Через Тихий океан 4 страница

Дотащив каменные статуи к назначенному месту, нужно было решить другую задачу ‑ поставить их. Толпа островитян сооружала для этого из песка и камня временную горку, одна сторона которой была пологой, а другая ‑ почти отвесной. Статую поднимали по горке вверх, ногами вперед, осторожно опускали 'через край, и она соскальзывала в уже приготовленную яму. Таким образом, голова статуи находилась на одном уровне с сооруженной горкой. Тогда на нее вкатывали еще один цилиндр из красной лавы и ставили его на голову статуе, а затем горку убирали. Несколько таких горок в разных местах острова Пасхи все еще стоят в ожидании колоссальных статуй, которые так и не появились. Техника эта достойна восхищения, но в ней нет ничего таинственного, если только мы перестанем недооценивать разум древних людей и возможности в смысле времени и человеческой силы. которыми они располагали.

Но для чего сооружались эти каменные статуи? И зачем было необходимо брать для головы статуи особую красную горную породу, находившуюся в каменоломне, в 7 километрах от кратера, где размещались мастерские? И в Южной Америке и на Маркизских островах очень часто можно встретить целые статуи из красного камня, а ведь приходилось сталкиваться со значительными трудностями, чтобы его добыть. Красные головные уборы были характерным признаком, отличавшим знатных людей как в Полинезии, так и в Перу.

Давайте сначала посмотрим, кого изображали статуи. Когда первые европейцы прибыли на остров Пасхи. они увидели на побережье таинственных "белых" людей, и, вопреки принятым у народов тех стран обычаям, у этих "белых" людей были длинные развевающиеся бороды. Это были потомки тех женщин и детей коренной расы, которых пощадили завоеватели острова. Местные жители рассказывали, что некоторые из их предков были белые, другие ‑ коричневые. У них были точные сведения о том. что их коричневые предки впервые прибыли сюда двадцать два поколения назад откуда‑то с полинезийских островов, в то время как первые белые жители прибыли на остров с востока, на больших гребных лодках, пятьдесят семь поколений назад (то есть в V‑VI веке н. э.). Людей, прибывших с востока, называли "длинноухими", потому что они искусственно оттягивали себе мочки, доходившие иногда до плеч, подвязывая к ним различные тяжелые предметы. Именно этих таинственных "длинноухих" и уничтожили, когда остров был завоеван "короткоухими". И у всех каменных статуй на острове Пасхи также длинные, свисающие до плеч мочки. Такие же уши были когда‑то у самих скульпторов.

Дело между тем обстоит так: легенды перуанских инков рассказывают, что царь‑солнце Кон‑Тики правил белыми бородатыми людьми, которых инки называли "большеухими", потому что они искусственно удлиняли свои уши. Инки подчеркивали, что именно "большеухие" царя‑солнца Кон‑Тики воздвигли заброшенные сейчас гигантские статуи, и они же были побеждены и изгнаны самими инками в битве на одном из островов озера Титикака.

Таким образом, белые "большеухие" люди Кон‑Тики, с большим искусством создавшие колоссальные каменные статуи, ушли из Перу на запад, а белые "длинноухие", подданные того же Тики. прибыли на остров Пасхи с востока. Причем они были прекрасными мастерами в той же области искусства и работали с первых шагов безукоризненно. На крохотном острове Пасхи нет ни малейших следов, которые указывали бы на то. что их мастерство пережило там длительную стадию развития, прежде чем появились совершенные образцы скульптуры.

Между огромными каменными статуями Перу и некоторых островов Южных морей существует больше сходства, чем между каменными статуями на различных островах Южных морей. На Маркизских островах и Таити эти статуи известны под общим родовым именем Тики, и изображают они чтимых в истории острова предков, обожествленных после смерти. Здесь же, по всей вероятности, можно найти объяснение красным головным уборам статуй на острове Пасхи. Как уже раньше упоминалось, на всех островах Полинезии встречались отдельные жители и целые семьи с белой кожей и рыжеватыми волосами, и сами островитяне утверждают, что они происходят от первых белых людей, прибывших на острова. На некоторых островах устраивались религиозные праздники, участники которых окрашивали кожу в белый цвет, а волосы ‑ в красный, чтобы походить на своих ранних предков. На ежегодных празднествах на острове Пасхи главное действующее лицо церемонии стригли наголо, чтобы окрасить его голову в красный цвет. Огромные красные парики на колоссальных каменных фигурах были высечены в стиле принятой на острове Пасхи мужской прически ‑ волосы на макушке связаны в узел.

