Человек и власть 13 страница

После высылки и осуждения кулаков в 1930-1931 гг. расстрелы лета и осени 1937 г. были продолжением политики устрашения гражданского населения. По тому же приказу по II категории сле­довало арестовать 188500 человек.

С маниакальным упорством власти преследовали раскулачен­ных крестьян, заподозренных в контрреволюционных высказыва­ниях, а также тех, кто нелегально вернулся в родные края из мест спецпоселения или скрывался от выселения. Например, в 1936 г. из «бегов» к своей семье (жене и дочерям, бежавшим из Северного края) возвратился крестьянин П.В.Дорожинский. Вместе с ними он проживал в приобретенном еще до коллективизации доми­ке в поселке «Локомотивстроя» г. Орска Оренбургской области. Работал кузнецом в сельхозартели. Летом 1937 г. он попал под сталинско-ежовскую разнарядку на расстрел. За ним пришли рано утром. С тех пор семья его больше не видела. Искали, обраща­лись во все инстанции — никакого ответа. Только после Великой Отечественной войны из Президиума Верховного Совета СССР сообщили, что П.В.Дорожинский умер в местах лишения свобо­ды. Родные понимали, что то была просто отписка.

Только спустя много лет началась реабилитация жертв без­закония. Дорожинский был реабилитирован за отсутствием со­става преступления. В 1989 г. внук Дорожинского обратился с письмом в Управление КГБ СССР по Оренбургской области с просьбой сообщить ему правду о судьбе деда. По указанию на­чальника подразделения УКГБ материалы следственного дела П.В.Дорожинского в порядке надзора были направлены в облас­тную прокуратуру.

В результате проведенной прокуратурой проверки было установлено, что после ареста 27 июля 1937 г. сотрудниками госбезопасности на Дорожинского было заведено уголовное дело. Следствие велось в Орске сержантом госбезопасности Винокуровым. Через месяц, применяя незаконные методы, сле­дователь получил нужные показания и направил Дорожинского в Оренбург. 24 августа 1937 г. тройкой УНКВД Оренбургской области он был осужден как участник контрреволюционной ор­ганизации к высшей мере наказания. На следующий день при­говор был приведен в исполнение. Место захоронения расстре­лянного в материалах указано не было. В мае 1989 г. прокурату­ра Оренбургской области, рассмотрев материалы уголовного дела Дорожинского, пришла к выводу, что оно было полностью сфальсифицировано, так как в основу обвинения были поло­жены «признательные показания» самого подследственного. Следовательно, он был осужден необоснованно^[36].

Единственный сын необоснованно расстрелянного П.В.Доро­жинского Григорий работал на лесоповале в Коми АССР. В мае 1942 г. он был направлен на фронт, за участие в боях награжден двумя орденами и медалями. После войны с тяжелым ранением вернулся в республику Коми. Там женился, воспитывал детей, проработал до пенсии.

Архивы НКВД долгое время хранили документы о том, как «разоблачались антисоветские организации» в Дальневосточном крае. «Расскажите о вредительской деятельности вашей контр­революционной организации», — требовал следователь от крес­тьянина Н.Е.Матвеева из колхоза «Вперед». На 4-й день Матвеев не выдержал и стал оговаривать себя и тех, кто с ним работал: «Пичуев путем недогляда сделал пасеку бездоходной, Бобриков вывел из строя конское поголовье, коего не кормил. Белокрылое

...сгубил 2 дойных коров и т.д. Сам я так провел весенний сев, что урожая почти не было»^[37].

Следователям не приходилось ломать голову, изобретая пре­ступления колхозников, поскольку колхоз «Вперед» разваливался на глазах. Проливные дожди, наводнение, а затем засуха середины 1930-х гг. уничтожили пастбища, чем вызвали падеж скота и, как следствие, предопределили массовый выход крестьян из колхо­зов. Однако, колхозная история о вредительстве не была главной «причиной» ареста Никиты Матвеева. Его обвиняли в связях с за­границей. Зимой 1935 г. он действительно перешел на ту сторону пограничной реки Уссури, посетив там бежавшего туда от коллек­тивизации своего двоюродного брата Якова Матвеева. Обвинения были выдвинуты и против жены нарушителя советской границы, арестованной вместе с ним. Под арест попали все колхозники, на которых под давлением следствия показал Никита Матвеев. Только двое отвергли предъявленное им обвинение, остальные были слом­лены и подписали клевету на себя и других. Таким образом, была разоблачена «контрреволюционная организация», руководимая «японским шпионом» Яковом Матвеевым. Арестованных вывезли в Хабаровск, где тройкой УНКВД приговорили всех к расстрелу. Сиротами остались 26 несовершеннолетних детей.

