Россельс В. Л. Речь в защиту Семеновых

Товарищи судьи!

Старый рабочий, слесарь Семенов никогда не забудет тот холодный декабрьский день, когда он встретил давнишнего знакомого, почтенного, уважаемого и занимающего, с его точки зрения, высокое положение главного бухгалтера главка Любомудрова.

Знакомство с Виктором Ивановичем Семенов ценил, оно казалось ему даже лестным.

Встречи этой ему не забыть.

Навсегда сохранится в памяти Семенова и просьба, с ко­торой обратился к нему Любомудров. «Гавриил Борисович, -сказал он, - машинистка наша перепечатала для учреждения не входящую в ее обязанности работу, а оплатить ей, штатной машинистке, сверх заработной платы тысячу рублей как-то неудобно. Не поможете ли? Да в чем сомневаетесь? Ведь это же совсем просто. Я выпишу по счету вашей жене деньги на ее имя, вы с ее доверенностью их получите, передадите мне, а я - машинистке. Вот как приходится обходить бюрократичес­кие формальности», - вздохнул он.

Екнуло, сильнее забилось сердце у Семенова: «Хорошо ли?» Но тут же одумался.

«В чем дело, в конце концов? Тысячу рублей получу, полностью отдам, и машинистка своего не потеряет. Что же тут плохого? Да и не кто-нибудь просит, а Виктор Ива­нович...»

Согласился...

Разговор этот, как на камне высеченный, из памяти его не изгладится.

Как обещал, так и сделал.

Полина Александровна по просьбе мужа написала счет и доверенность, а он, получив по изготовленной Любомудровым на имя его жены доверенности тысячу рублей, передал их Любомудрову.

«Спасибо, Гавриил Борисович». - «Да что вы, не за что, Виктор Иванович».

И только значительно позже, у следователя, Семенов уз­нал, что не было никакой работы, никакой машинистки, что старый знакомый, почтенный, уважаемый главный бухгалтер главка Виктор Иванович Любомудров обманул его и жену.

«Поверить не мог. Потемнело в глазах, подкосились ноги, стали как ватные», - вспоминал здесь об этом Семенов.

Все так, как было, рассказали Семеновы следователю, и он поверил и тому, что они обмануты Любомудровым, и их бескорыстию.

Да и как было не поверить Семеновым, которым проще было бы утверждать, что Полина Александровна действитель­но работала и за работу получила законно причитавшееся ей вознаграждение.

Но Семеновы говорят правду - никакой работы Полина Александровна не выполняла, да и не в состоянии была по объему своих знаний и компетенции выполнить работу, о ко­торой она и представления не имела.

Легко было проверить Семеновых еще и потому, что в аналогичном положении оказались и другие простые ду­шой люди, бескорыстие которых было выгодно использо­вать Любомудрову и которых он, как и Семеновых, убеж­дал, что они делают хотя по форме неправильное, но по существу доброе дело.

Поверил Семеновым следователь и, несмотря на это, внес их в список тех, кому суждено было разделить скамью подсу­димых с Любомудровым.

И вот они перед вами.

Такова горькая судьба этих неискушенных, слишком довер­чивых людей, прошедших весь свой долгий путь по прямым и светлым дорогам жизни, не ведая о кривых и темных ее пере­улках, о звериных ее тропах, по которым бродят хищники.

Мы слышали здесь прокурора.

И он поверил Семеновым, но... тем не менее предлага­ет осудить их как соучастников Любомудрова, обвиняемого в хищении.

И вот Семеновы, всю жизнь прожившие рука об руку и здесь сидящие рядом, поникшие и растерянные, с тоской вни­мают речи прокурора, искусно доказывающего, что обманув­ший Любомудров и обманутые им Семеновы связаны одним общим умыслом, направленным на хищение тысячи рублей, как будто у рыбака и трепещущей в его хитро сплетенной сети рыбы возможен общий умысел.

Можно ли согласиться с прокурором, утверждающим «ви­новны и должны быть осуждены», или прав защитник, гово­рящий «невиновны, должны быть оправданы!»

Вам придется решить, кто из нас прав.

Вы помните, товарищи судьи, что Семенов на вопрос, признает ли он себя виновным, ответил: «Тысячу рублей по­лучил и отдал их Любомудрову, в этом каюсь, но у меня и в помыслах не было содействовать ему в хищении».