У каменных фигур на острове Пасхи были длинные уши ‑ такие же, как и у самих скульпторов. На голове ‑ красные парики, потому что у самих скульпторов были рыжеватые волосы. У них был сильно выдающийся вперед острый подбородок, потому что у самих скульпторов была борода. У них типичная для белой расы физиономия с узким, длинным носом и тонкими, узкими губами, потому что сами скульпторы не принадлежали к коричневой расе. У каменных фигур были огромные головы, коротенькие ноги и сложенные на животе руки. Это произошло потому, что именно такими привыкли создавать свои гигантские скульптуры мастера в Перу. Единственное украшение статуи острова Пасхи ‑ высеченный вокруг живота пояс. Такой же символический пояс имеют каменные статуи, найденные в древних развалинах города Кон‑Тики у озера Титикака. Это мистическая эмблема бога солнца ‑ пояс радуги. В мифе, бытующем на острове Мангарева, рассказывается, что бог солнца расстегнул свой магический пояс‑радугу и спустился по нему с неба на Мангареву, чтобы населить его там своими белокожими детьми. Солнце считали некогда своим праотцем как жители всех островов Южных морей, так и жители Перу.

Мы сидели на палубе под звездным небом и пересказывали друг другу своеобразную историю острова Пасхи, хотя плот уносило прямо в самый центр островов Полинезии и вместо загадочного острова мы могли увидеть лишь его название на географической карте.

Остров Пасхи появился на географической карте в связи с тем, что нескольким голландцам случилось "открыть" его в день христианского праздника пасхи. Мы, к сожалению, забыли, что у местных жителей существуют собственные имена для своей родины, более значительные и поучительные. Любимому ребенку дается обычно много имен, и этот остров имеет по меньшей мере три полинезийских названия.

Первое имя ‑ "Те‑Пито‑те‑Хенуа", что означает "Пуп островов". Это поэтическое название подчеркивает, очевидно, своеобразное расположение этого острова по отношению к островам, находящимся дальше на западе, и, по признанию самих полинезийцев, является самым древним. На восточном берегу острова, недалеко от облюбованных "длинноухими" пристаней, находится тщательно обточенный круглый камень, называемый "Золотой пуп" и считающийся центром самого острова Пасхи. Нет никаких сомнений, что имеется определенный символический смысл в том, что предки полинезийцев с их поэтическим складом ума воздвигли на восточном побережье своего острова каменный его пуп ‑ "Пуп островов", ‑ связующее звено с прежней родиной жителей острова.

Другим названием острова Пасхи является "Рапа‑нуи", что означает "Большая Рапа", в то время как "Рапа‑ити", или "Малая Рапа", ‑ это другой такой же величины остров, расположенный далеко к западу от острова Пасхи. У всех народов существует такой обычай: если он называет первую свою родину, например, "Большая Рапа", то следующее место его поселения будет называться "Новая Рапа" или "Малая Рапа", даже если обе местности одинаковы по своим размерам. И правильным является поверье среди жителей Малой Рапы, что первые поселенцы этого острова прибыли сюда некогда с Большой Рапы ‑ с востока, с острова Пасхи, ближайшего к южноамериканскому континенту.

Третье и последнее название этого ключевого острова ‑ "Матакитеранги". что означает "Глаз. смотрящий на небо". На первый взгляд название может показаться сомнительным, так как низменный остров Пасхи может видеть небо отнюдь не так ясно, как гористые острова ‑ например, Таити, Маркизские или Гавайские. Но слово "Ранги" ‑ "небо" ‑ имеет для полинезийцев двойное значение. Оно было первой родиной предков, святой землей солнечного бога, покинутым царством Тики. И поэтому особенно показательным является то. что из всех тысяч островов Тихого океана только их форпост ‑ остров Пасхи ‑ называется "Глазом, смотрящим на небо". Это еще более поразительно потому, что сходное название "Матаранги", что по‑полинезийски означает "Глаз неба", дано древнему перуанскому местечку на побережье Тихого океана, находящемуся напротив острова Пасхи и у самых развалин города Кон‑Тики в Андах.

