Обзор феодальной, государственной и социальной истории Лангедока в связи с причинами альбигойских ересей

Там, где только говорили этим языком, всегда сохра­нялась своя цивилизация и собственная культура. Этот плодородный край с роскошным климатом умещается между Францией, Италией и Испанией. Два великих моря, избороздив его берега удобными гаванями, призывают оби­тателей к промышленной и торговой жизни. Сама приро­да определила ему это назначение, сделав его посредни­ком между южными краями Европы и ее северо-запад­ными государствами; она же придала подвижность, пред­приимчивость, поэтичность, страстность и вместе с тем легкомыслие тому народу, который населял эту страну. Римляне имели здесь две большие провинции: то были Галлия Аквитанская, позднее Гиеннь, и Галлия Нарбоннская, впоследствии Лангедок с Провансом. Как государ­ственное тело, оно, естественно, не могло быть крепким и прочным: мелкие владения, а еще лучше независимые, самоуправляющиеся города, — это более согласовалось с местными географическими и общественными условиями. Нельзя даже обозначить с точностью тот народ, который постепенно здесь сложился. Язык был один, но он не толь­ко не способствовал обединению племени, но даже не стал именем страны, в которой был в употреблении.

Наименования Аквитании, в ее широком смысле, и после римлян были неустойчивые и неопределенные: Готия, Романия, Прованс, Лангедок, Аквитания. Каждое из них относимо с большей долей справедливости к ее от­дельным частям. Сам язык назывался то провансальским, то лемузенским (19), но чаще и раньше — собственно ро­манским. Этот язык призван был играть большую роль в духовной истории средневековой Европы. Границей его распространения на севере была линия, проведенная че­рез Сентонж, Перигор, Лемузен, Овернь, Лионнэ и До-финэ; на юге он проникал в глубь Испании, захватывая Каталонию (20); этим же языком говорили в пределах Са­войи и даже Женевы, Лозанны и южного Валлиса. Обра­зованность будто всегда была сроднившейся с южной поч­вой. Когда Париж был еще жалкой бургадой? 1, Тулуза, Нарбонна, Арль, Бордо считались населенными и цвету­щими городами, украшенными всем блеском римской цивилизации и утонченностью жизни. О школах Марселя говорит Тацит; в Отене и Бордо учили Евмен и Авсоний; с которыми они свыкались с первых воспоминаний дет­ства. Тулуза, царица южных городов, считалась Афинами Галлии — там блистали лучшие риторы римского време­ни, в ней воспитывались родственники императорского дома. Ювенал предлагал поэтам искать убежища в Гал­лии.

Христианство быстро прижилось в долинах Роны, Гаронны и Луары; здесь пылкий темперамент жителей ознаменовал первые годы его мученичеством и отшель­ническими подвигами. В то же время в высшем сословии христианство сумело совместиться с обычаями старой античной жизни лучших времен Империи, тем более что галльская аристократия сделалась уже вполне рим­ской. Епископы и сенаторы нарбоннских и аквитанских провинций проводят жизнь в своих роскошных поместь­ях так, как некогда проводил ее Цицерон, удаляясь в свое тускуланское уединение. Лампридий, Севериан, Дом-нул, Феликс, Консенций, сам Сидоний поют хвалу на­слаждениям и природе в то время, когда их родина переходит незаметным путем в руки варваров. Клермон-ский епископ и нарбоннский вельможа, будто веселые трубадуры, воспевают стихами прелестный климат стра­ны, а музыканты Нарбонны и Безьера торопятся предло­жить свои мелодии. Весело и беззаботно-счастливо про­ходила жизнь романцев даже тогда, когда Гонорий усту­пил часть их земли вестготам и варвары постепенно захватывали страну. Вестготское королевство со своей столицей Тулузой раскинулось по обе стороны Пире­неев.

В массе своей вестготы были ариане, и вот один из альбигойских элементов уже с первых времен самостоя­тельности Юга прививается на его почве? 1.

Столетие спустя франки одолевают вестготов и оттес­няют их к югу; только одна часть Септимании, названная Готией (именно Лангедок без диоцезов Тулузы и Альби, или по римскому счету Narbonnes prima? 2), остается за ними по сию сторону Пиренеев, и она-то делается аре­ной всех тех войн, которые совершались впоследствии из-за обладания этой заманчивой страной.

В начале VII столетия арабы разрушили царство вест­готов; Карл Мартелл в 732 году с трудом остановил их уже в самом сердце Галлии, Эд, герцог Аквитанский, помогал ему в войне с мусульманами.

Пипин Короткий окончательно очистил от арабов весь Лангедок и присоединил его к своей монархии (около 760 г.).