В этих простых, бесхитростных словах заключено содер­жание, имеющее серьезное правовое значение. «И в помыс­лах не было» - это значит на языке права «не было умысла».

Хищение - преступление умышленное, и само собой ра­зумеется, что Семеновы могли бы быть осуждены за участие в этом преступлении только в том случае, если была бы уста­новлена их умышленная вина.

Однако наличие умышленной вины предполагает рань­ше всего сознание лицом фактических обстоятельств, образу­ющих соответствующий состав преступления.

Но ведь прокурор согласен, что здесь именно те факти­ческие обстоятельства, которые образуют состав хищения, и были скрыты от Семеновых.

Ведь в их представлении, в противоречии с действи­тельностью, существовали и машинистка, и работа, за вы­полнение которой ей законно причиталось получить тысячу рублей.

Но если в сознании Семеновых не создалось представле­ния о готовящемся Любомудровым хищении, то не может быть и речи об умышленной их вине.

Далее, у участников хищения должен быть общий, направ­ленный на совершение этого преступления умысел.

Однако и этого не отрицает прокурор, прямой умысел Любомудрова был направлен на хищение тысячи рублей, а умысел Семенова - на уплату этой суммы машинистке за про­изведенную ею работу.

И, наконец, эти соображения, устанавливающие отсут­ствие умышленной вины у Семеновых, подкрепляются и тем имеющим самое серьезное значение обстоятельством, против которого также не спорит прокурор, что Семеновы никакой корыстной или иной заинтересованности не имели.

Этот факт делает предположение о соучастии Семеновых в хищении государственного имущества совершенно необос­нованным, предположение это повисает в воздухе, лишен­ное почвы, на которой могло бы вырасти соучастие в тяжком, касающемся экономической основы государства преступлении, грозящем преступнику суровым наказанием.

Вот почему полагаю, что в споре с прокурором я прав. Обманутые Семеновы не могут быть осуждены за соучастие с Любомудровым в хищении государственного имущества.

Однако остается еще серьезный уголовно-правовой воп­рос. Семеновы без умысла, направленного на хищение, бес­корыстно передали Любомудрову тысячу рублей, но деньги эти они получили из кассы главка подложно, за работу, кото­рую они не делали.

Можно ли считать их действия безразличными с точки зрения закона?

Ответ находим в законе.

Подлог предусмотрен ст. 72 и 120 УК нашей республики. Обе эти статьи не предусматривают подлогов, бескорыстно совершенных частными лицами. Такой подлог не является преступлением и уголовно не наказуем.

Стало быть, Семеновы не участвовали ни в хищении, ни в совершении уголовно наказуемого подлога и должны быть судом оправданы.

Этим, казалось бы, я исчерпал свою непосредственную задачу защитника.

Но я не могу и не хочу уйти при оценке поведения Се­меновых от общественного долга защитника, обязывающего меня ответить еще на один, настоятельно требующий разре­шения вопрос.

Можно ли считать соответствующим интересам госу­дарства и общества, справедливым, честным, заслужива­ющим уважения и одобрения поведение Семеновых, по­лучивших подложно из государственного учреждения не причитающиеся им деньги, хотя бы переданные впослед­ствии тому, кому, по их убеждению, они причитались? Конечно, нет.

Такие действия наше общество никогда не сочтет соответствующими нормам поведения советского человека. Семеновы не нарушили норм права, воплощенных в уголов­ном законе, но нарушили нормы морали, которые хотя и не поддерживаются силой государственного аппарата, но под­держиваются силой общественного мнения относительно того, что является правильным или неправильным, справедливым или несправедливым, хорошим или дурным.

Нормы социалистического права и нормы социалис­тической нравственности, отличаясь друг от друга источ­ником силы, принуждающей к их исполнению, связаны, как два ствола одного корня, общим происхождением, прони­кают друг в друга и, находясь между собой в неразрывном взаимодействии, служат одной и той же цели - построению коммунизма.

Эта их общность и тесная связь вытекают из самой при­роды нашего социалистического права и социалистической нравственности, между которыми нет пропасти и которые, наоборот, покоясь на одних и тех же принципах, граничат друг с другом.

Семеновы, несомненно, нарушили нормы нравственно­сти. Может ли защитник, «добру и злу внимая равнодушно», пройти мимо такого рода нарушения и не высказать слов мо­рального осуждения?

Конечно, нет. Не может этого сделать и суд...