Один лишь остров Пасхи давал нам множество тем для бесед, когда мы сидели на палубе под звездным небом и чувствовали себя участниками доисторических приключений. Нам казалось, будто мы только тем и занимались еще со времен Тики, что плавали по морям под солнцем и звездами и искали землю.

У нас уже больше не было того уважения к морю и волнам, которое мы чувствовали раньше. Мы знали их и их отношение к нам и к плоту. Даже акула стала для нас обыкновенной частью пейзажа. Мы знали и ее и все ее повадки. Мы уже больше не хватались за ручные гарпуны и даже не двигались с места, если она появлялась рядом, когда мы сидели на краю плота. Наоборот, мы готовы были позлить ее немножко и хватали за спинной плавник, когда она невозмутимо скользила вдоль бревен. Это понемногу развилось в совершенно новый вид спорта‑единоборство с акулой без лесы.

Начали мы весьма скромно. Надо сказать, что мы вылавливали золотых макрелей больше, чем могли съесть. Мы не хотели лишиться любимого развлечения, и в то же время жаль было губить зря рыбу на наживку, а потому мы изобрели ужение без крючка, доставлявшее удовольствие и нам и макрелям. Мы просто привязывали неиспользованную летучую рыбу на шнурок и заставляли ее танцевать на поверхности моря. Золотые макрели взвивались вверх и хватали рыбу, а мы тянули; тянули и макрели ‑ каждый в свою сторону, причем начиналось настоящее цирковое представление ‑ одна макрель сменялась другой. В конце концов мы получали удовольствие, а макрель ‑ летучую рыбу. Затем мы затеяли такую же игру и с акулами. Мы крепко привязывали на шнурок кусок рыбы или даже кулек с остатками обеда. Вместо того чтобы, как обычно, перевернуться на спину, акула просто высовывала рыло из воды и приближалась к куску с широко открытой пастью. Не успевала она сомкнуть челюсть, как мы дергали за шнурок, и обманутая акула с непередаваемо озадаченным и покорным видом снова открывала пасть, но каждый раз, когда она готова была проглотить приманку, кулек выскальзывал у нее из глотки. Дело кончалось тем, что акула плыла прямо к бревнам и прыгала, как голодная собака, за едой, которая болталась над самым ее носом. Это походило на кормежку в зоологическом саду разевающего пасть бегемота. Однажды в конце июля, через три месяца после нашего выхода в море, я записал в вахтенный журнал:

"Мы установили дружественные отношения с акулой, которая плыла за нами сегодня. Во время обеда мы ее кормили и совали куски прямо в пасть. Она вела себя, как собака, о которой с уверенностью нельзя сказать, злая она или ласковая. Нельзя отрицать, что акулы могут казаться совсем симпатичными, если только не попадать им в пасть. Вообще мы довольны их обществом, но только не во время купанья".

Однажды бамбуковая палка с привязанным к ней на шнурке кульком с едой для акулы лежала на краю плота, и вдруг большая волна смыла ее за борт. Палка уже отплыла на несколько сотен метров от кормы плота, как вдруг она неожиданно выскочила и, плывя торчком, принялась нас догонять, явно намереваясь вернуться на свое место. Когда она подплыла поближе, мы увидели 10‑футовую акулу, над которой бамбуковая палка торчала, как перископ. Акула проглотила пакет, но не перекусила шнура. Бамбуковая палка вскоре нагнала нас, спокойно проплыла мимо и наконец исчезла из виду.

Хотя мы понемногу и начали смотреть на акулу совсем другими глазами, ‑но никогда не теряли чувства уважения к пяти‑шести рядам острых, как бритва, зубов, скрывающихся в ее огромной пасти.

Однажды Кнуту пришлось совсем неожиданно для себя совершить заплыв в обществе акулы. Быстрое движение плота и присутствие по соседству акул были причиной того, что мы запретили всем членам экипажа удаляться во время купанья от плота. Но в тот день было очень тихо, мы только что втащили на плот следовавшую за нами акулу, и потому желающим было разрешено быстро окунуться в море. Кнут нырнул, проплыл под водой значительное расстояние, затем вынырнул и поплыл обратно. В тот же момент один из нас увидел с мачты настигающую Кнута тень, значительно больше его по размерам, но находившуюся глубже его. Мы предупредили его по возможности спокойно, чтобы не создавать паники, и Кнут стал набирать скорость. Но тень плавала лучше, она быстро вынырнула из глубины и стала нагонять Кнута. Они пришли к плоту одновременно. И как раз в тот момент, когда Кнут вскарабкался на плот, большая 6‑футовая акула проплыла под его животом и остановилась у края плота. В благодарность за то, что она не догнала Кнута, мы предложили ей лакомую голову макрели.