А между тем мусульманство уже успело оказать свое влияние на нравы страны, тем более что, и изгнанное, оно заняло соседнюю Испанию. Естественно, что южа­нам и теперь и после придется быть в постоянных столк­новениях и сношениях с людьми иной цивилизации, иных понятий, иной религии.

В обширном государстве Пипина герцоги и графы сде­лались королевскими наместниками, исполнителями его повелений. Некоторую самостоятельность успела приоб­рести с давнего времени династия аквитанских герцогов, получившая владения от одного из древних королей франк­ских — Хариберта? 3.

Карл Великий в 778 году образовал особое королевство из Аквитании со столицей в Тулузе. Более столетия Аквита­ния имела свое независимое существование, Лангедок вхо­дил в нее некоторое время, пока не был соединен под одно управление с испанскою маркой (818 г.). Будущий император Людовик был ее королем в продолжение 778— 814 годов. Он провел эти годы в борьбе с арабами и гаскон­цами. Когда наступило время распада империи Карла, она выработала в себе новые политические формы.

Понятно, что после Карла Великого монархия не могла удержать своих обширных пределов, как не могла объединить разнообразные национальности. Людовик Благочести­вый предоставил юг своей империи в управление сыну Пипину под именем Аквитанского королевства; туда входила Аквитания собственно, то есть нынешняя Гиеннь, герцог­ство Гасконь, марка Тулузская и графство Каркассонское. Наместники домогаются самостоятельности. Из прибрежной полосы Лангедока вместе с маркой Испанской составляется герцогство Септимания, вверенное императором другому сыну, Лотарю; его столицею была Барселона.

В сущности и тут управляли наместники, мало-помалу сжившиеся со страною и укоренившиеся в ней. Так, на­пример, славился герцог Бернард, игравший такую важ­ную роль в междоусобиях царствования Людовика и вы­игравший от них больше других. Он присоединил к Септимании Тулузу.

Аквитанцы настаивали на своей самостоятельности под властью династии Пипина; император взялся за оружие и, несмотря на противодействие из Германии, усмирил недовольных. Малолетний Пипин II был увезен из Акви­тании. «Он слишком юн и неспособен, — говорит Людо­вик Благочестивый, — чтобы управлять народом, которо­му более всего свойственно легкомыслие и страсть к но­визне. Его присутствие в стране тем более опасно, что главнейший недостаток аквитанцев заключается в их от­вращении к иностранцам, так как они любят управляться сами собою под властью того государя, который им при­дется по нраву».

Император умер в 840 году. Лотарь, поддерживавший своего племянника, возвращает аквитанцам их государя. Их патриотизм, поддерживаемый Италией, способен был устоять в переменчивой борьбе с соединенными силами Карла Французского и Людовика Немецкого. Хотя по Вер-денскому договору (843 г.)? 1 Пипин был лишен престола и Аквитания должна была отойти к Карлу Лысому, но на­циональный дух, уже и тогда чувствовавший свою осо­бенность от Франции, отстоял независимость страны. Го­лод, зараза, стаи хищных зверей опустошали страну, а война не прерывалась; южане с геройством сражались за права своего государя.

После небольшого перемирия с Пипином Карл Лы­сый кинулся на Тулузу; ее оборонял герцог Бернард, Ко­роля франков встретило энергичное сопротивление. В одной из вылазок храбрый защитник города попал в плен к Карлу, который собственноручно заколол его кинжалом. Однако город не капитулировал. Два раза приходил Карл осаждать Тулузу, и все напрасно. Но в третий раз началь­ник города Фределон отворил ворота, за что получил от Карла тулузское графство в собственное владение.

Пипин II же пока был признан королем на условиях верховного покровительства короля франков. Карл меч­тал об итальянской короне и ради нее торопился приоб­рести дружбу отдельных государей и баронов. 12 июня 877 года в собрании вассалов в Керси он узаконил фор­мальным актом феодализм, хотя на деле тот существовал уже ранее. В результате королевская власть становится од­ной тенью. Отныне наследственность наместников Акви­тании признана юридически. С керсийского акта идет са­мостоятельный род тулузских графов, который тянется вплоть до XIII столетия.

Аквитанцы борются со своим королем и с врагами хри­стианства арабами и норманнами. Обманутые, они всюду ищут себе государя. От Карла Лысого переходят к Людо­вику Баварскому, потом предлагают корону его сыну, потом одному из сыновьев Карла Лысого, потом опять Пипину, наконец не хотят звать никого. Пипин, дважды плененный войсками императора Карла, умер в монаше­стве; он почти обезумел под конец жизни. Карл Лысый успел заставить признать свои права в стране и поставить в ней своего сына Людовика Косноязычного. В год своей смерти он грамотой упрочивает новый великий авторитет Европы: римский епископ получает могучий титул «рара universalis». Так европейские государи сами сооружают и признают над собой силу, которая в страхе заставит их склонить головы.

