Текст и подтекст

Открывающий диалог

Существующие по меньшей мере с начала XVIII века учебники по стилистике предостерегают начинающих писателей открывать повествование диалогом. И действительно: читателю непросто следить за репликами людей, о которых он еще ничего не знает. Но существуют эффектные примеры, блистательно опровергающие это разумное правило. Самый известный из них — это, конечно, «Война и мир», начинающаяся пространной фразой на салонном французском. Для автора (который сам был граф и свободно говорил по-французски) было важно задать тональность, фонетическую основу повествования, что еще подчеркивается ремаркой: «Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды». Таким образом диалог, как часть экспозиции, служит «камертоном» большого провидения.

Другой пример — начало «Машеньки» Набокова:

— Лев Глево... Лев Глебович? Ну и имя у вас, батенька, язык вывихнуть можно...

— Можно, — довольно холодно подтвердил Ганин, стараясь разглядеть в неожиданной темноте лицо своего собеседника.

Неопределенность собеседников и нелепость открывающей реплики определяется неопределенностью и нелепостью ситуации, в которой они оказались, застряв в лифте.

(Обратите также внимание на первую описательную фразу романа:

Алферов шумно вздохнул; хлынул теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины.

Здесь тоже сначала «включается» обоняние, а потом уже все остальное.)

И, наконец, совсем уж близкий и почти пародийный пример:

— Отвали.

—?..

— Я же сказал, отвали. Не мешай смотреть.

— А на что это ты смотришь?

— Вот идиот, Господи... Ну, на солнце.

Шестипалый поднял взгляд от черной поверхности почвы, усыпанной едой, опилками и измельченным торфом, и щурясь уставился вверх.

— Да... Живем, живем... — а зачем? Тайна веков. И разве постиг кто-нибудь тонкую нитевидную сущность светил?

Незнакомец повернул голову и посмотрел на него с брезгливым любопытством.

— Шестипалый, — немедленно представился Шестипалый.

(Пелевин, «Затворник и шестипалый»)

Таким образом, чтобы открывать фикшн диалогом, надо четко понимать — зачем? Какой смысл несет столь резкое начало?

Этот последний диалог интересен еще тем, что в нем явственно проступает подтекст. Не совсем уместная философская реплика Шестипалого имеет другой смысл: он жаждет доказать Затворнику, что достоин его разговора.

Диалоги, ведущиеся на подтексте — довольно сильный прием. Это позволяет «вбросить» в повествование важные вещи, которые герой, в силу своего характера или неподходящей обстановки, в открытую стесняется или боится произнести. Или просто сам не может как следует сформулировать (совсем как в жизни, не правда ли?). Вот самое начало повести Хармса «Старуха» (1937):

На дворе стоит старуха и держит в руках стенные часы. Я прохожу мимо старухи, останавливаюсь и спрашиваю её: «Который час?»

— Посмотрите, — говорит мне старуха.

Я смотрю и вижу, что на часах нет стрелок.

— Тут нет стрелок, — говорю я.

Старуха смотрит на циферблат и говорит мне:

— Сейчас без четверти три.

— Ах так. Большое спасибо, — говорю я и ухожу.

Подлинный смысл этого абсурдного диалога — показать абсурдность, ненормальность жизни героя повести — явного alter ego самого Хармса, неприемлемость для него реальности Ленинграда 1930-х. Но насколько же банально это звучит, проговоренное вслух!

Когда Хемингуэй стал кумиром советских шестидесятников, «разговором на подтексте» порой злоупотребляли — что едко высмеял Довлатов в рассказе «Дорога в новую квартиру». Главную героиню, восторженную дуру, банально охмуряют заурядные донжуаны, а она сама додумывает глубокое содержание их пошлых шуточек и потом пишет у себя в дневнике — «разговор шел на сплошном подтексте».

Но в правильном месте такой «разговор на подтексте» может произвести очень сильное впечатление.

Наверно, самый замечательный и весомый пример такого разговора в русской литературе — знаменитый диалог в «Мастере и Маргарите» между Понтием Пилатом и начальником тайной полиции Афранием.

Прокуратор умолк, оглянулся, нет ли кого на балконе, и потом сказал тихо: — Так вот в чем дело — я получил сегодня сведения о том, что его [Иуду] зарежут сегодня ночью.

Здесь гость не только метнул свой взгляд на прокуратора, но даже немного задержал его, а после этого ответил:

— Вы, прокуратор, слишком лестно отзывались обо мне. По-моему, я не заслуживаю вашего доклада. У меня этих сведений нет.

— Вы достойны наивысшей награды, — ответил прокуратор, — но сведения такие имеются.

— Осмелюсь спросить, от кого же эти сведения?

— Позвольте мне пока этого не говорить, тем более что они случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть все. Такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда оно еще меня не обманывало. Сведения же заключаются в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской: «Возвращаю проклятые деньги!»

Больше своих неожиданных взглядов начальник тайной службы на игемона не бросал и продолжал слушать его, прищурившись, а Пилат продолжал:

— Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок?

— Не только не приятно, — улыбнувшись, ответил гость, — но я полагаю, прокуратор, что это вызовет очень большой скандал.

— И я сам того же мнения. Вот поэтому я прошу вас заняться этим делом, то есть принять все меры к охране Иуды из Кириафа.

— Приказание игемона будет исполнено, — заговорил Афраний, — но я должен успокоить игемона: замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только, — гость, говоря, обернулся и продолжал: — выследить человека, зарезать, да еще узнать, сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе, и все это в одну ночь? Сегодня?

— И тем не менее его зарежут сегодня, — упрямо повторил Пилат, — у меня предчувствие, говорю я вам! Не было случая, чтобы оно меня обмануло, — тут судорога прошла по лицу прокуратора, и он коротко потер руки.

— Слушаю, — покорно отозвался гость, поднялся, выпрямился и вдруг спросил сурово: — Так зарежут, игемон?

— Да, — ответил Пилат, — и вся надежда только на вашу изумляющую всех исполнительность.

Как видим, многоопытный прокуратор, делясь своими опасениями, что этой ночью кто-то попытается убить Иуду из Кириафа, на самом деле просто заказывает Афранию это убийство. А многоопытный Афраний прекрасно его понимает. И при этом возникает сильнейший драматический эффект, которого невозможно было бы добиться никаким другим способом. Вот пример настоящего виртуозного диалога.

Подытожим: открывающий диалог способен выполнить функцию экспозиции, то есть задать тональность будущего повествования и обозначить отношения главных героев. Диалог, ведущийся на подтексте — очень действенный прием, позволяющий обозначить то, что «сказанное вслух» прозвучало бы банально или просто неприемлемо для героев. А порою — и для читателей.

Дата добавления: 2014-01-04