Вообще следует сказать, что прожорливых акул привлекает скорее запах добычи, чем ее вид. С целью проверки этого наблюдения мы садились на край плота и спускали ноги в воду, и акулы спокойно подплывали к нам, проплывали мимо, удалялись на 2‑3 метра и снова, повернув хвосты, возвращались к нам.

Но если в воду попадала хоть капля крови, например во время чистки рыбы, то плавники акул были уже тут как тут, и чудовища сновали вокруг, как мясные мухи. Если же нам случалось выбросить внутренности акулы, то ее сородичи буквально сходили с ума и бешено набрасывались на добычу. Они яростно пожирали печень своих собственных собратьев, и если мы тогда спускали ногу в воду, то акулы набрасывались на нее с быстротой ракеты и вцеплялись зубами в то место бревен, где только что была нога. Между акулами существует большое различие, потому что всякая акула в первую очередь жертва своего характера.

Наши отношения с акулой закончились тем, что мы стали таскать ее за хвост. Тянуть животное за хвост обычно считается недостойным видом спорта, но никто еще не пытался проделать это с акулой. На самом деле это захватывающий вид спорта.

Для того чтобы схватить акулу за хвост, нужно дать ей сперва какой‑нибудь лакомый кусочек. Она с готовностью высовывает голову из воды, чтобы его схватить. Обычно мы подавали акуле угощение в пакете на шнурке, потому что если ей дать хотя бы раз пищу из рук, то убедишься, что это совсем не забавно. Одно дело, когда кормишь из рук собаку или ручного медведя ‑ они впиваются зубами в мясо и грызут и рвут его до тех пор, пока не оторвут порядочного куска или не вырвут его целиком; но если попробовать протянуть с безопасного расстояния крупную макрель акуле, то она просто‑напросто щелкнет челюстями, добрая половина рыбины исчезнет, а ты, не почувствовав никакого рывка, так и останешься с хвостом в руке. Мы сами прилагали немало труда, чтобы разрезать макрель ножом пополам; акуле же достаточно было каких‑то долей секунды, чтобы двинуть своими треугольными пилообразными зубами и с легкостью машины для резания колбас перегрызть спинной хребет и все остальное. Акулу было нетрудно схватить за высунутый из воды хвост, когда она перевертывалась, чтобы снова нырнуть. Чешуя акулы напоминает грубую наждачную бумагу, ее легко удержать в руке, особенно потому, что в середине верхней части хвоста есть вмятина и за это место можно ухватиться. У акулы тогда уже нет никакой возможности вырваться; нужно лишь сделать рывок до того, как акула очухается, и прижать возможно большую часть хвоста к бревнам.

Первые одну‑две секунды акула ничего не соображает, затем она принимается биться и бороться передней частью тела самым бессмысленным образом, потому что без хвостового плавника она беспомощна. Сделав несколько бешеных рывков, во время которых нам нужно было смотреть в оба, чтобы хвост был вплотную прижат к бревнам, озадаченная акула падает духом и становится совершенно беспомощной. Внутренности ее опускаются ближе к голове, и акула оказывается парализованной. Тогда она затихает и вяло повисает, ожидая дальнейших событий. Значит, наступил момент, чтобы напрячь все силы и втащить ее на плот. Нам редко удавалось втащить тяжелую хищницу больше чем наполовину, но тогда она оживала и дальше справлялась сама. Яростными рывками она продвигала голову на бревна, и затем нам оставалось только рвануть ее изо всех сил и как можно скорее броситься врассыпную, если мы хотели спасти свои ноги. В этот момент акула отнюдь не была в хорошем настроении, она носилась по палубе, и хвост ее, как кувалда, молотил по бамбуковой стене хижины. Теперь уже она не жалела больше своих стальных мускулов, пасть ее была широко раскрыта, и зубы кусали все, что им ни попадалось. Воинственный танец заканчивался иногда падением акулы в море, где она исчезала после пережитого позора, но чаще всего она бесцельно кружила по палубе, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или же пока она сама не прекращала навсегда лязгать своими ужасными зубами.