Смерть Карла Лысого, умершего через несколько ме­сяцев после этого, открыла папскому престолу ряд блис­тательных возможностей. Везде мы видим отсутствие ко­ролевской власти и множество постоянно ссорившихся между собою властителей.

Людовик Аквитанский становится королем Франции и соединяет в одно оба королевства, и таким образом мысль Карла Великого о самостоятельном южном государстве в его потомстве не была осуществлена. Феодализм уже был так могуч, что без соглашения с князьями и баронами сын Карла Лысого не решается на коронование. Королевская власть становилась совершенно бессильной. Бернард, мар­киз Готии и Оверни, свирепый, неукротимый, уже давно отлученный церковью, был самым опасным врагом коро­ля, и он же был опекуном королевских детей!

В это время анархии на берегах Роны возникает новое государство — Арелатское, или Провансальское. С давних пор нижняя Бургундия состояла из двух отдельных час­тей, разделенных рекою Дюранс, — то были на севере маркизат Арелатский и на юге между Роной, Дюрансом, Альпами и морем — графство того же имени. Королем стал Бозо, родственник итальянского короля Гуго. Он сам про­исходил из царского рода; честолюбие его жены, поддер­жка папы, симпатии вассалов и епископов наделили его короной восточной части Юга? 1.

Следует заметить, что на судьбы Лангедока значитель­но влияли также многочисленность и могущество духов­ных феодалов. В IX столетии за Церковью было почти две трети всех поземельных владений. Понятно, что духовен­ство, обладая такими богатствами, не чувствовало особого призвания к подвижнической жизни и не служило приме­ром умиротворения страстей. Своими светскими склоннос­тями духовенство давно пришло в разлад со своим назна­чением. Еще Людовик Благочестивый, будучи королем Ак­витании, боролся против такого явления и по возможнос­ти устранял его, хотя достичь полного торжества не смог.

Во многом то, что вызвало альбигойскую войну, со­здал Людовик Благочестивый. Уже с его времени начина­ет развиваться в стране та цивилизация, которая после послужила образцом для других средневековых народов. Дух южан издавна находил себе выражение в литературе. Склонные к удовольствиям, но многосторонние по ха­рактеру, романцы первые стали вдохновляться идеей кре­ста. Настроенные мыслить свободно в вопросах веры, они же пока со всею пылкостью темперамента преклоняются перед католической догмой и обрядностью.

Для нас важно указать на эту подвижность, внезап­ную переходчивость, на эти крайности народного харак­тера лангедокцев. Более, чем в ком-нибудь после кас­тильцев, в них зарождаются типичные черты будущего рыцарства; в устах этого народа в эпоху духовного сум­рака слышатся родные поэтические стансы, и в его ли­тературе появляются памятники, что особенно важно, на народном языке. Тогда как варварская, едва понятная латынь царила в остальном мире Запада, преграждая свободу и свежесть мысли, провансальцы уже пишут на своем мелодичном наречии. Такое явление дало в неко­торой степени справедливое основание патриотам Юга считать свой язык, ранее других получивший граммати­ку, отцом всех романских языков. Оставляя в стороне верденский памятник провансальской письменности вто­рой половины IX века (21), заметим, что в течение X сто­летия появляется несколько литературных эпических про­изведений на народном языке. В одной позднейшей ру­кописи дошла большая песнь о Боэции в двухстах пяти­десяти семи стихах, составленная около середины X века. Поэма «О страстях господних» и легенда о святой Лео-дегарии написаны на языке полупровансальском, полу­французском; в некоторых латинских стихотворениях прорывается народная речь Юга.

С течением времени провансальские литературные па­мятники начинают появляться чаще и чаще, а в XII сто­летии за ними уже упрочивается высокое художественное достоинство. Скоро язык романский делается языком тру­бадуров, и тогда он получает глубокий исторический смысл, как орудие того протеста, который способствовал подрыву всемогущего папского авторитета. Так, вследствие подвижности племенного характера народная литература радикально изменила свое направление, сделавшись ере­тическою.

До того времени, пока сложилось рыцарство и пока трубадуры стали воспевать его вместе с наслаждениями, издеваясь над предметами священными для многих, стра­на лангедокская успела пройти через все степени анархии. Повторим, что для ясного понимания положения и усло­вий страны в какой-либо момент надо знать предшество­вавшие ее судьбы, по крайней мере в общих чертах. Отто­го мы так рано начали политический очерк Лангедока, предварив даже время возникновения феодальных госу­дарств, опрокинутых на Юге только альбигойской вой­ною. Эти государство появились во времена, когда динас­тия Карловингов уже была близка падению.

