Несколько раковин

Аргонавт

Устрица

Но, несомненно, долговечность и непрерывность в отношениях нужны, по крайней мере в браке. Разве не в этом заключается брак — в непрерывности отношений? Конечно, в ней. Правда, вовсе не обязательно это должна быть непрерывность какой-то одной формы или стадии, вовсе не обязательно это должна быть непрерывность начальной стадии отношений. Есть и другие ракушки, которые могут помочь мне, которые я могу расставить у себя на рабочем столе. Вот эту я подобрала вчера. Не редкую. Таких ракушек на берегу много, но каждая из них индивидуальна. Двух одинаковых вы не найдете. Каждая сформирована собственной жизнью и борьбой за выживание. Это устрица со множеством мелких ракушек, прилипших к ее сутулой спине. Неуклюжая, неправильной формы, она символизирует несовершенство роста. Она скорее напоминает дом для большого семейства, который для поддержания его многолюдной жизни расширяется пристройка за пристройкой — терраса для сна на открытом воздухе для детей, веранда с детским манежем, гараж на еще одну машину, навес для велосипедов. Она меня забавляет, потому что так похожа на мою нынешнюю жизнь, на семейную жизнь большинства женщин. Она нескладна, она как-то нелепо разрослась, она покрыта наростами, а живая устрица (эта раковина в моей руке пуста и выброшена морем) прочно крепится к камням и скалам.

Да, мне кажется, устричная раковина прекрасно отображает семейную жизнь. Она символизирует жизненную борьбу как таковую. Устрица борется за свое место на камне, к которому идеально прилегает и цепко крепится. То же происходит и с большинством пар в первые годы брака: они борются за свое место в этом мире. Прежде всего, это физическая и материальная борьба за дом, за детей, за место в обществе. В таком ритме жизни времени на посиделки за завтраком, глядя друг к другу в глаза, почти нет. В эти годы становится понятной истина строк Сент-Экзюпери: «Любить — это не значит смотреть друг на друга (одна идеальная створка раковины гребешка пристально смотрит на другую!), любить — значит смотреть вместе в одном направлении». На самом деле мужчина и женщина не просто смотрят в одном направлении, они занимаются одним делом (взять хотя бы прочный захват камня устричной ракушкой). Здесь формируются связи, корни, прочная основа (только попробуйте отколоть устрицу от ее камня!). Здесь становятся частью общины, частью социума.

Здесь формируются узы брака. Брак, который мы всегда называем узами, на самом деле на этом этапе превращается во множество связей, множество нитей различной структуры и прочности, которые образуют натянутую и крепкую паутину. Паутину, сплетенную любовью. Множеством ее разновидностей: вначале — романтической любовью, потом — медленно формирующейся привязанностью, и в итоге — постоянными дружескими отношениями. Она вырастает из привязанности, взаимозависимости и общего опыта. Она сплетается из воспоминаний о встречах и ссорах, о победах и разочарованиях. Это паутина общения, общего языка, а также признания нехватки этого языка, это знание всех предпочтений и антипатий, привычек и реакций, как физических, так и духовных. Это паутина из инстинктов и интуитивных знаний, паутина из осознанного и неосознанного взаимодействия. Паутина брака создается близостью двух людей, которые живут бок о бок изо дня в день, которые смотрят и действуют в одном направлении. Она сплетается в пространстве и времени из самой сути жизни.

Но романтическая любовь — это нечто иное. Она не имеет практически ничего общего с близостью, пространством, временем или самой жизнью. Словно радуга, словно луч, она перескакивает через все это. Именно она скрепляет створки ракушки гребешка, всего одна связь, всего одна ось. И если эта хрупкая связь разрушится штормом, что будет удерживать половинки вместе? На «устричной» стадии брака романтическая любовь становится лишь одной из множества связей, которые образуют сложную и прочную паутину, совместно формируемую двумя людьми.

Мне очень нравится раковина устрицы. Она скромна, неуклюжа и не блещет красотой. Грифельно-серая и асимметричная, она некрасива, но функциональна. Я посмеиваюсь над ее бугристостью. Иногда меня возмущают ее наслоения и наросты. Но ее способность адаптироваться и прочно цепляться вызывает у меня восхищение и иногда даже слезы. Она комфортна своей привычностью, своей простотой, будто старые садовые перчатки, идеально повторяющие форму рук. Я не хочу ее критиковать. И я не захочу ее покинуть.

Но постоянен ли этот символ брака? Должен ли он — в большей степени, чем раковина морского гребешка, — длиться вечно? Приливы и отливы жизни отступают. Дом с уймой террас и навесов постепенно пустеет. Дети поступают в университет, женятся и начинают жить своей жизнью. К середине жизни большинство из нас уже нашли свое место в этом мире или попросту перестали его искать. Эта ужасная привязанность к определенной жизни, месту, людям, окружающим нас материальным ценностям и накоплениям — настолько ли она необходима, насколько она была нужна раньше, в период борьбы за собственную безопасность и безопасность своих детей? Во многих случаях борьбе в силу успеха или провала был положен конец. Нужна ли ракушке такая прочная связка с ее камнем? Женатые пары среднего возраста чувствуют себя выброшенными на берег в устаревшей ракушке, в крепости, которая изжила себя. И что в таком случае делать? Умереть от истощения или перейти к новой форме, новому опыту?