Попугай приходил всегда в сильное волнение, когда у нас на борту была акула. Он выбегал из хижины, с бешеной быстротой устремлялся на крышу, где выбирал себе надежное место для наблюдения. Там он сидел, кивал головой, порхал туда и обратно и кричал от возбуждения. Он быстро стал первоклассным моряком и был неистощим на разные шутки и проказы. Мы считали, что нас было семеро на плоту: шестеро людей и один попугай. Крабу Юханнесу пришлось в конце концов примириться с тем, что мы считали его тварью с холодной кровью. Ночью попугай залезал в свою клетку, висевшую под крышей хижины, а днем свободно прогуливался по палубе или висел на шесте, проделывая самые головокружительные акробатические упражнения. На мачтовом штаге[25]у нас были сначала винтовые зажимы, но от них так быстро изнашивались канаты, что мы заменили их обычными морскими узлами.

Когда штаги ослабевали под действием солнца и ветра, нам приходилось вновь натягивать их, чтобы мачты из тяжелого, как железо, мангрового дерева не кренились. Эта работа требовала участия всех нас. Мы тащили. и в самый критический момент попугай начинал взывать своим резким голосом: "Тащи‑тащи!.. Та, та, та..." Если ему удавалось рассмешить нас, ‑он сам смеялся, шатался от собственных шуток и кружил вокруг штагов.

Вначале попугай был недружелюбно настроен по отношению к радистам. Случалось, что они сидели в своем углу, надев магические наушники, счастливые и поглощенные налаживавшейся связью с каким‑нибудь любителем из Оклахомы. Вдруг в их наушниках воцарялась тишина и они не могли добиться ни одного звука, сколько бы ни трогали кнопки и как бы осторожно ни дергали провода. Это означало, что попугай побывал наверху и перекусил антенну, что случалось очень часто в первое время, когда провод антенны был привязан к баллону. Но однажды попугай серьезно заболел. Он сидел в клетке, хандрил, два дня не прикасался к еде, а в его помете поблескивали кусочки антенны. Тогда радисты раскаялись в крепких словах, сказанных по адресу попугая, а попугай ‑ в своих поступках. С этого дня Турстейн и Кнут стали его самыми близкими друзьями. Да, дело дошло до того, что он нигде не хотел больше спать, только в радиоуголке. Родным языком попугая, когда он появился на плоту, был испанский, и Бенгт утверждал, что он стал говорить по‑испански с норвежским акцентом задолго до того, как стал подражать любимым словечкам Турстейна на чистом норвежском языке.

Проделки попугая и его яркая расцветка доставляли нам удовольствие в течение шестидесяти дней, а затем огромная волна захлестнула корму и смыла его в то время, как он спускался вниз с мачтового штага. Когда мы заметили, что попугай оказался за бортом. было уже поздно: его нигде не было видно. Да мы все равно и не смогли бы остановить и повернуть "Кон‑Тики". Что за борт упало, то пропало ‑ в этом мы не раз убеждались на собственном опыте.

Гибель попугая угнетающе повлияла на наше настроение в тот вечер. Мы знали, что нас ожидает такая же участь, если кто‑нибудь из нас упадет за борт во время ночной вахты.

Поэтому мы постановили строго соблюдать все правила безопасности, добавили еще бечеву для обвязывания во время ночной вахты и напомнили друг другу, что два прошедших благополучно месяца еще не гарантируют нас от всяких случайностей. Неосторожный шаг или необдуманное движение ‑ и с нами даже среди белого дня может случиться то же, что и с зеленым попугаем.

Очень часто нам попадались плавающие на поверхности моря большие белые яйца кальмара, похожие на яйца страуса или на черепа. Однажды мы видели даже, как в одном из них извивается зародыш. Когда мы увидели эти белые шары в первый раз рядом с плотом, мы подумали, что пустое дело ‑ сесть в резиновую лодку и их достать. То же самое мы думали, когда оборвался канат от сети для планктона и сама сеть осталась у нас в кильватере. Мы спустили лодку, привязав ее канатом к плоту. К нашему удивлению, мы обнаружили, что ветер и волны оказывают сильное сопротивление, а канат, соединяющий резиновую лодку с "Кон‑Тики", тормозил нас так сильно, что мы никак не могли подплыть к тому месту, на котором только что были. Нам иногда и удавалось подойти почти вплотную к тому, что мы хотели подобрать, но в последний момент канат, которым мы были привязаны к плоту, дальше не пускал, а "Кон‑Тики" этим пользовался и утаскивал нас на запад. "Что попало за борт, останется за бортом!" ‑ такой урок мы усвоили на основании печального опыта. Кто хотел дожить до конца путешествия, должен был глядеть в оба, пока "Кон‑Тики" держал свой нос по направлению к земле, находившейся по ту сторону океана.

