О совершенствах слова, которые происходят от выражений, или об украшении

ОПЫТ РИТОРИКИ

И. С. РИЖСКИЙ

О движениях

О выговоре

О голосе

О лице

О ВИДЕ ОРАТОРА

О правилах произношения

(...) Начало слова всегда почти должно произносить то­ном средним и умеренным, с приятной простотой, кроткостью и непринуждением. Сильное напряжение голоса и руки во вступле­нии не сообразно с спокойным состоянием понятий слушающих; надобно их постепенно возвышать и настраивать на свой тон, чтоб после сделать счастливое на них ударение. Сверх сего, начав сильно, нельзя не ослабить к концу и тем самым опустить внима­ние слушателей и оставить слово без действия. Надобно, чтоб лицо, голос и руки — все оживлялось час от часу более и чтоб конец или заключение было самое разительнейшее место в слове. Здесь должны открыться во всем своем пространстве все наруж­ные дарования оратора, чтоб докончить потрясение умов и сделать удар, который бы долго раздавался в их сердце.

Кто чувствует, и чувствует сильно, того лицо есть зеркало души. Начиная от самых слабых теней рождающейся страсти даже до величайших ее восторгов, от первых ее начал до самых силь­нейших последствий — все степени приращения, все черты ее, изображаются на живом и нежном лице. Отсюда происходит, что язык лица всегда был признаваем вернейшим толкователем

чувствий душевных. Часто один взгляд, одно потупление брови говорит более, нежели все слова оратора, а посему он должен почитать существеннейшей частью его искусства уметь настроить лицо свое согласно с его речью; а особливо глаз, орган души столь­ко же сильный, столько же выражающий, как и язык, должен следовать за всеми его движениями и переводить слушателям чувствия его сердца. Прекраснейшая речь движения делается мертвой, как скоро не оживляет ее лицо. Напрасно Клеон силится великолепием своим словом тронуть своих слушателей. Его голос не проходит к сердцу, ибо его вид туда его не провождает. Его речь делает предстоящим ту только услугу, что располагает их ко сну, ибо они праздны, ибо он их не занимает, ибо не разговари­вает с ними, но только читает. И что они могут другое делать, как хвалить твердость его памяти, скучать и спать? Я согласен, что слово его исполнено красот. Но чувствует ли он сам истины, кои хочет внушить другим, чувствует ли их, когда лицо его спо­койно? Если бы страсть, наполнив его сердце, в нем волновалась, она пробилась бы через все препятствия, выступила бы на его лице и оттуда пролилась бы на его слушателей. Нет! Клеон хочет только нас обмануть или дал клятву усыпить. Посмотрите на ог­ненного Ариста — на лице его попеременно изображаются все состояния его души: то очи его сверкают гневом, то слеза умиле­ния катится по его ланите, то чело его опоясуется тучами печали, то луч радости на нем сияет (...)

Все, все до слова сказывает нам его вид, что ни чувствует его сердце. И можно ли после сего ему не поверить? Не стыдно ли думать иначе, нежели думает Арист? Таким-то образом при­обретает он неограниченную власть над умами и делается малень­ким тираном сердец.

Одно примечание мне кажется здесь необходимо нужным. Ничто столько не отнимает у лица его силы и выражения, как сей неопределенный и блуждающий вид, когда оратор, смотря на всех, не смотрит ни на кого, когда не может он определить точного места, куда должен он склонять удар очей, и, говоря всем, не говорит никому. Чтоб избежать сего важного и очень обыкно­венного порока, надобно раз навсегда положить за правило устремлять мысль, каждое помавание лица на одного кого-нибудь из предстоящих, дабы казалось, что он именно ему говорит. К сей предосторожности надобно присовокупить еще другую, чтоб раз­делять сие направление вида попеременно по всем, а не смотреть в продолжение всей речи на одного: надобно, чтоб каждая мысль относилась к одному из предстоящих, но чтоб целое слово не от­носилось к одному и тому же, а разделено было всем по известной части. Я не буду здесь говорить о размахах и беспрестанных волнениях головы, слишком порывистых и слишком тупых дви­жениях глаз, о непостоянстве или ветрености вида — все сии пороки довольно известны и отвратительны и без моего напоми­нания.