Вероятно, кто-то предположит, что самое время вернуться в простой замкнутый мир начала отношений, в мир ракушки гребешка. Наконец-то снова быть наедине друг с другом, с маффинами и мармеладом! Нет, вернуться в тот мир невозможно. Мы слишком разрастаемся, становимся слишком разнобокими для такой строго симметричной ракушки. Может быть, к этому времени человек вырастает до такой степени, что ему мала любая ракушка.

Вероятно, зрелость — это период избавления от раковины: от раковины амбиций, раковины материальных накоплений, раковины собственного эго. Вероятно, в этот период жизни человек может очиститься, как он очищается, живя на берегу, — очиститься от гордыни и ошибочных убеждений, сбросить маску и панцирь. Разве не для защиты в этом противоборствующем мире мы облачаемся в этот панцирь? А если мы перестаем бороться, разве он нам нужен? Вероятно, в зрелом возрасте, если не раньше человек наконец полностью может быть самим собой. Какое же это освобождение!

В самом деле, многие возможности молодости перестают быть доступными. В этом возрасте большинство из нас уже не могут начать карьеру или завести детей. Многие физические, материальные и земные амбиции становятся не такими достижимыми, как двадцать лет назад. Но это ли не облегчение? «Больше мне не надо беспокоиться о том, как быть первой красавицей Ньюпорта», — сказала мне как-то одна красивая женщина, ставшая талантливой художницей. И мне всегда нравился герой Вирджинии Вулф [19], который допускает утверждение, справедливое для среднего возраста: «Много чего миновалось. Я пережил иные свои желанья… И не так уж я талантлив, как одно время казалось. Кое-что выше моего понимания. Мне никогда не постичь трудных проблем философии. Рим — предел моих паломничеств… никогда не увижу, как дикари на Таити бьют рыбу острогой при полыхании факелов, как прыгает в джунглях лев или голый человек пожирает сырое мясо…» [20](И вам слышится, как герой бормочет себе под нос: «И слава богу!»)

Примитивная, физическая, функциональная модель рассвета жизни, активного периода до возраста сорока-пятидесяти лет, изжила себя. Но впереди нас ждет полдень жизни, который вовсе не обязательно проводить в лихорадочном ритме рассвета. Можно наконец посвятить себя той интеллектуальной, культурной и духовной деятельности, которой мы постоянно пренебрегали в разгар жизненной гонки. Мы с нашим неимоверным упором на молодость, движение и материальный успех, безусловно, склонны недооценивать этот период жизни и даже притворяться, что он никогда не наступит. Мы пытаемся остановить время, продлить рассвет жизни, обманывая и истощая себя неестественными усилиями. Конечно, ничего у нас из этого не выходит. Мы не можем соперничать со своими сыновьями и дочерями. Каково же это — бороться в надежде поспеть за этими сверхактивными и почти умудренными опытом взрослыми детьми! В этих не дающих перевести дыхание попытках мы часто упускаем цветение, которое ждет нас в полдень жизни.

Неужели зрелый возраст нельзя считать своего рода периодом второго цветения, роста, даже своего рода второй молодости? На самом деле общество в целом не допускает такой интерпретации второй половины жизни. Поэтому этот период зачастую истолковывается нами крайне неверно. Многие никогда не поднимаются выше своего положения в сорок-пятьдесят лет. Знаки — предвестники развития, которые, на мой взгляд, так напоминают период юношества: недовольство, беспокойство, сомнение, отчаяние, стремление — ошибочно интерпретируются как признаки увядания. В молодости эти знаки редко истолковываются неверно. Совсем наоборот, они воспринимаются как должное, как тяготы периода роста. С ними считаются, им следуют. Да, мы пугаемся. И это естественно. А кто не боится открытого пространства, захватывающего дух пространства за открытой дверью? Но, невзирая на страх, мы идем через следующую комнату.

В зрелом возрасте из-за неправильного предположения о том, что это период упадка, мы парадоксальным образом интерпретируем эти знаки как знаки приближающейся смерти. Вместо того чтобы встретиться с ними лицом к лицу, мы бежим от них, впадая в депрессии, нервные срывы, алкогольную зависимость, любовные связи или бездумную, бесполезную сверхзагруженность работой. Мы делаем все, лишь бы не сталкиваться с ними лицом к лицу. Все, лишь бы не оставаться на месте и учиться чему-то. Мы пытаемся излечиться от признаков возраста, изгнать их, словно демонов. А ведь в действительности они могли бы стать нашими ангелами-благовестниками.