На этом история расстрелянных колхозников не кончается. В 1960 г., когда начался пересмотр сфабрикованных дел, откры­лись новые факты. Кроме полной невиновности казненных в 1938 г. сельчан, были установлены подлинные мотивы ареста мужа и жены Матвеевых. Основную роль в той истории сыграли карьерные амбиции капитана Сурженко, который еще в 1935 г. разработал план собственной операции по захвату перебежчика Якова Матвеева, а в качестве помощника избрал его брата Никиту, засланного в Китай для «переговоров». Из той затеи ничего не по­лучилось, поэтому спустя два года Сурженко воспользовался фак­том «нарушения границы» для раскрытия «шпионской сети»^[38].

Приказ Ежова от 25 июля 1937 г. был перевыполнен, а цифры, намеченные в нем для ареста и расстрела, были превышены в не­сколько раз. С августа 1937 г. по ноябрь 1938 г. было расстреляно 386 798 человек, отправлено в лагеря — 380 559 человек^[39].

В лице тех, кто избежал расстрела, советское государство виде­ло бесплатную рабо^тгую силу, беспрерывно пополнявшую лесораз­работки, стройки и рудники ГУЛАГа. На организацию новых лаге­рей было выделено 10 млн руб. Для решения столь важной задачи в ГУЛАГ направлялись новые партийные, комсомольские кадры, а для охраны лагерей Наркомат обороны призвал из запаса РККА 240 командиров и политработников^[40].

Расстреляв Тухачевского, Сталин не забыл о его подчиненных по советско-польской войне 1920 г. По указанию Политбюро ЦК ВКП(б) была проведена крупномасштабная чекистская операция против граждан СССР польского происхождения. Враждебное отношение СССР к независимой Польше нашло отражение в приказе наркома Ежова за № 00485, подробности которого были изложены в строго секретном письме Главного управления гос­безопасности к руководителям на местах от И августа 1937 г. «О фашистско-иовстанческой, шпионской, диверсионной, поражен­ческой и террористической деятельности польской разведки в СССР». В нем сообщалось, что НКВД была вскрыта и ликвидиро­вана крупнейшая диверсионно-шпионская сеть польской развед­ки в СССР, существовавшая в виде «Польской организации войс­ковой» (ПОВ). Отмечалось также, что накануне Октябрьской ре­волюции и непосредственно после нее Ю.Пилсудский создал на советской территории свою политическую агентуру. Из года в год в нашу страну под видом политэмигрантов, обмениваемых полит­заключенных и перебежчиков систематически перебрасывались многочисленные кадры шпионов и диверсантов, включавшихся в общую систему польской разведки^[41].

Главное управление госбезопасности предупреждало чекистов, что был ликвидирован в основном только актив организации, ко­торый охватывал систему НКВД, РККА, аппарат Коминтерна (его польскую секцию), Наркоминдел, оборонную промышленность, транспорт и даже сельское хозяйство^[42]. Получалось, что польская разведка разрушала важнейшие сферы экономики и структуру уп­равления страной.

нинИ.Е. Кульминация «Большого террора» в деревне. Зигзаги аграрной по­литики (1937-1938 гг.) // Отечественная история. 2004. № 1. С. 175-176.

Кроме поляков пострадали «завербованные "непольские эле­менты"». Они обвинялись в подготовке свержения Советской власти, провоцировании войны с Германией в 1918 г. Им припи­

сывалась организация подрывной работы на Западном и Юго-Западном фронтах во время войны с Польшей в 1920 г. Руководст­во польской секцией исполнительного комитета Коминтерна об­винялось в том, что оно способствовало полному захвату членами ПОР> руководящих постов в Польской компартии, с целью исполь­зования их для антисоветской деятельности'.