Пусто стало без попугая в радиоуголке, но когда на следующий день тропическое солнце заиграло на поверхности Тихого океана, мы не могли больше горевать. В следующие дни мы втащили на палубу много акул, в желудке которых время от времени находили среди голов тунцов и других редкостей черный загнутый клюв попугая, однако при тщательном рассмотрении он каждый раз оказывался клювом кальмара.

Наши радисты с самого начала испытывали большие трудности. Уже в первый день нашего плавания в водах течения Гумбольдта они были вынуждены укрыть под парусиной угол,, в котором находилась чувствительная радиоаппаратура, чтобы спасти от воды все, что возможно: вода начала струиться по ящикам с батареями. Кроме того, им пришлось решать и другую трудную проблему: как установить довольно длинную антенну на маленьком плоту. Они попытались поднять антенну с помощью бумажного змея, но порыв ветра сбил змея вниз и он утонул в море. Тогда они решили поднять антенну на воздушном баллоне, но тропическое солнце прожгло в нем дыры, он сжался и исчез в океане. Были у них, как известно, большие неприятности с попугаем. К этому еще надо добавить, что мы провели четырнадцать дней в течении Гумбольдта, прежде чем выбрались из мертвой зоны около Анд, где на коротких волнах было слышно не более, чем из пустой консервной банки.

Но однажды коротковолновые позывные пробились, и сигнал Турстейна был принят случайным радиолюбителем в Лос‑Анжелосе, который настраивал свой аппарат, чтобы связаться с другим радиолюбителем в Швеции. Как истинный радиолюбитель, он первым делом спросил, какой системы наш аппарат, и, получив исчерпывающий ответ, спросил, кто такой Турстейн и где он живет. Когда же он узнал, что Турстейн живет в бамбуковой хижине на плоту, путешествуя по Тихому океану, что‑то странно заклокотало в аппарате, после чего Турстейн поспешил добавить другие подробности. Как только радиолюбитель немного пришел в себя, он рассказал, что его зовут Гал, а его жену ‑ Анна, она родилась в Швеции. Он обещал сообщить нашим семьям, что мы живы и здоровы.

В тот вечер нам было странно сознавать, что совершенно чужой нам человек, по имени Гал, киномеханик, живущий далеко, в кипучем Лос‑Анжелосе, был единственным человеком в мире, который, кроме нас самих, знал, где мы находимся и что у нас все в порядке. С той самой ночи Гал, иначе Гарольд Кемпель, со своим другом Франком Куэвасом сидели каждую ночь по очереди у своего радиоаппарата и ждали сигнала с плота. Вскоре с их помощью Герман принял телеграмму начальника американского бюро прогнозов погоды, который благодарил за два ежедневных кодированных сообщения. Бюро получало из этого района мало сообщений и не имело о нем никаких метеорологических сведении. В дальнейшем Кнут и Турстейн почти каждую ночь связывались с разными радиолюбителями, и они пересылали наши приветствия в Норвегию через радиолюбителя Эгиля Берга в Нотоддене.

Не прошло и нескольких дней пребывания в океане, как в радиоуголке скопилось слишком много соленой воды и радиостанция заглохла. Радисты день и ночь работали отвертками и паяльниками. А все радиолюбители решили, что плот поглощен океаном. Но однажды ночью сигналы "LI2B" были вновь посланы в эфир, и несколько сотен радиолюбителей в Америке одновременно бросились отвечать, так что у нас в радиоуголке загудело, как в осином гнезде.