Ангелами-благовестниками чего? Нового жизненного периода, в котором, отказавшись от физической борьбы, от земных амбиций, от материальных накоплений активного периода жизни, мы можем полностью реализовать свою обделенную вниманием сущность. Мы свободны развивать свои разум, сердце и таланты, в конце концов, мы свободны для духовного развития, мы свободны от сдерживающей нас ракушки морского гребешка. Какой бы красивой она ни была, она всего лишь замкнутый мир, в котором каждому из нас должно стать тесно. И это время сможет настать только тогда, когда нам станет тесно даже в устричной ракушке, какой бы комфортной и привычной она ни была.

В прибрежном мире немало редких созданий. Например, аргонавт («бумажный кораблик») — моллюск, который своим телом и вовсе не крепится к раковине. По сути, раковина аргонавта — это колыбель для потомства, которую самка-мать держит, выплывая на поверхность, где откладывает яйца и откуда детенышей потом относит в море. Самка покидает свою раковину и начинает новую жизнь. Такой образ аргонавта, чье временное жилище до этого я видела только как редкий экземпляр тематических коллекций, приводит меня в восхищение. Практически прозрачная, с изысканным барельефом эллинской колонны, эта белая с оттенком нарцисса раковина легка, словно перышко, словно античная лодка, готовая отправиться в плавание по неизведанным морям. Названа так она была в честь легендарных кораблей Ясона, который отправился на поиски золотого руна [21]. Находившие такие раковины моряки считали это знаком ясной погоды и попутного ветра.

Красивая раковина, красивый образ… Они искушают порассуждать. Это символ еще одной стадии отношений? Возможно, мы, аргонавты средних лет, которым стало тесно в устричной раковине, жаждем свободы наутилуса, который покинул свою раковину и отправился в открытое море? Но что даст нам открытое море? Нам не верится, что во второй половине жизни нас ждут «ясная погода и попутный ветер». Какое оно, золотое руно нашего поколения?

Говоря об аргонавте, можно признать, что мы уже вышли за пределы обычного набора ракушек. Морской гребешок, устричная ракушка — это общеизвестные знания, доступные большинству из нас. Мы принимаем их во внимание, они — часть нашей повседневной жизни и жизней окружающих нас людей. Но на этом редком и изящном судне мы покидаем изведанные берега доказанных фактов и знаний. Мы отправляемся в путешествие по морям воображения, которых нет ни на одной карте.

Означает ли это золотое руно своего рода новые возможности для развития? И будет ли в этой свободе возможностей место для отношений? На мой взгляд, именно после устричной раковины нам открывается возможность для лучших отношений: таких же ничем не ограниченных и взаимных, какими бывают отношения на их заре, и уже не столь функциональных и зависимых, как в следующий период, — отношений двух самодостаточных личностей. Заимствуя определение шотландского философа Макмарри [22], это будут «абсолютно личные отношения», то есть «такой тип отношений, в которые человек вступает как личность, пребывающая в гармонии с собой. Личные отношения не имеют скрытых мотивов. Они не основываются на особых интересах. Они не служат какой-то цели. Их ценность полностью заключается в них самих и по этой же причине перевешивает все остальные ценности. И все потому, что такие отношения — это отношения людей-личностей». Еще пятьдесят лет назад пророческую идею о таких отношениях между «людьми-личностями» высказывал немецкий поэт Рильке. Он предвидел колоссальное изменение характера отношений между мужчиной и женщиной. Он надеялся, что в будущем они больше не будут строиться по традиционной модели подчинения и доминирования или обладания и соперничества. Он описал состояние, в котором у партнеров будет пространство и свобода для развития, в котором каждый из партнеров станет своего рода избавлением для другого. «Иметь отношения, — говорит он, — значит быть человеком по отношению друг к другу… И эта более человечная любовь (любовь, которая самореализуется, бесконечно заботливая и нежная, добродетельная и чистая) — нечто такое, что избирает нас и призывает к великому. Любовь заключается в том, что два одиночества защищают, поддерживают и радуют друг друга».

Но эти новые отношения между людьми-личностями, эта более человечная любовь, эта идея о двух одиночествах не приходит просто так. Такие отношения растут медленно, словно растение с глубокими корнями. Вероятно, им должны предшествовать долгая история развития и человеческой цивилизации, и индивидуальности в жизни каждого человека. Этот этап жизни, как мне всегда казалось, не даруется нам и не приходит по чистой случайности. Он часть процесса развития, достижение, которое становится возможным после определенных важных шагов в развитии каждого партнера.