Счастлив, кому природа даровала гибкий, чистый, льющийся и звонкий голос. Древние столько уважали сие дарование, что изобрели особенную науку делать его приятным. Частое упраж­нение, напряжение груди и вкус в музыке могут дополнить или сокрыть недостатки природы. Но мы слишком мало заботимся о всех сих ненужных дарованиях оратора, может быть, потому, что слишком мало знаем сердце человеческое и слишком мало согласны в сей истине, что существо витийства основано на страс­тях и, следовательно, на предубеждении, а потому по большей части на наружности. Все сие мы очень мало знаем и для того гордимся подражать Демосфену и Цицерону. В самом деле, это малости, но соединением всех сих малостей они были велики (...)

Те ошибаются, говорит один ритор из новейших, которые сме­шивают напряжения голоса с его ключом или тоном. Можно го­ворить вразумительно и низким голосом, ибо громкость голоса не зависит от возвышения его, но только от напряжения.

Язык твердый, выливающий каждое слово, не стремительный и не медленный, дающий каждому звуку должное ударение, есть часть, необходимо нужная для оратора. Часто мы слушаем с удо­вольствием разговаривающего человека потому только, что язык его оборотлив и выговор тверд. Слушатель, кажется, разделяет все затруднения оратора, когда язык его ему не повинуется, и очень дорого платит за его холодное нравоучение. Кто хочет иметь дело с людьми, тот необходимо должен мыслить хорошо, но гово­рить еще лучше. Все правила выговора содержатся в сей мысли: promptum sit os, nоn preceps, moderatum, nоn lentum¹.

Рассуждая о виде оратора вообще, мы открыли истинное на­чало движений руки и усмотрели связь, которая существует между ним и словом. Мы нашли, что рука дополняет мысли, коих нельзя выразить речью, и, следовательно, движение ее тогда только не­обходимо, когда оратор больше чувствует, нежели сколько может сказать, когда сердце его нагрето страстью и когда язык его не может следовать за быстротой его чувств. Отсюда можно произ­вести важное правило, что рука тогда только должна действовать, когда нужно дополнять понятия. Холодный разум не имеет права к ней прикасаться; для него довольно одного органа; одна только страсть может двигать всеми частями оратора и сообщать движе­ние руке. Итак, нет ничего смешнее, как обыкновенные приемы

молодых ораторов, которые почитают за нечто необходимое во все продолжение речи переносить руку с одной стороны на другую и сим единообразным искусным маханием прельщать своих слуша­телей. Повторим еще, что рука двигается только тогда, когда уда­рит в нее сердце, т. е. в местах страстных, жарких и живых. Во все прочее время она может лежать спокойно. Отсюда также про­исходит, что во всех малых речах, где страсти не имеют ни вре­мени, ни места раскрыться, движение руки, каково бы оно ни было, есть совершенно нелепо.

Все сии примечания о внешнем виде оратора, я чувствую, слишком общи и посему самому в употреблении бесполезны; но я уже сказал, что это есть такая часть риторики, в которой все долж­но снимать с примера и очень мало со слов. Чтобы в ней себя усовершить, нет другого способа, как примечать со всем напряжением внимания пороки и совершенства ораторов, а к сему надобно иметь сей тонкий и быстрый удар очей, уловляющий с первого взгляда Горациево quid deceat in rebus¹.

Печатается по изданию: Сперанский М. М. Правила высшего красноречия.— СПб., 1844.— С. 5—7, 14— 16,18—23, 57—61, 148— 156, 157— 160, 173, 176— 179, 201 —207, 210—216.

(1796 г.)

§ 8. Чистота языка, пристойность и точность слов, частию ясность сочинения, плавность оного, или словотечение, наконец, благоразумное употребление общих украшений суть те совершен­ства слова, которые происходят почти единственно от выражений.

§ 9. Излишне говорить о том, что всякой сочинитель должен основательно знать отечественный свой язык; и что знание грам­матики, чтение лучших Славянских и Российских, особливо из­данных учеными обществами книг, обращение с людьми просве­щенными в словесности, и во многих случаях словарь Россий­ского языка, сочиненный Императорскою Российскою Академиею, служат надежными к сему пособиями. Впрочем, чистота языка предполагает такую речь, которая подобна металлу, не имеющему никакой примеси, то есть которая не имеет не свойственных языку ни слов, ни словосочинений. Следовательно, нарушаем ее, когда употребляем: 1) вместо природного речения иностранное;

Язык бойкий, но не стремительный, спокойный, но не медлительный (лат.).

То, что приличествует обстоятельствам (лат.).

Дата добавления: 2017-02-01