Самым деятельным соперником падавшей династии был Эд, внук упомянутого Фределона Тулузского, сын Раймонда I (852—865 гг.) и брат своего предшественника Бернарда (865—875 гг.). В качестве государя Тулузы он на­зывался графом, как наместник марки Септимании — мар­кизом, как владетель части Аквитании, т. е. Альбижуа и Керси, — герцогом. Эд около 878 года успел присоединить к Тулузе альбигойскую землю, названную так по имени города Альби, страну, получившую после столь громкую известность как центр знаменитой ереси. Там Карлом Ве­ликим был поставлен граф Раймонд; после в Альби и Лотреке сидели виконты. Династия собственно альбийских феодалов идет от Одона I с середины X века. Раймонд Бернард (с 1062 года) придал ей особенную славу. Браком и наследством он прибавил к землям Альби и Нима графства Каркассон и Разес с виконтством Безьер. Это был самый сильный из вассалов тулузских.

Вообще графам тулузским выпала счастливая роль быть поддерживаемыми блеском и могуществом своих вассалов. Они воспользовались наследством Каролингов, и, когда каждая земля, лежащая вокруг какого-либо замка, стреми­лась сделаться самостоятельной, когда в городах Юга, свя­занных столькими республиканскими преданиями с дале­ким прошлым, возрождался дух самостоятельности, наслед­ники Одона успевают получить верховный надзор за всем этим движением, захватить сюзеренитет. Они дали Тулузе тот авторитет, который простирался на все области поли­тической, духовной и особенно церковной жизни. Действи­тельно, немного спустя тяготение ереси из альбигойской области переходит в Тулузу, эту столицу Юга. Перед зак­реплением феодализма Тулуза видела в своих стенах съезд чинов феодальных, духовных и светских, под председа­тельством местного епископа — это было замечательное го­сударственное собрание, на котором юридически в такую раннюю пору (начало X века) были положены основания политической жизни Лангедока, разрушенные только аль­бигойскими крестовыми походами.

Уже тогда графу тулузскому были подвассальны дру­гие бароны Лангедока. В то время, когда во Франции си­дел Карл Глупый? 1, дети Одона тулузского недаром име­нуют себя государями и маркизами Готии, подразумевая тем власть над Руэргом, Керси и Альбижуа. В силу фео­дальной чести они не отвергают сюзеренство француз­ское, но никакой современный феодал Франции не мог сравняться в ту пору с графами тулузскими по могуще­ству. Политические события как нельзя более благоприят­ствовали усилению независимости и могущества тулузс­ких государей.

В союзе с Вильгельмом Овернским тулузский граф Рай­монд II в 923 году уничтожил в большом сражении силы норманнов, которых погибло за раз до двенадцати тысяч человек; там же пал и сам победитель. Родственник тулузс­кого дома водворяется около этого времени на французс­ком престоле? 2. Однако преемникам Карла III пришлось вы­держать борьбу с Раймондом III Тулузским, умершим в 950 году, последним титулярным герцогом Аквитании. Ра­уль Бургундский пришел с большим войском на Юг; избе­гая сражения, граф Тулузы принес ему обыкновенную фе­одальную присягу в верности. Когда впоследствии права и власть Капетингов упрочились, эта присяга по наследству перешла к ним? 1. Она ничем не умаляла господства тулузс­ких графов внутри государства; имена северных королей украшали только заглавия государственных актов.

Все более и более отчуждались два народа, их цивили­зации, их государи. Номинальная связь не могла мешать полной отдельности и обособленности Юга в эпоху, из­бранную нами, и такая связь становилась одним предани­ем. Французские короли напомнят ее, но лишь для того, чтобы поработить страну северному абсолютному началу.

Между тем, обеспечивая графов тулузских с севера, феодальная присяга давала им возможность закрепить свои отношения с собственными феодалами, которые иногда, как, например, при Вильгельме III, получали поддержку из Франции. Жена Вильгельма принесла ему в наследие часть Прованса, отчего его наследники имели титул мар­кизов провансальских. Его сын Понс (1037—1060 гг.) при­бавил к тому еще титул палатина, как воспоминание о происхождении династии наместников Аквитании? 2.

Пользуясь постоянным смятением, духовенство укреп­ляет свою власть и увеличивает церковные бенефиции. Но попытки Церкви утвердить мир и спокойствие в стране, выказавшиеся особенно на съезде в Велэ, не привели ни к чему, — знак, что духовенство Лангедока всегда имело мало влияния на общество. Только организованная цент­ральная власть могла бы несколько умиротворить страну и дать ей хотя бы внешний вид порядка. В конце XI века сплачиваются в окончательные формы владения тулузских графов, конечно в смысле феодальном, как владения че­рез полунезависимых держателей земли (с 1088 года). К тому времени и руэргские земли, успевшие объединить вокруг себя еще и другие домены, за прекращением ди­настии снова собираются в одно нарбонно-тулузское го­сударство, пределы которого лежали от верхней и сред­ней Луары до Пиренеев, Средиземного моря и Роны.