Этой стадии невозможно достичь, пока женщина (и как отдельная личность, и как пол в целом) не повзрослеет по той модели, которую мы наблюдаем сегодня. Исходя из этой модели, женщина должна работать самостоятельно, не рассчитывая на помощь со стороны, с решительностью, свойственной мужчине. Современный мир проявляет все больше интереса к женщине, но преимущественно в виде ее механистического изучения как особи женского пола. Конечно, женщине нужно и полезно понимать и принимать потребности и привычки своего пола, но это лишь одна сторона очень сложной проблемы. Не стоит ожидать, что знания о физических реакциях женщины сделают богаче ее внутренний мир, изменят ее отношение к себе, к ее забытым надеждам и праву быть продуктивной не только в физическом смысле.

Женщина должна повзрослеть сама. Суть процесса взросления заключается в том, чтобы научиться жить самостоятельно. Она должна научиться не зависеть ни от кого и не доказывать свою силу соперничеством с другими. Раньше женщина находилась в подвешенном состоянии между двумя полюсами — зависимостью и соперничеством, викторианством [23]или феминизмом. Обе крайности нарушали гармонию женщины, смещали центр ее естества, скрывали истинную суть того, что значит быть целостной. Свою истинную суть женщина должна найти самостоятельно. Она должна стать целостной. Как мне кажется, на пути к отношениям «двух одиночеств» она должна последовать совету поэта и стать «миром в себе ради другого».

Однако, думаю я, это героическое деяние должны совершать и женщины, и мужчины. Разве мужчина не должен тоже стать миром в себе? Разве он не должен развивать запущенные стороны своей личности, развивать искусство внутреннего самопознания, на которое у него редко хватало времени в его активной, направленной на внешний мир жизни? Разве ему не нужно работать над личными отношениями, наслаждаться которыми ему выпадало не так уж часто? Развивать так называемые «женские качества»: эстетику, эмоциональность, культуру и духовность, которые в спешке жизни он не смог сформировать полностью? Вероятно, и мужчинам, и женщинам часто не хватает этих так называемых женских свойств сердца, разума и души, которые на самом деле не принадлежат ни женскому, ни мужскому началам. Это общечеловеческие, забытые нами качества. Развитие в этих направлениях превратит нас в целостные личности, поможет каждому стать миром в себе.

Но разве эта б о льшая целостность личности, это состояние «мира в себе» не означает б о льшую самодостаточность, а следовательно, и большее разобщение мужчин и женщин? Действительно, личностное развитие сопровождается разграничением и разобщением, но лишь в том смысле, в каком ствол дерева разделяется на ветви и листья. Дерево по-прежнему остается единым, его отдельные части помогают друг другу. Два отдельных мира или два одиночества, разумеется, могут дать друг другу больше, чем то, что они могли дать, когда каждый из них был лишь бессодержательной половиной. «Полное участие между двумя людьми невозможно, — пишет Рильке, — однако даже когда кажется, что оно существует, на самом деле это лишь сужающее взгляды взаимное соглашение, которое ворует либо у одного партнера, либо у обоих сразу их полную свободу и развитие. Но как только приходит понимание того, что даже между самими близкими людьми сохраняется пропасть, начинается прекрасная жизнь друг с другом, если партнеры смогут полюбить эту пропасть, которая помогает каждому из них видеть другого как нечто целое на фоне бескрайних небес!»

Прекрасная картина, но кто может воплотить ее в реальной жизни? Где, кроме поэтической переписки, можно увидеть такой брак? Суть в том, что два одиночества Рильке или личностные отношения Макмарри — всего лишь теоретические идеи. Но исследованиям предшествует теория; мы должны использовать любые существующие указатели, которые проведут нас через непроходимые дебри. По сути, мы первопроходцы, пытающиеся найти новый путь в лабиринте традиций, условностей и догм. Наши попытки — лишь часть сражения за идею отношений между мужчинами и женщинами, а значит, за все отношения. В таком свете любой шаг навстречу пониманию имеет свою ценность. В расчет принимается каждый шаг, даже самый нерешительный. И хотя мы редко сталкиваемся с идеальным жизненным циклом аргонавта, иногда он мелькнет у нас перед глазами — даже в нашей собственной жизни, пусть и совсем на короткое время. И эти кратковременные проблески дают нам понимание того, какими могут быть эти новые отношения.

На острове я мельком взглянула на жизнь аргонавта. После недельного пребывания в одиночестве следующую неделю я провела здесь со своей сестрой. Я опишу один день этой недели. Я проанализирую его, расставлю все по полочкам, как если бы расставляла ракушки на своем рабочем столе. Я поверчу его в руках, проверю и проанализирую плюсы. Нет, моя жизнь никогда не станет такой, как этот один день, взятый из недели жизни. Идеальных жизней не бывает. Отношения сестер — не отношения мужчины и женщины. Но они могут продемонстрировать суть отношений. Свет одних хороших отношений озаряет любые другие отношения. А один идеальный день может дать ключ к идеальной жизни — возможно, мифической жизни аргонавта.