После неудачного для Красной Армии похода в Польшу в 1920 г. указанная группа польских шпионов развернула вреди­тельство в советской разведывательной и контрразведыватель­ной системе, захватив под свое влияние решающие участки деятельности в Москве, Минске, Ленинграде. Так, член ПОВ Сташевский, назначенный И.С.Уншлихтом на заграничную ра­боту, использовал свое пребывание в Берлине в 1923 г. для под­держки германской контрреволюции, направленной наразгром пролетарского восстания. Другой член той же организации, со­трудник разведывательного управления РККА Жбиковский, за­нимался провокационной деятельностью для осложнения вза­имоотношений СССР с Англией. По директиве Уншлихта, со­трудники иностранного отдела ОГПУ Логановский и Баранский готовили покушение на французского маршала Фоша во время его приезда в Варшаву и т.д.

Очевидно, Ежов стремился объединить так называемые «вре­дительские», «шпионские» и «фашистские» группы в единый ан­тисоветский заговор. Для этого был запущен в дело нелепый ком­промат против Уншлихта и его коллег^[43]: «шпионы» И.С.Уншлихт и Р.А.Муклевич, выполняя задания все той же вездесущей польской разведки, стремились подорвать развитие советского военно-про­мышленного комплекса. Уншлихт, с 1931 г. занимавший пост за­местителя председателя Госплана СССР, будто бы создал в секторе обороны Госплана группу «Польской организации войсковой» в составе Анны Муклевич, Заслава Ширинского и других, которые «...открыто выступали против строительства военных заводов под предлогом того, что это дорого и непосильно, вредительски рекомендуя военное производство налаживать в гражданской промышленности»^[44].

¹ Там же. Л. 279.

Далее в письме следуют подробности «шпионажа» начальника Военно-морских сил СССР (а с 1934 г. начальника Главморпрома) Р.А.Муклевича. Судя по письму, он начал свою «вредительскую»

работу с искусственного замедления строительства торпедных катеров, сторожевых кораблей и подводных лодок, поручив про­ектирование Игнатьеву, «возглавлявшему» группу «вредителей» в научно-техническом бюро. Заложенные на стапелях корабли по несколько раз расклепывались и перекладывались заново, а ут­вержденные Реввоенсоветом сроки проектирования и строитель­ства нарушались.

Муклевич вовлек во вредительскую организацию более 20 руко­водящих работников судостроительной промышленности из числа троцкистов, зиновьевцев и антисоветски настроенных специалис­тов. В результате его деятельности, как считали сотрудники спец­служб, было задержано строительство и сдача военному ведомству ряда кораблей и подводных лодок. В частности, путем задержки производства дизелей была сорвана в 1937 г. сдача подводных ло­док для Дальнего Востока. В подлодке «Малютка» был вредитель-ски увеличен габарит, лишающий возможности перевозить ее по железной дороге. Срыв строительства серийных эсминцев и мно­гое другое служило «доказательством» преднамеренного вреди­тельства Муклевича¹. От арестованного Муклевича добивались, чтобы он признался в руководстве подготовкой диверсионных актов, а также в том, что по его личному указанию члены группы Стрельцов и Бродский должны были вывести из строя большие стапели Балтийского судостроительного завода².

Абсурдность данного обвинения была очевидной, поскольку в те годы планы первых советских пятилеток выполнялись до­срочно и успешно только на бумаге, а производство новой, тем более военной техники осуществлялось с огромными трудно­стями и с большим опозданием, так как не хватало современно­го оборудования и многое приходилось делать почти вручную. Опыта строительства новейших боевых кораблей не было, по­этому приглашались зарубежные специалисты. Многие отечест­венные инженеры и квалифицированные рабочие были уволе­ны или репрессированы как «бывшие люди», которым советская власть не доверяла.

Обвинительные процессы отличались тем, что изначально отметались все прежние заслуги арестованных перед Советской властью. Награды, совсем недавно полученные от правительства СССР, не учитывались. Причина такого подхода ясна. Если бы со­трудники госбезопасности учитывали вклад арестованных в дело

укрепления Советского государства, то обвинительное заключе­ние полностью бы рассыпалось.

