Типа скоро грянет буря

Яблоки

Дррррр.

Дррррррр. Дррррр.

— Саш, тебя.

— Мать, тебя.

— Саш, ну подойди.

— Мать, ну подойди сама.

— Сын!

— Мать! Я же сказал, что это тебя!

— Да, Георгий Витальевич. Завтра в двенадцать вышлю. Раньше никак нельзя. Да. Я сейчас над ним работаю и ровно в двенадцать вам его вышлю.

— Ну мам, ну я из-за тебя ничего не слышу!

— Выключу!

— Таким образом, акцентируется помощь в развитии и удержании перспективных кадров. Программа рассчитана на руководителей региональных заводов, объединений, их замов, на начальников отделов в регионах и Москве.

— Крюк сказал, он вобла, он вобла, он вобла! Крюк — это вобла, он вобла, он вобла!

— Дрррр! Мать, тебя!

— Катька, бросай все и привези мне сейчас на Пушкинскую мой загранпаспорт. Сегодня вечером. Какая разница. И прихвати сумку, ту, серую. Через сорок минут. Давай.

Это была оранжевая революция в Киеве.

Он уехал в Киев и не звонил, и мобильный, как всегда, не отвечал. И в это время позвонила Елена Андреевна и сказала: Катя, приезжайте, если можете, Борис умер.

Я обзвонила всех коллег из газет, пославших в Киев корреспондентов. Я много раз набирала его номер и послала десять смс-ок. Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети.

Неугомонный Борис Алексеич с вечера укреплял разболтавшиеся ножки кухонных табуреток, а утром поехал на дачу. Он укрыл розы и клематисы, подвесил на новые петли дверь сарая, заколотил окна дома и стал собирать поздние, последние, почти зимние яблоки. На кухне еще стоял ящик, до половины ими набитый, и благоухал.

Он привез домой яблоки, поужинал, выпил рюмку водки, посмотрел новости с Майдана Незалежности и сказал:

— Лена, что-то у меня сердце болит.

Она ушла на кухню за валидолом, нашла его не сразу, а когда пришла, он не дышал.

Когда мы приехали, снега еще не было. За окном второго этажа росла яблоня, и в раму тыкались ее голые ветки с редкими, подмороженными, прозрачно-желтыми яблоками. В сумерках они светились грязновато-желтым светом. Во всех садах частного сектора за заборами висели редкие неубранные яблоки, а сверху сыпала белая крупа.

Когда свекра хоронили, уже была метель. Дети сидели в Москве с моей мамой, оба простуженные, и Сашка объяснял Машке, как он понимает вечную жизнь.

К самым похоронам примчался Серега. Коллеги передали ему, что его искали. Он позвонил мне, наткнулся на маму, узнал, позвонил в Калугу, ломанулся, успел, и теперь, поздно вечером, когда гости разошлись, вся посуда была помыта, складной стол убран, а сон невозможен, он сидел напротив меня на отцовском любимом диване, и мы оба глупо молчали, а ветер колотил и расквашивал об окно гнилое яблоко.

Нет ничего хуже, чем сидеть с мужем после похорон его отца и не иметь что сказать. Сдерживать каждое слово, потому что оно будет сочтено фальшивым, ничего не говорить, потому что все покажется неискренним. Не сметь хлюпнуть носом, потому что считается, что это не мое горе. Не жалеть, потому что жалость унижает. Не помогать на кухне, потому что все уже сделано. Ничего не делать. Молчать. Смотреть. Сидеть. Час. Два. Слушать стук яблока о стекло. Метаться мыслью — что сказать? Что сделать? Как сделать правильно? Подойти и обнять — дернется и отведет руку. Сказать — оборвет. Нет интуитивно правильного решения, не знаю, как надо, так плохо, и так плохо, и так тоже плохо, оскорбительно и обидно. Остается сидеть и молчать, но это никому не надо.

Когда я уезжала, свекровь вручила мне целую сумку яблок. Они потом лежали у меня на кухне и пахли нежной бунинской осенью. Они были вкусные, но я их есть не могла. Часть дети съели сырьем, часть я запекла в шарлотку с корицей, часть сгнила.