* * *

Мы просыпаемся в небольшой комнате после ночи крепкого сна, просыпаемся от тихого звука ветра в деревьях казуарины и спокойного, умиротворяющего шума набегающих волн. Босиком мы бежим на берег, гладкий, ровный, переливающийся влажными ракушками, выброшенными ночным приливом. Для меня искупаться утром в море — дар природы, таинство крещения, возрождение красоты и чуда мира. Мы бежим назад в предвкушении горячего кофе на маленьком заднем крыльце. Два кухонных стула и детский столик заполняют пространство веранды, на которой мы сидим. Выставив ноги на солнце, мы смеемся и планируем наш день.

Мы быстро моем посуду, ее совсем немного. Мы с легкостью, инстинктивно работаем вместе и не сталкиваемся друг с другом, бегая взад и вперед и занимаясь своими делами. Подметая, расставляя все по своим местам, мы болтаем, обсуждая какую-то личность, стихотворение или воспоминание. И поскольку наше общение для нас куда важнее наших обязанностей, вся работа по дому делается без особых раздумий.

А потом, за работой за закрытыми дверьми, никто из нас не мешает друг другу. Какое это облегчение — писать, забыв о себе, забыв о своем партнере, забыв о том, где ты и что будешь делать дальше, с головой погрузившись в работу, как мы погружаемся в сон или море. На столе в кучу свалены карандаши, блокноты и уже слегка свернувшиеся голубоватые листочки — письма. В конце концов, когда от голода начинает сосать под ложечкой, мы в изумлении отмечаем, что настало время обеда. Немного отойдя от чрезмерной сосредоточенности, мы с облегчением возвращаемся к своим обязанностям по приготовлению обеда, словно эти обязанности — единственное, что связывает нас с реальностью, словно мы на самом деле утонули в море умственной работы, а потом почувствовали под ногами твердую почву физических действий.

Приблизительно через час физической работы мы снова готовы идти на берег. День мы проводим на свежем воздухе, на пляже, где мы свободны от обязанностей, частностей, рациональности. Мы молча, но в гармонии вышагиваем вдоль берега, будто бекасы, движущиеся впереди нас, словно артисты балета, подчиняясь неслышному внутреннему ритму. Потребность в тесном общении улетучивается. Эмоции уносятся в море. Мы освобождаемся от мыслей, по крайней мере от их формулировок. Мы становимся чистыми и обнаженными, словно выбеленные коряги, прибитые к берегу, пустыми, как ракушки, готовыми снова наполниться беспристрастными морем, небом и ветром. Долгий день, поглотивший весь внешний мир.

Тяжелые и мягкие, словно водоросли под нашими ногами, в сумерках мы возвращаемся в тепло и уединение нашего дома. Сидя у огня, мы потягиваем херес. Мы садимся ужинать и начинаем разговор. Вечер — время для разговоров. Утро — время для умственной работы. По-моему, во мне все еще сохраняются привычки школьной жизни. День — для физической работы, работы на свежем воздухе, а вечер — для обмена мнениями, для общения. Неужели ничем не прерываемая ночная тьма после яркого, разделенного на части дня открывает нас друг другу? Или бесконечный простор и бесконечная тьма сдерживают и успокаивают нас, заставляя обращаться к малейшим проблескам человечности?

Общение, но не очень длительное. Потому что хорошая беседа бодрит, как чашка крепкого кофе, и заснуть после нее так же трудно. Перед тем как ложиться спать, мы снова выходим на улицу. Мы гуляем по берегу под звездами. А когда мы наконец устаем от прогулки, мы вытягиваемся прямо на песке, на берегу, под звездной чашей. Мы открыты постижению ее границ. Она вливает в нас звезды, пока мы не наполняемся ими до краев.

Именно этого мы жаждем после малости дня, работы, деталей, близких отношений и даже общения. Мы жаждем величия и универсальности ночи, изобилующей звездами, которые, словно прилив, наполняют нас.

А потом из необъятности межзвездного пространства мы возвращаемся на свой пляж. Мы снова идем на огни дома, горящие в темной мгле деревьев. Маленькие, надежные, теплые и гостеприимные, эти точечные маяки на фоне непомерного хаоса тьмы направляют нас. Они снова возвращают нас в крепкий сон ребенка.

* * *

«Какой чудесный день», — думаю я, снова прокручивая его с самого начала. Что сделало его таким идеальным? Может, разгадка кроется где-то на самом дне? Прежде всего, она кроется в его свободе. На острове возникает ощущение бесконечности. День здесь ничем не ограничивается. В нем присутствует естественный баланс физической, мыслительной и социальной жизни. Он движется в легком непринужденном ритме. Напряжение не искажает работу. Притязания не душат отношения. Близость ограничивается легкостью прикосновения. В ходе дня мы двигаемся, словно танцоры. Нам достаточно лишь легкого прикосновения, мы инстинктивно движемся в одном темпе.