Например, Муклевич, будь он шпионом или вредителем, не стал бы беспокоиться за Беломоро-Балтийский канал, этот крат­чайший водный путь для переброски боевых кораблей с Балтики с целью усиления обороны северного побережья СССР. В ответ на запрос Совета труда и обороны и Особого комитета по строитель­ству Беломорского водного пути он честно и аргументировано из­ложил свое мнение о том, что глубины р. Свирь, равные 6 футам, не позволят проводить каналом ни одного боевого корабля, что сводило на нет всю проделанную работу на участке Онежское озе­ро— Белое море. Он писал: «...Вопрос о возможности перегруп­пировки морских легких сил (подводных лодок, эсминцев, сторо­жевых кораблей) из Балтийского моря на север в 1933 г. приобре­тает особо важное значение»^[45]. Муклевич считал, что «...в 1932 г. совершенно необходима постройка хотя бы временных гидротех­нических сооружений Свирской электростанции для поднятия воды до 12 футов, что подтянет единственно отстающий участок и тем самым позволит перебрасывать легкие силы с Балтики на Север»^[46]. Прислушались к его мнению, учли его предложение или нет — это уже другой вопрос, хотя предложение было своевремен­ным и конкретным. На допросах в НКВД об этом никто не вспо­минал, а если бы вспомнили и вышеприведенная цитата могла бы фигурировать в деле Муклевича, то, скорее всего, и она была бы использована против арестованного.

Август 1937 г. был вершиной разгула «ежовщины» в стране. Подтверждением тому явился зловещий оперативный приказ за № 00486 от 15 августа 1937 г. об аресте жен «изменников роди­ны, членов право-троцкистских шпионско-диверсионных орга­низаций». Репрессиям подвергались жены арестованных и рас­стрелянных по ложным доносам людей. Они не доносили на сво­их мужей, не осуждали их и не хотели от них отрекаться, за что многие поплатились жизнью. Этот приказ требовал вернуться на год назад и репрессировать жен осужденных мужей начиная с 1 августа 1936 г. В нем предписывалось подвергнуть арестам тех женщин, мужья которых были осуждены военной коллеги­ей и военными трибуналами по I и II категориям. В дальнейшем

действие приказа было распространено и на другие категории. Заключительный 36-й пункт приказа обязывал руководство гос­безопасности «впредь всех жен изобличенных изменников роди­ны, право-троцкистских шпионов арестовывать одновременно с мужьями...»¹

Большинство жен, обеспокоенные арестами своих мужей, писали обращения в высшие государственные и политические инстанции, вплоть до СНК СССР и ЦК ВКП(б), в которых они стремились доказать несостоятельность и ошибочность арестов. Однако обращения, как правило, оставались без ответа.

Приказ № 00486 предписывал закончить аресты жен осужден­ных «изменников родины» к 25 октября 1937 г. Таким способом Сталин и его подручный Ежов исправляли свою «ошибку», когда подвергали аресту только главу семьи.

Но приказ был направлен против семей репрессированных, а не только против жен. При подготовке арестов собиралось досье на каждого члена семьи, составлялись — подробная общая справка на всю семью, отдельная краткая характеристика на «социально-опасных и способных к антисоветским действиям» детей старше 15 лет. На основании ордера аресту подвергались жены, состо­явшие в момент ареста в юридическом или гражданском браке с осужденными, а также жены, хотя и состоявшие с осужденными к моменту ареста в разводе, но причастные к его контрреволюци­онной деятельности или знавшие об этой деятельности бывшего супруга, но не сообщившие об этом.

Жены, которые были беременны или имели грудных и тяже­лобольных детей, а также женщины преклонного возраста до суда могли получить отсрочку. Они давали подписку о невыезде, за ними устанавливалось тщательное наблюдение. Однако после вынесения приговора они подвергались аресту и направлялись не в тюрьму, а в лагерь. Жены, разоблачившие своих мужей, т.е. сооб­щившие о них сведения, послужившие основанием для их ареста, не подвергались репрессиям.

Аресты сопровождались тщательными обысками, во время которых конфисковались: иностранная валюта, драгоценные металлы в слитках, монетах и изделиях, личные и денежные до­кументы, все имущество, за исключением необходимой одежды, обуви и постельных принадлежностей. Квартира арестованных опечатывалась. На каждую арестованную и на каждого «социаль­но-опасного» ее ребенка старше 15 лет заводились следственные

