Полифонический диалог

Таким образом, самое общее и действенное правило построения диалога можно подытожить следующим образом: если вы хотите, чтобы ваш персонаж просто сообщил информацию о себе или о третьем лице — не городите прямую речь. Передайте ее описанием, пересказом, а лучше — просто покажите действием. Например, Вальтер приходит в ночной клуб, потому что накануне случайно встретил знакомую, которая его туда вписала. Как это ни парадоксально, диалог необходим, если нужно передать еще что-то невербальное — эмоцию, чувство, отношения героев друг к другу или одного из них — к окружающему миру. В том числе — и к какой-то абстрактной идее. Но ни в коем случае не в виде декларации!

Чтобы показать, как выглядит декларация в прямой речи от лица персонажа, я не буду приводить в пример плохие серьезные произведения (можете взять сами любой второстепенный роман соцреализма и «насладиться» тем, как секретарь парткома начинает вдруг читать лекцию о международном положении или объяснять, что важнее партии ничего нет на свете), а приведу хорошее шутливое — рассказ Чехова «Драма», в котором некая унылая дама (при этом — чрезвычайно прогрессивных взглядов) почти силком заставляет литературного критика прослушать свою длиннейшую пьесу.

Мурашкина сняла шляпку и, усевшись, начала читать. Сначала она прочла о том, как лакей и горничная, убирая роскошную гостиную, длинно говорили о барышне Анне Сергеевне, которая построила в селе школу и больницу. Горничная, когда лакей вышел, произнесла монолог о том, что ученье — свет, а неученье — тьма; потом Мурашкина вернула лакея в гостиную и заставила его сказать длинный монолог о барине-генерале, который не терпит убеждений дочери, собирается выдать ее за богатого камер-юнкера и находит, что спасение народа заключается в круглом невежестве. Затем, когда прислуга вышла, явилась сама барышня и заявила зрителю, что она не спала всю ночь и думала о Валентине Ивановиче, сыне бедного учителя, безвозмездно помогающем своему больному отцу. Валентин прошел все науки, но не верует ни в дружбу, ни в любовь, не знает цели в жизни и жаждет смерти, а потому ей, барышне, нужно спасти его.

Павел Васильевич слушал и с тоской вспоминал о своем диване.

Кончается рассказ тем, что Павел Васильевич в помрачении рассудка убивает авторшу, и суд присяжных оправдывает его.

В данном случае речь идет о «прогрессивной» пьесе — но современники Чехова строчили и романы с такими же «идеями» и с таким же художественным эффектом, соблазнясь примером «Что делать?» Чернышевского — открытого и радикального политического манифеста, по цензурным соображениям второпях загримированного под толстенный любовный роман.

Чтобы избежать участи несчастной дамы — всеми силами избегайте того, чтобы ваши герои просто излагали факты своей (или чужой(биографии и манифестировали свои убеждения. Диалог — он на то и диалог, чтобы каждая реплика была обращена не к читателю, а к собеседнику, провоцируя его на ответ.

Непревзойденным, гениальным мастером таких полемически заостренных диалогов в русской, да пожалуй, и в мировой литературе был и остается Федор Михайлович Достоевский. На четвертой лекции я вспоминал Толстого, который изрек свой афоризм о счастливых и несчастливых семьях с позиции всезнающего Господа Бога. Ничего подобного и близко невозможно найти у Достоевского. «А как же знаменитое „Если Бога нет, то все позволено“?», — спросите вы. Да, этот афоризм сразу приходит в голову в связи с Достоевским. Но кто его произносит?

Попробуйте прочитать насквозь «Братьев Карамазовых», откуда он как бы позаимствован, и вы убедитесь, что его не только не произносит сам Достоевский от своего имени, его не произносит вообще никто. Эту крамольную фразу персонажи по частям, обиняками, произносят в диалогах друг с другом. И всякий раз не от своего имени, а как бы пересказывая чужие слова. Сначала Митя говорит их Алеше, пересказывая с явным неодобрением слова петербургского литературного критика Ракитина:

Химия, брат, химия! Нечего делать, ваше преподобие, подвиньтесь немножко, химия идет! А не любит бога Ракитин, ух не любит! Это у них самое больное место у всех! Но скрывают. Лгут. Представляются. «Что же, будешь это проводить в отделении критики?» спрашиваю. — «Ну явно-то не дадут», говорит, смеется. — «Только как же, спрашиваю, после того человек-то? Без бога-то и без будущей жизни? Ведь это стало быть теперь все позволено, все можно делать?» — «А ты и не знал?» говорит. Смеется. — «Умному, говорит, человеку все можно, умный человек умеет раков ловить, ну а вот ты, говорит, убил и влопался, и в тюрьме гниешь!»

Потом он повторяет их еще раз, но уже ссылаясь на брата Ивана, который в свою очередь ссылается на их отца Федора Павловича:

— У Ивана бога нет. У него идея. Не в моих размерах. Но он молчит. Я думаю, он масон. Я его спрашивал — молчит. В роднике у него хотел водицы испить — молчит. Один только раз одно словечко сказал.

— Что сказал? — поспешно поднял Алеша.

— Я ему говорю: стало быть, все позволено, коли так? — Он нахмурился: «Федор Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок, но мыслил он правильно». Вот ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почище Ракитина.

И наконец их повторяет Смердяков — но тоже не от своего имени, а как бы напоминая своему сводному брату Ивану Карамазову его же собственные слова. И тоже отнюдь не в виде чеканного афоризма:

— Не надо мне их вовсе-с, — дрожащим голосом проговорил Смердяков, махнув рукой. — Была такая прежняя мысль-с, что с такими деньгами жизнь начну, в Москве, али пуще того за границей, такая мечта была-с, а пуще все потому, что «все позволено». Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда этого говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то и нет никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе. Это вы вправду. Так я и рассудил.

— Своим умом дошел? — криво усмехнулся Иван.

— Вашим руководством-с.

Именно эту распределённость высказывания имел в виду Бахтин, рассуждая о «двунаправленности» слова у Достоевского и «амбивалентности» всех его высказываний. Его герой, пишет Бахтин,

более всего думает о том, что о нем думают и могут думать другие, он стремится забежать вперед чужому сознанию, каждой чужой мысли о нем, каждой точке зрения на него.[2].

И представьте теперь, как верится в гробу Федор Михайлович, когда кто-то в очередной раз с пафосом заявляет с трибуны на симпозиуме — «как сказал великий гуманист Достоевский, если Бога нет, то все позволено».

Если вернуться теперь к шуточному рассказу Чехова — лучше бы неудачливая сочинительница не заставила лакея говорит о реакционных убеждениях барина-генерала, а дала бы самому барину за рюмкой наливки мимоходом сказать об этом приехавшему камер-юнкеру. А еще лучше — самому сыну учителя Валентину Иванычу, который явно метит в антагонисты этой истории и наверняка стал бы горячо возражать, полемически заостряя дорогую авторше идею. Лавров она все равно не снискала бы, но по крайней мере литературный критик не убил ее пресс-папье.

Подытожим: чтобы у читателя или слушателя не возникло искушения задушить автора, персонажи своими репликами должны обращаться не к читателю, а друг к другу, всякий раз провоцируя ответ.

Дата добавления: 2014-01-04