Судебный зал - лаборатория, в которой формируется общественное сознание граждан, поэтому здесь громко долж­ны прозвучать слова осуждения неправильных, недопустимых действий Семеновых. Но нарушение норм морали влечет мо­ральное, а не уголовно-правовое осуждение.

Моральную недопустимость своего поведения сейчас понимают и Семеновы.

Семенов сказал: «Виновным себя не признаю, но каюсь в том, что я сделал». Это значит: «Я не нарушал норм уголовно­го закона, а нарушил нормы социалистической морали и в этом раскаиваюсь».

Он и на этот раз, как всю жизнь, сказал правду.

В правде, в труде, в уважении, в любви друг к другу, к людям, к своему государству, не омраченная столкновениями с законом, протекала спокойная жизнь рабочего Гавриила Бо­рисовича Семенова и его жены, скромной служащей Полины Александровны.

И вдруг...

Нет, никогда не забыть им Любомудрова, никогда не из­жить им постигшего их на склоне лет разочарования, никогда не погаснут в их памяти эти тяжкие дни...

Они совершили, и они сознают это, противообществен­ный проступок, но они не совершали преступления. Мораль­ного осуждения они заслуживают, и они его уже получили. Но для их осуждения в уголовном порядке и применения к ним уголовного наказания нет законного основания. Я прошу их оправдать¹.

¹ Ивакина Н.Н. Основы судебного красноречия (риторика для юрис­тов): Учеб. пособие -М.: Юристь, 1999. - 384 с.

Приложение 7

ГРОМНИЦКИЙ М.Ф. ОБВИНИТЕЛЬНАЯ РЕчЬ ПО ДЕЛУ О БЫВШЕМ СТУДЕНТЕ ДАНИЛОВЕ

Господа присяжные! Преднамеренное, с целью грабежа убийство отставного капитана Попова и его служанки Марии Нордман, мошенническое присвоение чужой собственности и наименование себя чужими фамилиями - вот совокупность тех преступлении, в которых обвиняется подсудимый и кото­рые подлежат вашему обсуждению. Так как убийство состав­ляет здесь неизмеримо важнейший пункт обвинения, то я нач­ну с этого пункта. Чтобы вы могли лучше судить о личности покойного Попова и дабы вам понятнее стала сама цель пре­ступления, я познакомлю вас с обстоятельствами, предшество­вавшими 1 января.

До 1865 года отставной капитан Попов проживал в Фин­ляндии, где у него были родные и недвижимое имение. В 1865 году он продает свое недвижимое имение и переселяется в Москву. За имение он выручил 23 тысячи рублей. В верности этой цифры удостоверяет и список банковских билетов, най­денный в квартире убитого, и такой же список, присланный его родными. Сами билеты не найдены. Были ли у него на­личные деньги, неизвестно. Но если и были, то немного. В сентябре 1865 года он переселился в Москву и 5 октября по­селился в квартире дома Шелягина. Из переписки с родными, найденной между бумагами убитого, видно, что Москва про­извела на него весьма хорошее впечатление. С удовольствием рассказывает он о московской жизни, о своей уютной квар­тирке; с восторгом отзывается о здешнем театре и, наконец, сообщает, что записался в библиотеку, откуда намерен брать книги для чтения. Вообще из этой переписки можно вывести то заключение, что Москва давно влекла его к себе воспоминаниями, которые он хранил о ней как о месте своего прежнего служения. Не могу не упомянуть также, что родные, до переезда его в Москву, предлагали ему отдать свои деньги под залог домов и земель. Но на это он отвечал им, что счита­ет достаточными для прожития проценты, получаемые им от своих банковых билетов, и отказывается от этого предложения; а потому родные удивляются слухам о том, что он стал заниматься отдачей денег под залог вещей, и полагают, что его кто-нибудь подбил на это не совсем почетное занятие. Из сведений, собранных по делу, можно утверждать положитель­но, что у него не было никаких знакомых в Москве. Если его кто действительно подбил к этому, то это, вероятно, была не кто иная, как кухарка его, Нордман. Ее личность отчасти так­же обрисовывается из переписки. Это была женщина чрез­вычайно домовитая и большая экономка. Попов описывает, как он накупил различные принадлежности хозяйства и в ка­ком она была от этого восторге. С этой женщиной, сорока че­тырех лет, жил Попов в совершенном уединении. И вот 14 января оба они найдены убитыми.