дела, которые рассматривались особым совещанием. Согласно данному приказу, жены осужденных «изменников родины» под­лежали заключению на сроки, соответствующие степени их соци­альной опасности, но не менее чем на 5-8 лет. Дети осужденных в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления подлежали заключению в исправительно-трудовые колонии НКВД или «водворению в детские дома особого режи­ма»'. В приказе № 00486 отдельно регламентировалось размеще­ние, учет и наблюдение за детьми осужденных. Все дети были раз­делены на 3 группы, из которых 1-я и 2-я находились под особым надзором НКВД, а дети старше 15 лет и осужденные «социально-опасные» подростки учитывались 8-м отделом Главного управле­ния государственной безопасности НКВД СССР. Грудные дети, находившиеся в лагерях вместе с их осужденными матерями, по достижении одного года отбирались у матерей и передавались в специальные детские дома и ясли. Именные списки детей, направ­лявшиеся из всех республик, краев и областей в Москву замести­телю начальника административно-хозяйственного управления НКВД СССР, составлялись по группам, комплектуемым с таким расчетом, чтобы в один и тот же дом не попадали дети, связанные между собой родством или даже знакомством.

Детей-сирот, у которых были расстреляны отец и мать, влас­ти разрешали нерепрессированным родственникам брать на свое полное иждивение. Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой, воспитанием и жизнью возлага­лось на народных комиссаров внутренних дел республик, началь­ников управлений НКВД краев и областей СССР.

Очередной оперативный приказ от 20 сентября 1937 г. за № 00593, подписанный Ежовым, был направлен против 25 тыс. человек, русских — служащих Китайско-Восточной железной до­роги (КВЖД). Репатрианты из Харбина (Китай) и реэмигранты из Манчжурии были на особом учете и под наблюдением ГУГБ НКВД. Все они подверглись беспощадной расправе как «бывшие белые офицеры, полицейские, жандармы, участники различных эмигрантских шпионско-фашистских организаций»². В приказе утверждалось, что в подавляющем большинстве эти люди явля­лись агентурой японской разведки, которая на протяжении ряда лет направляла их в СССР для террористической, диверсионной и шпионской деятельности.

В 1937 г. на железнодорожном транспорте и в промышлен­ности Советского Союза было репрессировано 4500 человек реэмигрантов из Харбина. На следствии их заставили давать показания на своих коллег по работе на КВЖД. Операция по «ликвидации» харбинцев продолжалась в течение трех месяцев. Значительную часть из них отнесли к I категории и сразу же рас­стреляли. Остальных, включая женщин, детей и пожилых людей, приговорили к длительным срокам тюремного заключения и ла­герей¹.

Глава третья

охота на «правых» в госаппарате и партии

1. Дело председателя профсоюза железнодорожников А.М.Амосова

Политбюро ЦК ВКП(б) требовало раскрытия крупных загово­ров и предотвращения организованных покушений на первых лиц партии и государства. Для таких дел требовались солидные фигуры. «Охота» чекистов на крупных руководителей чаще все­го осуществлялась при помощи доносов одного-двух сослуживцев из ближайшего окружения «подозреваемого». Не исключено, что доносы писались под диктовку сотрудников госбезопасности. Зачастую следователи прибегали к шантажу, угрозам, физическим и моральным пыткам, рассчитывая добиться признания в несо­вершенных страшных преступлениях.

До лета 1937 г. имя потомственного железнодорожника Алексея Мефодьевича Амосова едва ли могло фигурировать в Лу­бянских списках. Впервые оно встречается в анонимном письме от 11 мая 1932 г., адресованном председателю Совета народных комиссаров СССР Молотову. В нем сообщалось буквально следу­ющее: «...Два-три года тому назад железнодорожный транспорт был доведен до состояния, во многом напоминающего годы разру­хи периода гражданской войны. Довели его до такого состояния реорганизациями, реформами и обезличкой, проводившимися тт. Рудзутаком, Сулимовым, Рудым, Амосовым (председателем ЦК профсоюза железной дороги), Мироновым, Лебедем и др. видны­ми руководителями, не исключая и руководителя транспортного ГПУ»^[47]. Амосов был взят на заметку чекистами, но «оргвыводы» последовали через пять лет.

10 августа 1937 г. по ордеру № 4210 Главного управления госу­дарственной безопасности НКВД СССР, выданному лейтенан­ту госбезопасности Бруевичу за подписью заместителя наркома внутренних дел Союза ССР М.Фриновского, был произведен арест А.Амосова и обыск в его квартире по адресу: Москва, ул.