Хорошие отношения похожи на танец и строятся на тех же правилах. Партнерам вовсе не нужно крепко держаться друг за друга: запутанные, но радостные, быстрые и свободные, словно под ритм «Деревенского танца» Моцарта, они уверенно двигаются в такт. Крепко схватиться за партнера означало бы сковать, заморозить движение, сдержать его бесконечно меняющуюся красоту. Здесь нет места цепкой хватке и властной руке — лишь едва заметное, мимолетное прикосновение. Рука в руке, лицо к лицу, спина к спине — неважно, как именно мы танцуем. Мы просто знаем, что наш партнер движется в том же ритме, мы вместе вырабатываем структуру нашего танца и незаметно подпитываемся им.

Удовольствие от такого танца — это не просто удовольствие от создания или участия, это удовольствие от жизни одним днем. Легкость прикосновения и жизнь одним днем переплетаются. Невозможно танцевать хорошо, не попав в ритм музыки, делая лишь шаги назад и вперед и при этом не удерживая равновесие в настоящем. Именно идеальное равновесие придает танцу ощущение легкости, бесконечности, вечности. Об этом в стихотворении писал Блейк:

Кто удержит радость силою,

Жизнь погубит легкокрылую.

На лету целуй ее —

Утро вечности твое! [24]

Танцоры, идеально попадающие в такт, никогда не нарушают «окрыленности» друг друга и самих себя.

Но как овладеть такой техникой танца? Почему это так сложно? Что заставляет нас сомневаться и оступаться? Мне кажется, именно страх побуждает нас ностальгически цепляться за последний момент или жадно хвататься за следующий. Страх разрушает «окрыленность». Но как изгнать его? Его можно изгнать только противоположностью — любовью. Когда сердце переполнено любовью, в нем не остается места страху, сомнениям, нерешительности. Именно отсутствие страха помогает в танце. Когда каждый партнер любит настолько, что не задается вопросом, любят ли его взамен, когда он просто знает, что любит, и движется под музыку, тогда и только тогда два человека могут танцевать идеально в такт.

Но какое это имеет отношение к аргонавту — этот идеальный образец двух танцоров, двигающихся ровно в такт? Не должны ли они быть созвучны более всеобъемлющему ритму, естественным колебаниям маятника между общением и уединением, между близостью и отвлеченностью, между частностью и универсальностью? Не это ли колебание маятника между противоположными полюсами питает отношения? Йейтс [25]однажды сказал, что «поделиться глубокими мыслями и затем соприкоснуться» — величайший жизненный опыт. Но требуется и то, и другое.

Первое прикосновение, сокровенное соприкосновение личного и частного (обязанности по кухне, беседа у огня), а затем потеря близости в потоке безличного и абстрактного (безмолвный пляж, звездная чаша над головой). Оба партнера теряются в общем море Вселенной, которая поглощает и одновременно освобождает, которая разделяет и одновременно объединяет. Разве это не то, что подразумевается под более зрелыми отношениями, под встречей двух одиночеств? Период рассвета отношений был близким и личным. Следующий — «устричный» — период был полон частностями и практичностью. Но в зрелый период аргонавта не должен ли происходить переход от личного, частного и функционального к абстрактному и универсальному, а затем снова к личному?

Нет ли в этом образе маятника, размеренно колеблющегося между противоположными полюсами, решения проблемы целостности отношений? Разве в нем нет намека на понимание и принятие окрыленности отношений, их бесконечных приливов и отливов, их неизбежной переменчивости? Как писал Сент-Экзюпери: «…жизнь Духа иногда прерывается. Только жизнь Разума непрерывна или почти непрерывна… Для Духа же важны не сами вещи, а смысл, связывающий их между собой. Подлинное лицо вещей, которое он постигает сквозь внешнюю оболочку. И Дух переходит от ясновидения к абсолютной слепоте. Настает час, и тот, кто любит свой дом, вдруг обнаруживает, что это не более чем скопище разрозненных предметов. Настает час, и тот, кто любит свою жену, начинает видеть в любви одни лишь заботы, неприятности и неудобства. Наступает час, и тот, кто наслаждался какой-то мелодией, становится к ней совершенно равнодушным» [26].

«Истинная жизнь» наших эмоций и наших отношений тоже переменчива. Невозможно изо дня в день, из минуты в минуту любить ровно и постоянно. Тот, кто притворяется, что любит именно так, лжет. Как мало мы доверяем отливам и течениям жизни, любви, отношений! Мы радостно бросаемся навстречу приливу и в страхе протестуем, едва лишь воды любви отхлынут прочь. Мы боимся, что они никогда не вернутся обратно. Мы упрямо стремимся ко всему неизменному, долговечному и прочному. Но единственное, что и в жизни, и в любви неизменно, — это их развитие, их течение. Это и есть свобода, в том смысле, в котором свободны танцоры, едва касающиеся друг друга в танце, но остающиеся при этом партнерами. Истинную уверенность дают не владение, не требовательность, не ожидания и даже не надежда. Ни ностальгические оглядки в прошлое, ни страхи и ожидания будущего не дают уверенности в отношениях. Такую уверенность дают лишь отношения в настоящем и принятие их такими, какие они есть. Отношения, должно быть, тоже похожи на острова. Их нужно принимать такими, какие они есть здесь и сейчас: словно острова, со своими границами, окруженные морем, с бесконечными приливами и отливами. Мы должны быть уверены в окрыленности жизни, в ее приливах и отливах, в ее переменчивости.