Претензии же местных государей были еще большими. Раймонд IV, первый герцог Нарбоннский (1088—1105 гг.), брат бездетного Вильгельма IV Благочестивого (1060— 1088гг.), умершего на пилигримстве в Палестину, откры­вает эту новую эру могущества в тулузской истории.

Средние века к тому времени уже сложились в своеоб­разную, но целостную систему. Начинались крестовые по­ходы. Идея войны за веру воспламенила впечатлительных южан, народные поэты поддерживали ее в своих страстных и энергичных стихах. Три тулузских герцога умирают за нее. Раймонд IV и его сыновья Бертран (1105—1112 гг.) и Альфонс Иордан (1112—1148 гг.) не вернулись из Пале­стины, святая земля стала их могилой. На Раймонда IV крестоносцы хотели возложить венец Иерусалима? 1. Одно из четырех христианских княжеств в Палестине? 2 принад­лежало роду герцогов тулузских и перешло преемственно к младшей линии их потомства.

С именами тулузских графов связана вся история пер­вых крестовых походов. Их соседи, достаточно сильные, такие как герцог аквитанский, владевший нынешней Ги-еннью и Пуату, пользовались тем в своих интересах. Сра­жаясь в Палестине, графы тулузские часто получали изве­стия, что сама их столица подвергается опасности попасть под власть герцогов Аквитании.

В связи с этим нам следует рассмотреть феодальную историю аквитанских герцогов, владения которых зани­мали большую половину Юга. Они были известны уже в середине IX столетия. Тогда Райнульф, происходивший из рода графов овернских, водворился в Гиенни — по договору с Карлом Лысым он получил власть на Гиеннь и на Пуату. Ему не стоило большого труда свергнуть своего титулярного повелителя; Пипин II был посажен им в тем­ницу. Но тогда он не воспользовался своим успехом; его дети были лишены наследства. Потомство династии пре­жнего наместника (от Альбона с конца VIII века) всту­пило во владение Аквитанией. Эта династия не прервалась даже тогда, когда в роду не оказалось законных наследни­ков. Райнульф II был отравлен Одоном Парижским, ког­да стал опасен для Севера; его владения были отданы послушному овернскому дому (Вильгельм I Благочести­вый? 3 и Вильгельм II Юный). Но у Райнульфа был талант­ливый сын Эбл, рожденный вне брака; его способностям и энергии обязана продолжением своего существования и могуществом своим династия Альбона, родством с кото­рой были связаны французские и английские короли. Эбл прогнал пришельцев и временно соединил под своей вла­стью не только родовые владения, но даже земли своего соперника: Овернь и Велэ. Новые полчища двинулись с Севера, едва Эбл стал мечтать о самостоятельности Юга. На этот раз опекуны Каролингов пробудили честолюбие возникавшей тулузской династии. Эбл бежал в Пуату, и Раймонд III Тулузский в 932 году стал государем Пенни, Оверни и собственно Лангедока, или, короче, повелите­лем целого Юга, т. е. Лангедока в обширном смысле.

Это был самый удобный момент к возрождению поли­тической жизни Юга, но он продолжался недолго. Хотя Ту­луза пользовалась популярностью между баронами и горо­дами Аквитании, а особенно в Оверни, тем не менее гос­подство ее графов было принесено извне, они не считались местными, полноправными государями. Вильгельм III, сын Эбла, восстановил права династии Альбона. Из Оверни и Велэ составился впоследствии отдельный феод под влады­чеством клермонских баронов. Вильгельм III (950—968 гг.), хотя и побежденный в борьбе с превосходящими силами французов, успел примириться с Гуго Великим и даже всту­пить в родство с первым Капетингом на французском пре­столе. Вильгельм IV (968—996 гг.) лишился Оверни, но тем счастливее был его сын Вильгельм V, прозванный Великим (996—1030 гг.). При нем впервые настало некоторое успоко­ение на Юге, взволнованном внутренней борьбой и посто­янными нашествиями французов, норманнов, арабов.

Современники признавали государственный ум и ве­личие Вильгельма; ему предлагали императорскую корону после Генриха II. Вильгельм соглашался лишь на особых условиях и требовал обеспечения ее действительной силы, так как искал не славы, а пользы. Посетив Ломбардию, он убедился, что среди борьбы итальянских партий импе­раторство не может быть прочно? 1. Выгодным браком с Брискою, дочерью гасконского герцога Санчо, он открыл своим преемникам надежду на расширение герцогства. Сча­стливый воин, правитель, политик, он закончил свою жизнь в черной рясе монаха.