Веснина, д. 11, кв. 20. В трехкомнатной квартире вместе с взятым под арест Амосовым проживала его жена И.В.Довгалевская и два сына — Николай и Андрей. В процессе обыска у Амосова (члена партии с 1914 г., участника гражданской войны, кандидата в члены ЦК ВКП(б) с 1930 г., делегата XVII съезда партии, награжденного в 1936 г. орденом Ленина) никаких вещественных доказательств не обнаружили, так как их не было и не могло быть. У него изъяли охотничьи принадлежности и пишущую машинку.

За два дня моральных и физических истязаний во внутренней тюрьме на Лубянке Амосова заставили признаться в том, чего он никогда не делал, и написать заявление на имя Ежова с признани­ем своих антисоветских преступлений:

«На вопросы о том, состоял ли я в контрреволюционной организации и веду ли борьбу против Советской власти, заявляю, что до последнего времени этот вопрос был дик для меня. Но, обдумав всю свою работу, особенно начиная с ВЦСПС, перед 8-м съездом союзов, заявляю, что в на­чале, как мне теперь представляется, по существу контрреволюционной антипартийной организации правых изменников, я был вовлечен в нее, благодаря своей чрезмерной доверчивости. Произошло это так. Перед 8-м съездом профсоюзов в ВЦСПС, руководимом тогда председателем Томским, началось большое оживление. Прежде всего разговорчики о необходимости сплоченно провести съезд. Затем обычные профсоюз­ные пьянки. Они происходили на даче Шмидта, расположенной рядом с дачей Томского.

На одной пьянке пошли разговоры, что Томского хотят снять, обижа­ют в ЦК, что этого нельзя допустить... Я считаю, что так как я бывал на этих пьянках, меня пичкали подобной «информацией», то, стало быть, тоже причастен был к этой антипартийной группировке или организа­ции. Разговоры велись... прежде всего Ягломом, Луговым, Шмидтом, Мельничанским, Чернышовой и др. о том, что в ЦК нет коллективности, что профсоюзы хотят превратить в простой бюрократический придаток к партии, и т.п.

В начале я не придавал особого значения этим разговорам... Но, когда начались разговоры об отсутствии коллективности в ЦК, о якобы личных нападках на Томского и др., я пошел к т. Сталину выяснить, что же скрыва­ется за этими разговорами. Был 2 раза у тов. Сталина. Он рассказал о по­зорном поведении Бухарина, Томского, Рыкова перед кулаком. Тогда я при встрече в ВЦСПС с Томским заявил ему: «Ты опять лезешь в правое болото». После этого меня на пьянки не приглашали... На 8-м съезде профсоюзов я голосовал за т. Кагановича... на работе и в личных отношениях порвал со всеми правыми изменниками. И в ЦК профсоюза железной дороги и

в ВЦСПС открыто вел борьбу с ними, так что я считаю себя на положении обрабатываемого, но не обработанного правыми изменниками...

Не пишу здесь о деталях потому, что мне сказали, надо написать корот­кое заявление.

13 августа 37 г. А.Амосов»^[48].

Амосов вспомнил тех «врагов народа и шпионов», которые уже прошли через процессы 1936 г. и были расстреляны. Конечно, че­ловек, отдавший себя служению советской власти, хотел доказать абсурдность и нелепость предъявленных ему обвинений и оправ­даться, но губил себя и других, таких же, как и он сам, ни в чем не виновных людей. ААмосов, возможно, надеялся, что заявлением на имя Ежова закончатся моральные и физические издевательс­тва, но, как выяснилось на следующий день, жестокие и изнури­тельные допросы только начинались.

После 13 августа 1937 г. в деле Амосова нет никаких записей. Можно лишь догадываться о том, что происходило с ним в тече­ние трех последующих недель. Возможно, он отказывался давать нужные чекистам показания. Как бы там ни было, только 4 сен­тября 1937 г. арестованному Амосову было объявлено постанов­ление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения. В предъявленном ему постановлении было сказано, что капитан го­сударственной безопасности Овчинников из 6-го отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР рассмот­рел дело гражданина А.М.Амосова и решил, что он — участник право-троцкистской антисоветской организации в Народном ко­миссариате путей сообщения СССР, активно проводящий контрре­волюционную работу на железнодорожном транспорте. Капитан Овчинников постановил: гражданина Амосова привлечь в качестве обвиняемого по статье 58 пунктам 7, 9, 11 УК (через месяц он при­бавил еще 2 пункта той же статьи. — Авт.), а в качестве меры пресе­чения — содержание под стражей во внутренней тюрьме Лубянки.

