатан Свифт

Ни на каком из поступков людей не видна с такой ясностью сила внушения, подчинения не разуму, а преданию, как на войне. Люди, миллионы людей делают с восторгом, с гордостью дело, признаваемое ими всеми глупым, гадким, вредным, опасным, ра­зорительным, мучительным, злодейским и ни на что не нужным, знают и повторяют все доводы против этого дела — и продол­жают делать его.

————————

Поводы, выставляемые правительством к войнам и содер­жанию войск, всегда ширмы, за которыми скрываются со­всем другие побуждения.

Сознание долга дает нам сознание божественности нашей души, и, наоборот, сознание божественности нашей души дает нам сознание долга.

В нашей душе есть нечто такое, что мы, если обратим на него как следует внимание, будем всегда наблюдать с вели­чайшим удивлением (а где удивление законно, там оно в то же время действует на нашу душу возвышающе), — это нечто — первоначальные нравственные наклонности, заложен­ные в нас.

Кант

Достоинство человека — в том духовном начале, которое называется иногда разумом, иногда совестью. Начало это, поднимаясь выше местного и временного, содержит несо­мненную истину и вечную правду. В среде несовершенного оно видит совершенство. Оно всеобще, беспристрастно и всегда в противоречии со всем тем, что пристрастно и себя­любиво в человеческой природе. Это начало властно говорит каждому из нас, что ближний наш столь же драгоценен, как и мы, и что его права столь же священны, как и наши. Оно велит нам воспринимать истину, как бы она ни противна была нашей гордости, и быть справедливым, как бы это ни было невыгодно нам. Оно же, это начало, призывает нас к тому, что прекрасно, свято и счастливо, в ком бы мы ни встре­тили эти свойства. Начало это есть луч Божества в человеке.

Чаннинг

Люди достигают небесной радости, достигают блаженства в телесной жизни. Такие люди чисты, потому что поглощены только желанием доброй жизни. Когда же ум и сердце чисты, то им открывается Божество.

Браминская мудрость (Вишну Пурана)

Новая, тайная, радостная и сверхъестественная красота представляется человеку, когда сердце его открывается добро­детели. Он познает тогда то, что выше его. Он знает тогда, что существо его беспредельно, познает, что, как ни низок он те­перь, он рожден для добра, для совершенства. То, что он по­читает, уже принадлежит ему, хотя он еще не ощущает его. Он должен, — он знает теперь значение этого великого слова.

Эмерсон

————————

Голос совести — голос Бога.

Дата добавления: 2017-01-14