Его сыновья— Вильгельм VII (1030-1037 гг.) и Эд (1037—1040 гг.) отражают нападения усилившегося графа анжуйского Жоффруа, прозванного Молотом (1040— 1060 гг.). Это был предок английских Плантагенетов, и его подвигам графы анжуйские обязаны своим политическим счастьем? 2. У Жоффруа Вильгельм VI около года пробыл в плену; жена Евстахия выкупила его церковными сокро­вищами. Эд, опираясь на права своей матери, действи­тельно вступил в обладание герцогством Гасконью и граф­ством Бордо, но сильнейшему вассалу Франции, по при­меру его предшественника, не посчастливилось в войне с Жоффруа. Те же неудачи постигли и Вильгельма VII (1040— 1056 гг.), при котором произошло первое собрание чинов в Аквитании, созванное его матерью по поводу отделения одного феода. Вообще в графах анжуйских аквитанская династия приобретает опасных соперников, которые сво­ими победами словно бы завоевывают себе право на буду­щее обладание ее государством. Зато аквитанские герцоги в свою очередь пытаются утвердиться в Тулузе, их наслед­ственном герцогстве.

С Вильгельма VIII (1058—1086 гг.) начинается ряд та­ких попыток. Они продолжаются непрерывно при Виль­гельме IX Старом (1086—1127 гг.) и Вильгельме X Юном (1127—1137 гг.). Последние— типы феодального времени и тех страстных натур, которых только оно могло произ­вести. В Вильгельме IX дикая свирепость чередовалась с минутами тяжелого покаяния; после необузданного раз­врата наступали блестящие победы над маврами. «Я тебя слишком ненавижу, чтобы допустить тебя до рая»,— ска­зал он одному епископу, опуская из рук меч, занесенный над его головою.

Но его преемник, удачливый в войне с Людовиком VI, склонился пред Церковью и могучим духом святого Бернара. В Аквитанию по приказанию папы Иннокентия II прибыл аббат Клерво (святой Бернар). Пораженный ужасом, герцог пал к ногам святого во время самой цере­монии церковного отлучения, отдаваясь в полную его волю. Бернар необходимым условием прощения поставил пилигримство в Палестину. Вильгельм X умер в дороге. Его внезапная смерть повергла страну в смятение, о причине смерти ходили темные слухи. Известно только то, что Людовик VI первый узнал о смерти герцога и поспешил обручить своего сына с дочерью покойного Элеонорой, столь знаменитой между тогдашними трубадурами. Брак Людовика VII был несчастлив и непродолжителен, хотя им осуществлялась династическая мечта французских ко­ролей. Скоро другой государь воцарился в Аквитании. Раз­веденная Элеонора, предмет искательства государей Евро­пы, отдала свою руку красивому Генриху графу Анжу, ко­торый позже возвел свою жену на английский престол. Тем опаснее становилось положение тулузских графов — ведь уже отец и дед Элеоноры домогались власти над этим за­манчивым городом. Война с тулузскими графами могла обещать им некоторый успех, потому что, как было заме­чено, интересы и помыслы последних теперь сосредото­чиваются в Палестине.

Столица наследников Раймонда была предоставлена своему счастью, но оно не обмануло ее. Неприятель овладел городом, однако не до конца и вскорости покинул его. Трудно было как-либо взять «великую, красивую Ту­лузу», потому что это «царица и цвет всех городов в мире», потому что это «благороднейший» город, как говорили о ней тогда.

Такому представлению о Тулузе способствовало явление, которое вместе с рыцарственным настроением феодализма составляет существенное содержание истории тогдашнего Юга. Оно в сильнейшей степени способствовало распространению альбигойской ереси и образованию в ней того политического духа, который она приняла. Это было создание республиканского городского самоуправления, общинного строя городской жизни, породившего настолько же политическую свободу народа, насколько 'религиозную, в такой же степени развившего его эконо­мические силы, в какой содействовал развитию всех духовных сил,—- словом, явление, составляющее один из жизненно важных аспектов средневековой истории.

Изучить политическое и социальное положение горо­дов на Юге Франции — значит открыть ключ к познанию основных причин Альбигойской ереси. Вслед за обзором исторических событий мы обратимся к такому изучению. При общем обзоре правления Филиппа Августа были уже указаны побудительные причины зарождения само­управления и организации коммун во французских горо­дах. Тогда же мы указали на целый ряд особого вида го­родских политических учреждений, которые собственно следует называть муниципиями. Это были города Юга, ве­дущие традиции от древних римских муниципий. Их под­держивала близость Ломбардии, классической страны древ­них коммун. Эта-то коммунная жизнь и накладывает об­щий отпечаток на французский Юг и средневековую Ита­лию. Апеннинскому полуострову принадлежит почин в воз­рождении таких учреждений.