Допросы Амосова длились два месяца с перерывами примерно на двое суток, во время которых оформлялись и уточнялись запи­си протоколов. По времени каждый допрос занимал примерно 10 часов. Допрашивали арестованного два следователя, т.е. капи­тан Овчинников и чекисты из 6-го отдела ГУГБ или госбезопас­

ности железной дороги. В среднем текст протокола каждого до­проса составлял более 40 страниц машинописи.

Первый протокол допроса обвиняемого Амосова, оказавшийся в нашем распоряжении, датирован 7 сентября 1937 г. Допрашивали зам. начальника 6-го отдела — старший майор Г-Андреев вместе с Овчинниковым. 1-й вопрос обвиняемому: «Вы сделали заявление о намерении дать откровенные и исчерпывающие показания о своей антисоветской деятельности. Что вы можете показать?»

Амосов отвечал, словно по заранее написанному тексту. Такой поворот в поведении Амосова был неожиданным, так как в заяв­лении на имя Ежова он не делал подобных «признаний» в измене партии и советской власти. Вот его ответ: «Я решил рассказать следователю всю правду о моем участии в контрреволюционной борьбе против ВКП(б) и советской власти на протяжении почти 10 последних лет. Я признаю себя виновным в принадлежности к нелегальной организации правых и в активном участии в антисо­ветской деятельности указанной организации.

Вопрос: Когда и кем вы были завербованы в антисоветскую ор­ганизацию правых?

Ответ: В антисоветскую организацию правых я был вовлечен в 1929 г. Томским Михаилом Павловичем. Мое вступление в органи­зацию правых явилось завершением длительного процесса идей­ной обработки меня Томским, а также его ближайшими сподвиж­никами Ягломом и Луговым.

Должен заявить, что до 1929 г. я в сильной степени был подвер­жен враждебным большевизму влияниям и настроениям и, начи­ная с 1918 г., принимал активное участие в целом ряде антипар­тийных выступлений и группировок.

В 1921 г. во время дискуссии о роли и задачах профсоюзов я яв­лялся активным сторонником Троцкого и подписал троцкистскую платформу.

В последующие годы я активно поддерживал Томского в его вы­ступлениях с позиции правых против ЦК ВКП(б) по разным воп­росам: о профсоюзах, независимых от партии, осуществлявших свою самостоятельную политику, о затяжном характере нэпа, о не­обходимости длительной, рассчитанной на десятилетия политики лишь ограничения кулака... против намечавшегося развернутого наступления на него, что прежде всего приведет к значительному сокращению посевных площадей и голоду в стране, а в конечном счете к потере завоеваний Октябрьской революции»¹.

Из приведенного «признания» видно, что Амосов сознательно наговаривал на себя и на тех, о ком упоминал на следствии, так как никакой нелегальной организации правых никогда не сущест­вовало. Дискуссия по вопросам, которые он выдавал за политику, направленную против ЦК ВКП(б), проходила открыто и широко освещалась в печати до 1928 г. Каждый член партии считал своим долгом высказывать личную точку зрения по каждому обсуждав­шемуся вопросу.

Следователи госбезопасности своими вопросами подталкива­ли арестованного давать необходимые показания, называть нуж­ные фамилии или предлагали перечислить всех сослуживцев под­ряд, а главное, выдумывать теракты на вождей партии и государс­тва или шпионаж в пользу капиталистических стран. Настойчиво твердили, что такие показания необходимы для спасения партии и Советской власти от замаскировавшихся врагов.

Как вспоминал впоследствии очевидец и участник тех событий Н.С.Хрущев, «их убеждали определенными способами в том, что они или немецкие, или английские, или какие-то другие шпионы. И некоторые из них «признавались». Даже в тех случаях, когда та­ким людям объявляли, что с них снимается обвинение в шпиона­же, они уже сами настаивали на своих прежних показаниях, так как считали, что лучше уж стоять на своих ложных показаниях, чтобы быстрее прийти к смерти»^[49]. Оказывается, для несчастных подследственных расстрел был благом, освобождавшим от невы­носимых страданий.

Дата добавления: 2015-07-13