Научиться переменчивости невозможно. Как можно научиться жить при отливах? Как можно научиться оставаться на гребне волны? Здесь, на берегу, проще понять, где тихие отливы скрывают под собой жизнь. В этот прозрачный момент неопределенности мы вдруг обнаруживаем скрытое царство на дне морском. Здесь, бредя по мелководью, мы видим и кружащихся вокруг ног листоверток-пеструшек, и белых морских ежей, напоминающих выгравированные в грязи мраморные медальоны, и множество сверкающих в пене морской красочных моллюсков с открывающимися и закрывающимися, словно крылья бабочки, раковинами. Этот застывший миг отступления моря так же прекрасен, как момент его возвращения, когда надвигающиеся волны накатываются на пляж, пытаясь дотянуться до темных цепочек водорослей, выброшенных предыдущим приливом.

Вероятно, главное, что я могу взять с собой из этой жизни на пляже, — простое воспоминание о том, что реален каждый цикл приливов, что реален каждый цикл волн, что реален каждый цикл отношений. А мои ракушки? Я могу положить их в карман. Там они будут напоминать мне о том, что море отступает и возвращается бесконечно.

Я собираю вещи. Что мне дали все старания, все размышления на берегу? Какие ответы и решения я смогу применить в собственной жизни? В моем кармане несколько ракушек, несколько подсказок, всего несколько.

Вспоминая свои первые дни здесь, я понимаю, с какой жадностью я их собирала. Я до отказа заполняла карманы мокрыми ракушками с прилипшим к ним влажным песком. Весь берег был усыпан красивейшими раковинами, и я не могла оставить без внимания ни одну. Я вышагивала по берегу, не поднимая головы — из страха упустить что-то ценное у себя под ногами. Коллекционер гуляет по берегу, надев наглазник, — он не замечает ничего, кроме своих трофеев. На самом деле жажда наживы несовместима с истинной способностью оценить прекрасное. Но после того как мои карманы растянулись, а полки шкафов и подоконники переполнились, моя жажда наживы начала угасать. Я принялась избавляться от добра, перебирать.

Невозможно собрать все красивые раковины на берегу. Собрать можно лишь некоторые, и они кажутся тем красивее, чем их меньше. Одна лунная ракушка впечатляет гораздо больше, чем три. В небе лишь одна луна. Один рассвет — событие, а шесть — уже последовательность, похожая на череду обычных будней. Постепенно мы оставляем только идеальные экземпляры, отсеивая остальные. Необязательно, чтобы это были редкие ракушки, но они должны быть идеальными в своем роде. Каждую мы располагаем отдельно, словно остров, окруженный пространством.

Только в пространстве расцветает ее красота. Только в пространстве события, объекты и люди уникальны и значительны, а потому красивы. Дерево величественно, только если смотреть на него на чистом фоне неба. Нота в музыке обретает значимость на фоне тишины. Свеча расцветает на фоне ночи. Даже небольшие, обычные предметы обретают значимость в пространстве, словно несколько желтеющих травинок, изображенных восточным художником где-то в уголке пустого полотна.

Я начинаю понимать, что моей жизни в Коннектикуте не хватает этой значимости, а следовательно, и красоты, потому что в ней слишком мало свободного пространства. Пространство исписано, время заполнено. В моем ежедневнике так мало свободных страниц, в моем дне так мало свободных часов, в моей жизни так мало свободного пространства, в котором я могу побыть одна, чтобы обрести себя. В моей жизни чересчур много занятий, людей, вещей. Слишком много стоящих занятий, интересных людей и ценных вещей. Потому что нашу жизнь загромождает не только обыденное, но и важное. Сокровищ — ракушек — у нас может быть в избытке, но только одна или две из них будут важными.

Здесь, на острове, у меня появилось пространство. Парадоксально, но именно здесь, на ограниченной территории, пространство само находило меня. Географические границы, физические ограничения, замкнутость в общении побуждали меня к естественной избирательности. Здесь не так уж много занятий, предметов или людей. Здесь есть время быть спокойным, время работать ненапряженно, время подумать, время понаблюдать за цаплей, с железным терпением выслеживающей свою жертву. Время смотреть на звезды или изучать ракушку, время встречаться с друзьями, сплетничать, смеяться, разговаривать. И даже время молчать. Дома, в те редкие часы, когда я встречаюсь с друзьями, время настолько ценно, что кажется, будто каждый его момент должен быть заполнен разговорами. Мы не можем себе позволить роскошь молчания. Здесь, на острове, я могу сидеть с друзьями молча, глядя на последнюю бледно-зеленую полосу уходящего дня на горизонте, или на витки маленькой белой ракушки, или на темный шрам от падающей звезды в ослепительном ночном небе. Тогда общение превращается в единство, которое питает нас так, как не питают никакие слова.