Вы слышали подробный медицинский осмотр, и я не ста­ну повторять памятные вам, без сомнения, подробности кро­вавого дела. Скажу только, что все находившееся в комнатах разбросано было в страшном беспорядке. Следы крови замет­ны были всюду до самой лестницы. Что убийство совершено с целью грабежа, доказывалось тем, что не найдено ни бан­ковских билетов, ни наличных денег. Таким образом, состав преступления был определен вполне. Для следователей пред­стояла трудная задача - открыть, кто совершил убийство. За­дача эта делалась труднее при той особенной обстановке, в которой жили покойные, при отсутствии малейшего указания на какую-либо связь с окружающей их средой. Следов убийца не оставил, кроме крови.

Мы знаем, что следователи преодолели все эти трудно­сти. Мы имеем перед собой образцовое следствие. Сначала же они могли только определить время совершения преступ­ления. Следователи смело определили, что оно совершено 12 января, и притом вечером. Мнение это обосновывалось, во-первых, на стенном календаре, который показывал число 12-е, во-вторых, на показании водовоза, что кухарка ежедневно брала у него ведро воды и что в последний раз она взяла у него воду 12-го, наконец, третьим показанием послужили часы в комнате Попова: эти часы остановились на 6 часах 43 мину­тах. Часы эти были такого устройства, как объяснили пригла­шенные часовые мастера, что их стоило толкнуть, чтобы они тотчас остановились. Таким образом, определен был не только день, но даже час и сама минута совершения преступле­ния. Мы знаем, что это предположение следователей вполне подтвердилось впоследствии показанием самого подсудимо­го. Далее, следователи определили, что у убийцы непремен­но должна быть ранена левая рука. Вам известны основания этого предположения и насколько оно впоследствии тоже подтвердилось. Наконец, следователи не могли не обратить внимания на две записки, найденные тут, которые подписа­ны были Григорьевым. По книге, в которой записывались зак­лады, оказалось, что Григорьев заложил Попову перстень и билет за № 09828. В книге адресов адрес Григорьева был за­писан. Адрес этот, по справкам, оказался фальшивым. Кроме того, сделаны справки о самой личности Григорьева. Такой личности во всей Москве не оказалось. Все эти данные доз­воляли предположить, что убийца скрывается под именем Григорьева. Кроме того, найдено было письмо Попова к Фел-леру, которое указало на знакомство последнего с убитым, и у него-то добыты первые указания на таинственного обладате­ля перстня. Феллер и его приказчики, в особенности мальчик его, Шохин, заявили, что черты этого господина, которые они описали, врезались в их память. Кроме того, Феллер припом­нил, что это лицо называло себя Всеволожским. Здесь, на су­дебном следствии, подсудимый заподозрил это показание Феллера, утверждая, что этим именем не назывался. Но именно то, что Феллер не сразу припомнил эту фамилию, а лишь че­рез несколько дней, доказывает справедливость его показаний; иначе, кто же мешал ему назвать тотчас же первую, пришед­шую на ум, вымышленную фамилию и кто мог бы уличить его в этом? С тех пор как Феллер и его приказчики дали эти ука­зания и вплоть до 31 марта производились поиски - они про­должались два месяца, - и в это время было заподозрено много личностей, но подозрения оказались несостоятельными.

31 марта было Светлое воскресенье. Зная, что в дни боль­ших праздников больше всего бывает движения на московс­ких улицах, полиция поручила своим агентам и Шохину сле­дить особенно зорко за проезжими. Шохин подметил знако­мое ему лицо, проследил его до квартиры. Оказалось, что это студент Данилов. Он взят был в том самом пальто, в котором