Между прочим, когда мы входили во владения радистов, нам всегда казалось, что мы садимся на осиное гнездо. Дело в том, что морская вода проникла во все уголки плота, и хотя около места радиста и лежал резиновый коврик, часто случалось, что нас било током и в пальцы и в спину, когда мы дотрагивались до ключа Морзе. И если кто‑нибудь из нас, непосвященных. пытался стащить карандаш из хорошо оснащенного радиоуголка, то волосы становились у нас дыбом, а из огрызка карандаша сыпались искры. Только Кнут, Турстейн и попугай могли без ущерба для себя находиться в радиоуголке. Мы приклеили большой кусок картона там, где начиналась опасная для нас зона.

Однажды ночью Кнут, возившийся при свете фонаря в радиоуголке, внезапно дернул меня за ногу и сказал, что ему удалось связаться с человеком, по имени Христиан Амундсен, живущим в окрестностях Осло. Это был рекорд радиолюбителя, потому что маленький коротковолновый передатчик на плоту обладал частотой в 13 990 килоциклов[26]в секунду и мощностью в 6 ватт, то есть приблизительно такой же, как лампочка карманного фонарика.

Это случилось 2 августа, мы уже проплыли 60o на запад, и Осло находился по ту сторону земного шара. На другой день королю Хакону исполнялось 75 лет; мы послали ему поздравление прямо с плота. На следующий день снова связались с Христианом Амундсеном. Он передал нам ответную телеграмму от короля ‑ пожелание успехов и удачи в нашем плавании.

Приведу один эпизод, который характеризует, какие контрасты можно былоoнаблюдать в нашей жизни на плоту. У нас было два фотоаппарата, и у Эрика были с собой все необходимые материалы, для того чтобы проявлять пленку со снимками, сделанными во время путешествия. Мы могли проявлять пленку и видеть, какие кадры получились хорошо и какие надо переснять. После визита китовой акулы Эрик не вытерпел, взял химикалии и воду, смешал, как указывалось в инструкции, и проявил две пленки. Негатив был похож на снимок, переданный по телетайпу[27], ‑ он состоял из неясных точек и черточек.

Пленка была испорчена. Мы связались с нашими радиодрузьями и попросили совета. Наша телеграмма была перехвачена радиолюбителем в Голливуде, который немедленно позвонил в лабораторию и затем сообщил нам, что пленки испорчены потому, что температура проявителя была слишком высокой. Температура проявителя не должна превышать 16 градусов, иначе негатив будет испорчен.

Мы поблагодарили за совет, сообщив одновременно, что самую низкую температуру в нашем полушарии имела вода морского течения, но она была не ниже 27 градусов. Герман был инженером и специалистом по холодильной технике, поэтому я в виде шутки предложил ему добыть воду, температура которой не превышала бы 16 градусов. Он попросил разрешения использовать маленький пузырек с углекислотой, входившей в инвентарь надувной резиновой лодки, и проделал какие‑то махинации в ведре, накрытом спальным мешком и нижней рубашкой. В результате всего этого у Германа в бороде появились снежинки, а в ведре оказался кусок льда.

Эрик принялся за проявление пленки, и результаты были блестящими.

Но если короткие волны, которые Турстейн и Кнут посылали в эфир, были неизвестной роскошью в давнишние времена Кон‑Тики, то морские волны, упорно уносившие наш плот на запад, были и сейчас такими же, как пятнадцать веков назад.

Погода стала более непостоянной, когда мы подошли ближе к островам Южных морей. Начались шквальные дожди. Пассат изменил направление. Он постоянно и уверенно дул с юго‑востока, пока мы порядочно не продвинулись вперед вместе с экваториальным течением. Тогда он начал все больше и больше менять направление к востоку. 10 июня мы достигли крайней северной точки своего путешествия ‑ 6019' южной широты. Мы были тогда так близко к экватору, что нам казалось ‑ мы пройдем севернее группы Маркизских островов и исчезнем в открытом океане, не встретив земли на своем пути. Но пассат изменил направление с востока на северо‑восток, и мы, описав дугу, повернули к островам. Часто случалось, что ветер и море были спокойны в течение нескольких дней подряд, и тогда мы совершенно забывали, чья была вахта у руля, и только по ночам по‑прежнему несли вахту. Кормовое весло, когда ветер на море устойчивый, было накрепко привязано, парус "Кон‑Тики" все время наполнен, и наше участие было излишним. Ночной вахтенный спокойно сидел в дверях хижины и смотрел на звезды, и только в том случае, когда созвездия меняли свое положение на небе, он выходил на корму и смотрел, что изменилось: положение кормового весла или направление ветра.

Дата добавления: 2017-02-01