Жизнь на острове выбирает за меня, но это естественный, а не искусственный выбор. Она выбирает в числовом, но не материальном выражении. На этом острове есть самые разные занятия, но их не слишком много. Есть абсолютно разные люди, но их не слишком много. Простота жизни подталкивает меня и к физической, и к умственной, и к общественной деятельности. У меня нет машины, поэтому за продуктами и почтой я езжу на велосипеде. Когда холодно, я, чтобы разжечь камин, собираю и колю плавник, прибитый волнами к берегу. Вместо горячих ванн я плаваю в море. Мусор закапывается, а не вывозится грузовиком. И когда у меня не получается писать стихи, я пеку печенье и чувствую такое же удовлетворение. Большинство этих обязанностей стали бы настоящим бременем для меня, будь я дома, где жизнь переполнена, где расписан каждый день. Дома у меня дети, и я ответственна за жизни многих людей. Здесь, где есть время и пространство, физический труд — желанная смена занятий. Он уравновешивает мою жизнь, я восстанавливаюсь так, как никогда не восстанавливаюсь дома. Заправка постели или поездка на рынок не так восстанавливают, как плавание, езда на велосипеде или копание в земле. Вернувшись домой, я не смогу закапывать мусор, но смогу копаться в саду, я смогу ездить на велосипеде в хижину, в которой работаю, и я по-прежнему смогу печь печенье в дни, когда все идет из рук вон плохо.

Мой остров делает выбор за меня и с точки зрения общества. Он невелик, и на нем живет не так много людей. Здесь я могу встретить тех, кого не встречу дома из-за различий в возрасте или роде занятий. Мы, обитатели пригородов, скорее общаемся с людьми приблизительно того же возраста и схожих интересов. Поэтому мы и выбрали пригород — у нас одинаковые потребности и стремления. Остров выбирает для меня людей, очень отличающихся от меня, — незнакомцев, которые при достаточном времени и пространстве всегда оказываются интересными личностями. Здесь я узнаю, что каждый из них совершил или морское путешествие, или длительную поездку на поезде, или просто на время уединился в маленькой деревушке. За пределами хаоса жизни случайность временного затворничества выбирает для нашего круга лишь несколько человек. Мы бы никогда не выбрали их соседство, жизнь выбрала их для нас. Но выброшенные на этот остров, мы стремимся понять друг друга, и это стремление придает нам сил. Сложность жизни в большом городе заключается в том, что если мы выбираем, а мы должны выбирать, чтобы жить, дышать, работать в таких условиях переполненности, мы склонны выбирать людей, похожих на нас самих. Слишком однообразный рацион. Только закуски и никакого мяса, только сладости и никаких овощей, в зависимости от того, к какому типу людей мы сами принадлежим. Но как бы сильно мы ни отличались, очевидно одно: обычно мы выбираем хорошо известное, и редко — незнакомое. Мы стараемся не выбирать незнакомое, потому что оно может шокировать, расстроить или с ним просто будет сложно справиться. Но именно неизвестное со всеми свойственными ему разочарованиями и сюрпризами обогащает нас больше всего.

С какой стороны ни погляди, остров делает куда лучший выбор, чем я сделала бы дома сама. Когда я вернусь домой, поглотят ли меня не только центробежные, но и центростремительные силы? Не только отвлекающие факторы, но и возможности? Не только унылые, но и интересные люди? Множественность мира снова наполнит меня ошибочным значением этих ценностей. Ценности измеряются не качественно, а количественно; скоростью, а не неподвижностью, словами, а не мыслями, жаждой наживы, а не красотой. Как мне устоять под натиском? Как сохранить целостность среди напряжения и давления множественности мира?

Вместо естественной избирательности острова мне придется делать осознанный выбор, основанный на иных ценностях — ценностях, которые я поняла здесь, на острове. Их можно назвать заповедями острова, указателями, ведущими к другому образу жизни. Максимально возможная простота в жизни для сохранения ее истинного понимания. Баланс физического, умственного и духовного. Работа без напряжения. Пространство для значимого и красивого. Время на уединение и общение. Близость с природой для укрепления понимания и веры в переменчивость жизни: жизни духовной, жизни творческой и жизни человеческих отношений. Несколько раковин.

Остров стал для меня увеличительным стеклом, сквозь которое я рассмотрела свою собственную жизнь на севере. Вернувшись, я должна по-прежнему смотреть на свой мир сквозь это увеличительное стекло. Постепенно в и дение, приобретенное мной на острове, начнет тускнеть. Я должна продолжать смотреть на мир глазами острова. Раковины напомнят мне об этом. Они должны стать моими глазами.

Дата добавления: 2017-01-14