Понятие о свободе и внутренней самостоятельности в них никогда не замирало, а между тем оно породило ряд серьезных последствий. Идея гражданской свободы под­стрекала жителей муниципий к свободе в суждениях даже в вопросах религии. Города лангедокские подражали лом­бардским, а итальянские общины прямо вели свою гене­алогию от римских предков времен республики. Их свобо­да никогда не угасала и после падения Римской импе­рии — даже варвары, которые отчасти привнесли и соб­ственные общинные начала, уважали эту свободу.

Хаотическое состояние Европы темных веков, подав­ление всякой законности, забвение необходимых начал порядка и отсутствие какой-либо системы в человеческом общежитии — все это стало исходной причиной органи­зации новых коммун и закрепления старых.

В ту эпоху, которой современно появление и особенное распространение альбигойской ереси, Италия вступала в период городских общин. То же движение, подготовленное собственной историей, начинается в Гиенни, Лангедоке и Провансе. Юг Франции в государственном отношении мож­но определить страною консульств, в юридическом же — страною права, писанного по преимуществу, «ordre de dreg», — как говорят провансальцы. Внутреннее управление городов, выходивших из-под власти епископов, строилось почти по одному образцу. Разница в большем или меньшем числе сановников; распределение же функций законодатель­ной, судебной, административной одинаково.

Муниципальное городское управление с перевесом консульского элемента существовало с теми же призна­ками в Лангедоке, Венессене, Провансе, Гаскони, Беар­не, Наварре, Фуа и Руссильоне, как в Гиенни, Перигоре, Оверни, Лемузене и Ла-Марше. Идея муниципии не замирала на Юге, когда за нее боролись граждане с епис­копом, стремившимся к абсолютизму, и потом феодаль­ный барон, соперничавший с тем же епископом, за пра­во господства над нею. Впрочем, чаще епископам сужде­но было поддерживать в городах начало избирательное. Они сжились с долгой историей южных муниципий и служили защитниками тех римских форм, которые в них преем­ственно передавались. С епископами городам чаще всего приходилось иметь дело; они утверждали своей святой санкцией должностных лиц и самое право выбирать их. Так было, например, в городе Альби еще в 804 году.

Графы, хотя и посаженные Каролингами, не всегда могли одолеть эту нравственную и политическую силу. Тем более крепок был союз, что в иных местах сами епископы были выбираемы общинами, ибо этот обычай проистека­ет в сущности из евангельского учения. Так было в первых веках в Арле, Авиньоне, Апте, Эре, Бордо, Бурже, Клермоне, Гаппе, Лиможе, Узесе, Везоне, Вивьере, Магеллоне (22). Упоминаются в документах также Альби, Нарбонна и Тулуза. Позже это стали главные центры ереси.

После отнятия Римом прав выбора среди южных рес­публик образовалась глухая оппозиция. Не санкцониро-ванные папой выборы епископов народом продолжались до середины XII столетия; последний записанный в ис­точниках выбор народом был в Узесе в 1150 году?1. Четвертый Латеранский собор 1215 года своей 24-й статьей счел нужным канонически уничтожить это право, так дорогое лангедокцам. Но до него и после историческая традиция южан самостоятельно избирать епископов служила одной причин к протесту против Рима.

Сами епископы ценили этот обычай: выборные, они лривыкли иметь дело непосредственно со своим городом и потому не всегда исполняли папские распоряжения относительно еретиков, которыми были полны го­рода Юга. Примером такой привычки, обратившейся в обычай, служат акты, заключаемые епископом в разгар альбигойской войны и по окончании ее прямо с город­скими сановниками, между которыми, конечно, были и еретики, так как устав не отчуждал их от исполнения общественных и гражданских обязанностей.

Альбижуа был центром ереси, там при святом Бернаре Клервоском почти все граждане были еретики, и вме­сте с тем эта страна была средоточием гражданской сво­боды. Раньше всех городов лангедокских в Альби в 1035 году узнают сословие буржуазии, и постепенно этот тер­мин из города Альби переходит в акты южных общин. В Каркассоне буржуа известны в 1107 году; в Кастре гово­рят о них в 1150 году. Здесь же дольше всех сохранилась апостольская взаимная дружба между общиной и ее епис­копом, который является ее защитником и представите­лем. Потому местные епископы легко могли забывать свои духовные обязанности, и тем быстрее католическая Цер­ковь могла смениться иноверным исповеданием. Такие характерные явления засвидетельствованы документами. До нас дошли: договор 1220 года между городским епис­копом и консулами Альби относительно общественной безопасности; документ 1236 года между епископом Дю-рандом, по воле и с одобрения мудрых мужей и всей общины Альбигойской о налогах и многие другие.