был в магазине Феллера. Первоначально замечено было, что у Данилова находятся следы раны на левой руке. По обыску в его квартире ничего подозрительного не нашли, но захватили несколько бумаг, написанных рукой Данилова, для сличения его почерка. На первом допросе Данилов от всего отрекся: он показал, что никогда не знал Попова, никогда не бывал у Фел­лера, никакого перстня не закладывал и Григорьевым не на­зывался, весь день 12 января и вечер провел безвыходно дома. Но полицией собрано уже было тогда против него достаточ­но улик. Случайно узнали о его отношениях к закладчику Рамиху, имя которого он шепнул своей матери при свидании. От Рамиха узнали, что он приносил оценивать к нему перстень и что у него был заложен билет № 09828. Билет этот, выкуплен­ный у него Даниловым 8 января и заложенный 11 января у Попова, тот самый билет, который оказался похищенным в числе других из квартиры Попова. Записки, подписанные Григорьевым, оказались писанными его рукой. Депутат от университета Должиков заявил следователям о записке, пе­реданной ему Даниловым, в которой он просил заготовить для него свидетелей насчет 12 января. Отец и мать передали о рассказе его насчет происхождения раны на руке. Студент Трусов подтвердил тот же рассказ и, кроме того, сообщил о пятнах на пальто и о том, как они продавали бриллианты. Девица Шваллингер и Малышев, на которых он сослался в подтверждение того, что он был дома, этого не подтвердили. Этого не подтвердили и его родные. Все это я перечислил с тем, чтобы показать вам, какое значение вообще имеют его показания и особенно то, которое он дал 6 апреля. Не подле­жит сомнению, что он был вынужден к этому показанию си­лой собранных против него улик. Ввиду таких улик молчать было невозможно и неблагоразумно. Ему оставалось или со­знаться, или выдумать какую-нибудь историю.

И вот он выдумывает фантастическую историю, в кото­рой сознается в укрывательстве преступления. Я прослежу эту историю шаг за шагом. В этой истории подсудимый говорит, что Феллер советовал ему назваться у Попова Григорьевым. Не говоря уже о том, что это показание совершенно голослов­но, я спрашиваю: с какой целью мог ему Феллер это посоветовать? Цели тут никакой и придумать нельзя. А между тем из­вестно, что он и прежде менял свое имя; естественнее, стало быть, предположить, что имя Григорьева он сам выдумал. Далее, он говорит, что Феллер знал его адрес. Но в таком слу­чае зачем же он скрывал его два месяца, тогда как мальчик его же магазина послужил главным агентом в долговременных поисках за подсудимым? Если Феллер, по предположению подсудимого, не мог этого сделать прямо, то неужели ему труд­но было в течение двух месяцев так или иначе намекнуть по­лиции на место жительства Данилова? Стало быть, и это его показание голословно и невероятно. Затем он говорит, что он оставил свой старый шарф у Феллера по предложению пос­леднего. Но из сведений, собранных следователями, извест­но, что подсудимый имел привычку оставлять старые вещи в магазине, где он покупал новые. Так, он в магазине «Амстер­дам» тоже оставил раз свой старый шарф, у сапожника он ос­тавил свои старые сапоги. Конечно, все это мелочи, но эти мелочи и важны, как указание на степень искренности его показаний. Перехожу к более важным его показаниям. 8 янва­ря он встретился с Феллером в клубе и просил будто бы его посредничества для пятипроцентного билета. Билет этот будто бы поручила ему выкупить у Рамиха Соковнина. Соковнина ему этого не поручала, но, как бы то ни было, билет у него был, и ему понадобилось заложить Попову. Спрашивается, зачем он показывал его Феллеру? Это уже не бриллиантовая вещь, которую тот мог оценить высоко к его выгоде. Попов знал курс билетов не хуже Феллера. К чему тут посредниче­ство Феллера? Мы знаем, что он и прежде бывал у Попова и был с ним знаком. В доказательство, что билет заложен Попо­ву не им, а Феллером, он указывает на то, что о залоге перстня он дал Попову расписку под именем Григорьева, а насчет би­лета никакой расписки не найдено. Но у Попова в книгах нет расписок ни одного из тех лиц, которые ему закладывали вещи: в его квартире только и найдена единственная расписка на­счет перстня. Попов все заклады записывал в особую книгу, и в этой книге под 11 января собственной рукой Попова запи­сано, что билет за № 09828 заложен ему Григорьевым. Далее, 11 января будто бы Феллер назначил ему быть 12 января у Попова. Но в книге клуба в числе гостей Феллер в этот день не значится. Клубовская книга должна в этом случае служить для нас полным доказательством. Феллер в этот день в клубе не был; пусть подсудимый докажет мне противное! Для какой цели звал его Феллер к Попову на 12-е число и зачем он туда поехал, решительно неизвестно. Сам же он говорит, что Фел­лер вручил ему 100 рублей. Неужели Феллер только для того назначил ему приехать, чтобы он получил от Попова еще не­сколько рублей, следовавших по курсу? Остальные билеты, которые он намеревался будто бы тоже перезаложить от Ра-миха Попову, в руках его еще не были. Я решительно не вижу, зачем ему было отправляться 12 января к Попову, а между тем надобность ехать к Попову, по-видимому, настояла большая, так как он оставил даже сестру свою одну вечером на Кузнец­ком мосту, и она возвратилась домой одна. 12-го вечером он приехал, нашел дверь отворенной, ступил в комнату, увидел на полу труп женщины, и тут на него набросились убийцы и т.д. Не говоря уже о том, что немыслимо, чтобы убийца, со­вершая преступление, оставлял все двери отворенными, мы имеем неопровержимое доказательство, что убийца отпирал изнутри двери, когда выходил: об этом свидетельствуют крю­чок на внутренней стороне косяка наружной двери и ручка второй двери, обагренная кровью. Это первая несообразность. Вторая несообразность в его показании та, что он, вступив в комнату один шаг, тогда только заметил труп убитой женщи­ны. Ему доказали, что если дверь была отворена, как он гово­рит, то он не мог не заметить трупа, находясь еще на лестни­це. Я от себя могу удостоверить, что это действительно так. Я был в квартире Попова и убедился, что внутренность первой комнаты видна вся еще с лестницы, потому что голова чело­века, стоящего на шестой или седьмой ступени лестницы, сверху вниз, приходится в уровень с полом комнаты. Заметив и эту несообразность, подсудимый здесь, на судебном след­ствии, уже изменяет свое показание и говорит, что он не по­мнит, вошел ли он в комнату или нет, и что заметил только какую-то темную массу. Все эти изменения в каждой из под­робностей того чистосердечного показания, той «исповеди», как он сам выразился, на которую он решился наконец 6 апре­ля, сами по себе уже составляют сильную улику против под­судимого. Но он не ограничился упомянутыми изменениями.