Серега в Москву не поехал: остался пока у матери. «Спасибо, что приехала», сказал напоследок. Я решила не удивляться.

Как будто не было года.

Зима была плотная, осязаемая, толстозадая, бесконечная. Весну и лето пронесло на ускоренной перемотке, с белыми полосами, цветными пятнами, дымкой помех. Осень пришла безрадостная, какой давно не бывало. Сентябрь — слезы, октябрь — рыдания, ноябрь — апатия. Потом снова навалилась зима — с гриппом, с сопливым январем, с холодным февралем, с сибирски зимним мартом, с двойками по химии, с вызовами в школу, с четвертной двойкой по геометрии.

И все это время тянулась нескончаемая пахота, в которой торчат три-четыре ярких пятнышка: вот съездили с детьми посмотреть в «Имаксе» объемное кино про космическую станцию, вот смотались в «Оранжевую корову», где Машке расписали морду цветочками, а Сашка от скуки возвел бегающей вокруг малышне роскошный дворец из «Лего». Вот с Тамаркой съездили в дальний гипермаркет. Вот сходили гулять в лесопарк: рыли пещеры в снегу, ползали в сугробах по-пластунски. Были в театре на «Щелкунчике», Машке не понравилось.

Муж ездил на Шри-Ланку писать о цунами, потом поехал обобщать революционный опыт в Киргизию и вернулся собирать книгу статей о событиях в Грузии, Киргизии и на Украине.

Всю эту зиму при редких встречах мы с ним обсуждали революцию.

— Нужна революция, — говорил он. — Терпеть это невозможно.

— Не нужна революция, — говорила я. — Нас же первых и снесет.

— Ты разве власть? — удивлялся он. — Власть снесет.

— Снесет меня, а власти ничего не сделается, — упорствовала я.

— У тебя и так ничего нет, что тебе терять? — убеждал он.

— Мне и ничего терять не хочется, — говорила я, воображая нечто в духе «уж вспухнувшие пальцы треснули и развалились башмаки».

После победы Ющенко муж долго меня революционно агитировал. Я бубнила, что как мать и как женщина хочу мирного созидания. Из Киргизии он явился в полном убеждении, что революция не нужна. Ага! — закричала я.

В ноябре в «Деле», разумеется, началась сезонная лихорадка, главный ушел на какой-то новый проект издательского дома, и к власти безраздельно пришел Толик. Редакцию начало штормить, оптимизация надвигалась, как цунами. Сперва велась пристрелка, громыхали отдаленные залпы, выскакивали пружинными чертиками девочки из отдела рекламы с требованиями немедленно написать большой обзор о рынке тренингов по телефонным переговорам, о хед-хантинге, сделать рейтинг кадровых агентств… обзор офисной бытовой техники, топ-сто моделей автомобилей для среднего класса…

— Слушайте, — воззвала я наконец, — я даже критерии для рейтинга не могу разработать — откуда я знаю, по каким параметрам ваш средний класс машину выбирает? Я среднего класса в глаза не видала, машину не вожу, отдел вообще не мой отдел, я отвечаю за образование и науку!

— Вы профессионал или кто? Реклама собрана, Боря в отпуске, в этом издании всегда подменяют коллег. Опросите экспертов. Не умеете работать — идите в журнал «Веселые картинки», — поджал губы Толик.

Это мысль. Я действительно хочу работать в журнале «Веселые картинки». Беда в том, что за все, что я люблю и умею делать, мне никто не платит. Мне платят за то, чтобы я всегда была занята нелюбимым и неприятным.

Коллега Лариса сделала бы топ-сто с удовольствием. Она наслаждается процессом, она носится на волнах этих консалтингов, рейтингов, тренингов, рейдеров и трейдеров, как веселый серфер. А я три раза крещусь перед звонком директору тренинговой компании, и с вопящей тоской переписываю корявые периоды вип-комментариев, и печально опрашиваю экспертов, и злобно отшиваю настырных пиар-менеджеров, с апломбом уверяющих меня, что я им должна поставить какую-то новость в ближайший номер. И, наконец, с грозным отчаянием, за которым прячутся близкие слезы, заявляю на редколлегии, что не буду делать топ-лист автомобилей. Профессионалы так себя не ведут.