Он показал, что, когда он вступил в комнату, из спальни выс­кочил человек и бросился на него с кинжалом, нанес ему рану в руку и затем он стремглав бросился вниз и выбежал на ули­цу. Ему было доказано, что если бы он сделал хотя бы один шаг в комнату, то человек, выскочивший из соседней комна­ты, тем уже отрезал бы ему всякое отступление. Заметив, что это невероятно, он изменил и это показание. При предвари­тельном следствии он сказал, что получил вторую рану, ко­торая пробила будто бы насквозь его руку, от убийцы, следо­вавшего за ним по пятам. Ему доказали, что это невозможно, что убийца, следовавший по пятам, намеренно или ненаме­ренно, мог нанести ему рану во всякую часть тела скорее, чем в руку. Он изменил эту подробность. Он сказал далее, что по­лучил удар кинжалом и в пальто, и указал место удара, впос­ледствии будто бы им зашитое. При тщательном осмотре паль­то никакого зашитого места не оказалось. Он сказал, что бе­жал вниз стремглав, придерживаясь раненой рукой за стену. Ему доказали, что в двух местах на лестнице он должен был остановиться, что доказывается большим количеством крови, найденным в этих местах. Этот пункт он оставил без разъяс­нения. Он выбежал на улицу, пробежал пространство в 75 шагов и во все это время не кричал и не звал на помощь, хотя был всего девятый час вечера, сел на извозчика и уехал до­мой. Теперь он говорит, что, может быть, и кричал. Новое из­менение того чистосердечного показания, которого он дер­жался несколько месяцев. Что значит восклицание: «А, это вы!», которым будто бы встретил его неизвестный убийца? Стало быть, его ожидали у Попова? Какая связь между Попо­вым и Даниловым, чтобы убийцы знали наперед, что он бу­дет? Если же его нарочно туда послали, как хочет намекнуть подсудимый, то я опять спрашиваю: для какой цели? Неужели для того только, чтобы иметь свидетеля убийства? А если убий­цы не знали, что он должен прийти, то, как оказались отво­ренными двери и что в таком случае означают слова: «А, это вы!», обращенные, по-видимому, к знакомому человеку? На­конец, как мог он убежать от убийц, которым помешал в их деле и которые никак не могли надеяться, что он выбежит молча на улицу, сядет на извозчика и уедет спокойно домой? Но самое трудное объяснение предстояло подсудимому относительно билета. Вам известно, что билет этот, выкупленный им 8 января у Рамиха, был им заложен 11 января у Попова и им же 15 января снова заложен у Юнкера.

Ему не оставалось ничего более, как выдумать новую ис­торию, и он сочинил историю невероятную, немыслимую. Здесь он отказывается от этой истории, а он не раз напирал в своем чистосердечном показании именно на этот рассказ об анонимных письмах. Таких писем, утверждает он теперь, он не получал, а билет получил в запечатанном конверте днем, на улице, от неизвестного человека, который на вопрос его, что это такое, отвечал: «Увидите». На предварительном следствии он не так рассказывал, там неизвестный быстро пробежал мимо него, сунул ему конверт и исчез, не говоря ни слова. Распечатав конверт, рассказывает далее подсудимый, и найдя в нем свой пятипроцентный билет, он ужасно смутился. Но в чем же вы­разилось это смущение? В том, что он в тот же день заложил билет у Юнкера... Данилова спросили, носил ли он перчатки. Он сказал, что носил постоянно, 12 января на левой руке его надета была перчатка и что, вероятно, она спала с руки во дво­ре. Но, во-первых, невероятно, чтобы перчатка спала с руки его от нанесения в нее раны, а во-вторых, перчатка эта ни в квартире Попова, ни во дворе не найдена. Я полагаю, господа присяжные, что я опровергнул во всех частях то чистосердеч­ное показание Данилова, которым он старался отстранить от себя обвинение в убийстве, хотя и сознавался в его укрыва­тельстве. Теперь я исчислю более положительные доказатель­ства того, что убийца именно он, и никто другой.

Прежде всего уликой против него является его карандаш­ная записка, подписанная именем Григорьева, которая найде­на у Попова. Подсудимый отказывается от этой записки, по­нимая всю важность этой улики. Но после показаний экспер­тов и товарища его, Трусова, для вас, господа присяжные, не может быть никакого сомнения в том, что записка эта писана им. Почему он так упорно отказывается от нее? Очень просто: ему хочется доказать, что он всего три раза был у Попова и что, стало быть, никаких особенных отношений у него к По­пову не было. Записка прямо уличает его в противном и, кро­ме того, уличает его еще во лжи перед Поповым насчет поез­дки в Тулу, которая для чего-нибудь да понадобилась же ему.