Я хочу работать в журнале «Веселые картинки».

Гроза подкатывает все ближе: вот уже уволился ответсек, закатив большой отходняк, вот сменилась рекламная служба, отчего в делах редакции воцарилась безнадежная путаница. Вот уже Толик поснимал из номера половину материалов, обозвав их дерьмом, рекламный отдел завопил, дыры начали затыкать чем попало, вот сюда что-нибудь наукоемкое… у вас было, Катя, я помню. Было, ага, профессионал писал, читать невозможно, переписать надо от начала до конца, а до сдачи номера два часа.

Машка лежала дома с температурой и подозрением на скарлатину, Сашка надрывно кашлял, Серега где-то писал книгу о революциях.

Вот уже прибежала Тамарка из «Знака», стала рассказывать, что у них случилась Смена Концепции. Рафаил с Валентином переместились в другой издательский дом, а на их место явились уверенные молодые люди. Собрали редакцию и заявили, что раскрепощенный выпускник РГГУ уже не актуален. Не успела редакция возликовать, как их поставили на место. Писать надо для менеджера, молодого и мобильного, достаточно состоятельного и ставящего себе еще более высокие цели, без интеллектуальных наворотов и покороче, пояснили им. Максимум полезной информации, минимум отсебятины, как при Рафаиле с Валентином. Ваше мнение никого не интересует, будьте любезны выложить четырех экспертов на статью и две подверстки с цифрами. Новое поколение биороботов, сказала Тамарка, которую я когда-то посвятила в свою концепцию двух сосуществующих видов.

Вот уже пришел кипящий Серега, поругавшись с любимым иллюстрированным журналом, который не взял у него заказанный текст: слишком много воды, сказали. Биороботы не любят воды: от нее у них контакты в голове перемыкает.

И вот сверкнула молния и раскатился гром: Толик проиграл подковерные бои. Вот уже пришел на наши головы новый начальник, бывший редактор новостного вещания на радио «Концепт». Он подтянутый, бодрый, в свеженькой розовой рубашке. У него намечаются бульдожьи брылья. Кажется, он хочет быть похожим на Черчилля.

Вот грянула первая редколлегия в новом составе, у вас не журнал, а санаторно-курортное лечение, в десять часов утра никого нет на работе, все делается еле-еле, ни шатко ни валко, я вас спрашиваю, может быть, я, конечно, не понимаю этой вашей особой журнальной специфики, да? — чтобы на работу после полудня подтягиваться, когда сдача номера идет. У нас все сдано, Василий Андреевич. Анатолий, я вам дам еще слово. Вот это вы мне скажите, для кого пишется, это что за размазывание соплей по рабочей поверхности стола, вот этот материал, давайте смотреть. Читаем вводку (а, это текст моего профессионала, я его переписывала на работе в одиннадцатом часу вечера, решая с Сашкой алгебру по телефону и отсылая, поскольку сервер лег, на утверждение по факсу, который не проходил). Вот вы тут пишете, «вопрос об интеллектуальной собственности до сих пор остается серьезным препятствием на пути коммерциализации разработок». Ну и что автор хочет этим сказать?

Он задумчиво чешет горло волосатой рукой с тонким обручальным кольцом.

И что еще за слово коммерциализация? Вы где русскому языку учились? В университете? Хорошо вас там учили. Вопрос остается препятствием на пути. Если у вас авторы так пишут, а редакторы так редактируют, то не знаю, может быть, это у вас так принято. Но у меня на радио это не прошло бы никогда, вот вы возьмите эту статью, вот вы ее прочитайте вслух, хотя бы одно предложение. Смотрим дальше. Следующее предложение — четыре строчки. Вы вслух его прочитайте, это же невозможно, вы что, Достоевский? Вы правда думаете, что можно писать предложения длиной с товарный состав?

У него иронически подрагивают брылья.

Да. А еще я думаю, что короткие рубленые предложения читать труднее, чем длинные. И что грамотный человек в состоянии продраться через сложноподчиненное предложение с тремя придаточными. И что текстовки для радио пишутся по одним законам, а статьи в специализированном издании по другиммммммм…

Катя, спокойно, пишет на бумажке бильд Наташа, спокойно, Катя, это не имеет никакого отношения к твоим профессиональным качествам. Это он сводит счеты с Толиком.