Что кроется под лживым содержанием этой записки, нам не­известно. Можно только заключить, что она писана незадол­го до убийства Попова, иначе она затерялась бы. На более близкие отношения к Попову и более частые посещения его указывает и то, что тот же Григорьев заложил Попову еще ка­кую-то пару серег, серьги эти также не оказались между веща­ми Попова. Стало быть, одно из двух: или убийца похитил вместе с перстнем и серьги, или мнимый Григорьев их выку­пил прежде; значит, он был у Попова еще лишний раз. Это первая положительная улика. Второй уликой я считаю запи­рательство подсудимого до 6 апреля и то, что он изменял свой почерк. 6 апреля он дал наконец свое «чистосердечное» пока­зание, которое я разобрал перед вами. Если Данилов виновен только в укрывательстве, то почему же его показание до такой степени опровергается в мельчайших подробностях? Я пони­маю, что виновный в укрывательстве может долго не доно­сить о нем, не доносить до тех пор, пока главные преступни­ки не открыты и он сам не уличен в укрывательстве. Но, раз сознавшись в укрывательстве, виновный в нем, из собствен­ного интереса, постарается раскрыть преступление во всей его целости, чтобы тем облегчить меру следующего ему наказа­ния. То ли сделал Данилов? Вот почему я смело выставляю его показание 6 апреля как третью улику против него. Далее, уликой служит рана на левой руке Данилова. 18 января следо­ватели сделали заключение, что у убийцы должна быть ране­на левая рука. Через два с половиной месяца подсудимый аре­стован, и на левой руке оказались явственные следы двух ран. Сверх того у него найдены царапины на правой руке; вы слы­шали объяснение, данное Даниловым насчет происхождения этих царапин, а также и то, как эксперты оценили достовер­ность его объяснений. 15 апреля делали сличение, и шрам на ладони его левой руки пришелся как раз против пятна на руч­ке двери. Между вещами Попова не оказалось только тех ве­щей, которые были заложены Григорьевым, да еще перстня Беловзора. Понятно, что убийца не взял прочих вещей, пото­му что похищенные вещи могут всегда навести на след похи­тителя. Но мы знаем, что Данилов продал два бриллиантика. Сначала я думал, что эти бриллиантики из перстня Соковни-ной, теперь, судя по описанию этих бриллиантиков, я склонен думать, что они из перстня Беловзора. Как ни любопыт­но объяснение происхождения этих бриллиантиков, куплен­ных будто бы у неизвестного мальчика на Театральной пло­щади, еще любопытнее то, что будто бы он, купив их, тут же про них забыл и вспомнил, только когда Трусов просил по­мочь ему заложить вещи. Данилов, вечно нуждавшийся в день­гах, вечно закладывавший свои собственные и чужие вещи, вдруг забыл про такое выгодное приобретение! Известно, что Данилов накупил разных вещей у Феллера рублей на 25. Че­рез три месяца ни одной из этих вещей, кроме шарфа, не ока­залось. Это наводит на мысль, подтверждаемую показаниями Трусова относительно шарфа, что вещи эти уничтожены, что­бы скрыть все знаки его сношений с Феллером. Не могу не указать и на то, что с января Данилов стал тратить больше денег. Правда, эти траты не были очень велики. Но они и не могли быть велики. Я уже сказал вам, что весь капитал Попо­ва заключается в билетах на 23 тысячи, билеты эти были по­хищены, но разменять их было опасно, потому что номера их были тотчас сообщены во все конторы банка. Наличных де­нег у Попова не могло быть много, потому что известно, что, как только он стал отдавать деньги под заклады, он разменял два билета на 600 рублей. Самое большее, что было в квар­тире Попова кредитными билетами, - это 200, много 300 руб­лей, да и то только в таком случае, если перед этим были вы­куплены у него какие-либо из заложенных вещей. Надо пола­гать, что кредитные билеты были у Попова в одной пачке. Об этом заставляет догадываться и окровавленная пятирублевая бумажка, которая, вероятно, была верхней в пачке, и убийца ее бросил. Одним ли совершено убийство или несколькими? Я, со своей стороны, полагаю, что одним. Я думаю так пото­му, что убийство Попова и Нордман совершено в разное вре­мя. Основываясь на драгоценном указании часов, можно с достоверностью сказать, что убийство Попова совершилось в 7 часов, а в 7 часов, как известно, Нордман находилась в апте­ке Кронгельма. А если убийство совершено в разное время, то нет основания предполагать, что его совершил не один. Далее спрашивают, возможно ли, чтобы Данилов, будучи еще так молод, совершил такое зверское преступление. Но мы име­ем ясные доказательства, что он созрел вполне, как умственно, так и физически. Мы знаем его уже как жениха, знаем так­же, что с 17 лет он жил жизнью самостоятельной, сам зараба­тывал деньги. Что же касается его нравственности и душев­ной теплоты, свойственной молодости, то какие имеем мы на этот счет указания? У него счастливая наружность и недю­жинный ум. А между тем, где его друзья? Мы знаем только, что в семействе Соковниных он был как жених Алябьевой; он пользовался доверием г-жи Соковниной. Но мы знаем также, как воспользовался он этой доверчивостью. Этот один факт может служить меркой его нравственности.

Господа присяжные! Мое обвинение окончено. Вы, ве­роятно, ждете моего мнения насчет смягчающих обстоятельств. Но не подумайте, что я, как обвинитель, считаю себя обязан­ным говорить лишь о том, что клонится к обвинению. Обви­нение, по моему глубокому убеждению, должно быть прежде всего искренним и добросовестным, а можно ли назвать доб­росовестным обвинение, когда обвинитель сознательно обхо­дит факты, говорящие в пользу подсудимого? Если я умолчал о смягчающих обстоятельствах, то это потому, что их нет в настоящем деле. Правда, подсудимый молод, но я не привожу этого обстоятельства, потому что молодость послужит к смяг­чению его наказания в силу самого закона. С понятием моло­дости мы соединяем обыкновенно искренность и раскаяние, а разве мы замечаем хоть что-нибудь подобное в подсудимом? Вспомните, как совершено убийство, количество ран, нане­сенных убитым, вспомните цель преступления и то, как он вышел к Попову под видом хорошего знакомого; вспомните наконец, как вел он себя на предварительном и здесь, на су­дебном следствии! До тех пор, пока не укажут смягчающих обстоятельств, я буду утверждать, что подсудимый не заслу­живает вашего снисхождения. Я обвиняю его в предумыш­ленном убийстве Попова и Марии Нордман, в мошенничес­ком присвоении денег, принадлежавших г-же Соковниной, и в наименовании себя фальшивыми фамилиями¹.

¹ Ивакина Н.Н. Основы судебного красноречия (риторика для юрис­тов): Учеб. пособие -М.: Юристъ, 1999. - 384 с. (237-245).

Приложение 8

Дата добавления: 2017-02-01