Наташа, я могу дать вам слово, если вам не терпится высказаться. Спасибо, пока не надо. До вас еще дойдет очередь. Да, кстати, о работе бильда.

Мы стоим в курилке. Наташа курит, я подпираю стену. Я не курю. Я не курю. Я не курю даже в минуты нервного срыва. Я не курю, но я женщина на грани нервного срыва. На очередной грани очередного нервного срыва. Это мой новый начальник, мне с ним работать. А я хочу затолкать его головой в мусорницу. Я кусаю губу и смотрю за грязное окно на соседние девятиэтажки. Сладострастно представляю себе мусорницу на голове Василия Андреевича. Бычки сыплются на пол и розовую рубашку мимо его ушей и черчиллевских брыльев. Наташа, пользуясь случаем, вытирает глаза рукавом, пока я типа не вижу.

По лестнице спускается Толик. Я заранее сжимаюсь, подбираюсь, влипаю в стену.

— Девчонки, — говорит он. — Докуривайте, и я вас жду у себя в кабинете.

— Добивать? — почти храбро спрашиваю я.

— Квасить, — серьезно отвечает Толик.

Я отлипаю от стены в надежде, что не ослышалась.

— Квасить, — повторяет Толик. — Красное кипрское полусладкое из литровых коробок пьете?

— Пьем, — торопливо отвечает Наташка.

В кабинете у Толика уже сидит с пластиковыми стаканчиками вся редакция. Главный художник с красными щеками размахивает только что написанным заявлением об увольнении и рассказывает, что его позвали в другой журнал на зарплату вдвое больше.

Меня не позвали в другой журнал. В моей трудовой за последние три года пять записей, и еще два места работы туда не внесены. Наташу тоже не позвали. Она тоже мать-одиночка и со своей зарплаты еще ухитряется держать няню.

— Внимание, — говорит Толик, радостно шевеля кончиком носа. — Прослушайте важное правительственное сообщение.

Очень странно. Я начинаю подозревать, что он не такая уж сволочь. Фиг ли ж он меня мучил все это время? Или это я сама мучилась, а он и ни при чем?

— Толь, это что у тебя? — спрашивает редактор отдела политики.

— Это у меня Смена Концепции.

— Дай почитать, — кричат все.

— Сейчас я вам вслух почитаю.

В смене концепции было слово в слово то, что мне уже рассказала Тамарка. Из какого, интересно, инкубатора вылезли эти молодые люди?

— Выпьем, — подытоживает Толик. — Хорошее было «Дело». Ну и я с вами тоже прощаюсь.

— Куда, Толик, куда?

Он загадочно пожимает плечами.

О, как я хочу работать в журнале «Веселые картинки»!

Вечер. Все разошлись. Ушла даже уборщица, погудев пылесосом. С детьми сидит мама, я им звонила, они уже укладываются спать. Я допиваю пятый стаканчик кипрского полусладкого, вылив туда остатки из последнего литрового пакета. Наташа уже выбросила мандариновые шкурки, упаковки из-под нарезки и банки из-под оливок с миндалем. Мы собрали и выкинули стаканчики, вытерли липкие лужи и закрыли Толиков кабинет. Наташа умчалась отпускать няню. Никого нет. Темно. В почтовом ящике в аутлуке нет писем, на мейл.ру тоже нету, на новостных лентах нет новостей, на улице идет снег большими хлопьями. В банкомате нет денег. На посту нет охранника. На остановке нет транспорта. Я одна на белом свете. Снег вихрится под фонарями. Я пытаюсь взлететь, но остаюсь крепко прижатой к земле. Я бреду две остановки до метро, и в голове шумит красное кипрское полусладкое, и сверху сыплются хлопья, и мне еще ехать до дома час двадцать минут. В темном метро и на долгом троллейбусе, если повезет — в маршрутке. Зимой я даже летать не могу. Но я все равно уйду с этой работы.

Дата добавления: 2017-02-01