Опираясь на сочувствие епископов к установившемуся самоуправлению, южная община, подчинившая себе гор­дых феодалов, выросла без тех кровавых внутренних по­трясений, которые сопровождали рост общин северной и средней Франции. Управление везде было разделено между дворянами и горожанами мирным образом; и те и другие одинаково служили общине. Без кровопролития не обошлось только в Тарасконе, где междоусобия продолжаются аж до XIII столетия, и только в одном Бринолле исключительно господствовала дворянская партия.

Тем не менее на южных коммунах лежит аристократи­ческий отпечаток. Здесь демократия не восторжествовала как в итальянских республиках, где часто человек знат­ный за заслуги возводится в торговое сословие (popolo grasso) и где список купеческий в глазах общества был почетнее рыцарского. В Провансе, напротив, бывали об­ратные примеры. Здесь видим торжество аристократичес­ких принципов, здесь демократия пользуется только ус­тупкой. И в политической, и даже в литературной дея­тельности выступают на первый план бароны, рыцари, вельможи. Они и трубадуры, они и защитники особенно­стей Юга, они и еретики. Оттого здесь раньше замер рес­публиканский дух, оттого он не дал столько экономичес­ких и духовных богатств и такой обильной государствен­ной практики.

То, что близость Италии известным образом действо­вала на государственную жизнь Лангедока, подтверждает эпоха образования консульских должностей в городах. Бли­зость к Ломбардии ускоряла эту реформу. В Арле консуль­ство было введено в 1131 году, в Монпелье — в 1141, в Ниме — в 1145, в Нарбонне — в 1148. Но во всех этих и других городах до итальянских консульств были свои уч­реждения и сановники, которые отправляли такие зако­нодательные, административные и полицейские обязан­ности, которые позже сосредоточились в консульствах. Было и то влияние большой силы на малую, которое зас­тавило тяготеть к большим городам малые общины и де­сятки деревень, спешивших вместе с соседними замками образовать из себя общину, избрать сановников, советы и примкнуть под сильный покров Марселя, Бордо, Нар-бонны или царственной Тулузы. По примеру этих больших и могучих вождей складывались внутренние учреждения и жизнь малых городов. Для нас особенно важно ознако­миться с таковыми учреждениями города Тулузы, как центра ереси.

Тулуза еще при римском владычестве имела сенат и нечто, напоминающее консулов (capituli). Облик тогдаш­них учреждений сохраняется в течение всей истории сред­них веков. Известно, что городские власти могли не при­знавать графов и могли менять их по своему произволу. Эта укоренившаяся особенность давала городу претензию на полную независимость; Тулуза была скорее республиканским городом, нежели общиной. С незапамятных времен городской капитул был судьей гражданских и уголовных дел; он творил суд и расправу; он «создает гражданскую справедливость», как гласит старая латинская надпись на воротах консистории. Императорские министры, агенты правительства отказывались от вмешательства во внутренние дела города. Курия могла даже продавать городские домены, не испрашивая предварительного раз­решения от правительства; только она могла возводить общественные здания, публичные места, водопроводы, строить дороги, мосты, укрепления, давать привилегии медикам, профессорам. Вестготские короли всегда горди­лись честью быть сберегателями римских законов и обы­чаев. Они не нарушили ничего из порядков Тулузы. Еще с императорской эпохи город получает дефензора?1, напо­минающего по правам римского трибуна, обязанности которого перешли после на синдика, существовавшего до 1789 года. Живучесть местных учреждений была удивитель­на; их смогла уничтожить только Великая французская революция и беспощадный террор комиссаров Конвента. В городских должностях XVIII столетия можно узнать уч­реждения Рима и средних веков; они исчезли, обагрен­ные кровью, чтобы после вернуться с тою же идеей, но в обновленной форме.

С какого именно времени главные городские сановни­ки стали называться консулами — неизвестно. Именной их список сохранился с 1147 года, но они могли так на­зываться еще раньше. Во главе этой должностной арис­тократии стоит имя Понса де Вильнева, вигуэра Тулузы. Prohomes, «мудрые мужи», судили под таким именем с 1152 года, но из акта уже видна стародавность их должно­стей. Из документа 1188 года следует, что они заменяли консулов и давали ту же клятву. В то время, когда альби­гойцы достигли власти в этом городе, им управляли двад­цать четыре консула, выбираемые по два в каждой из две­надцати городских частей или капитулов, отчего и самое название сановников; двенадцать назначались для бурга и двенадцать для города. Ни в какой другой южной общине не было столько высших чиновников. По роду их обязан­ностей один документ распределяет их так: шесть капитулариев, четыре судьи, два советника. Они созывали об­щее народное собрание, когда то требовалось обстоятель­ствами, на поле Карбонельском, иногда за городом, чаще же всего в городской церкви святого Петра. Граф Рай­монд бывал простым свидетелем таких собраний. Относительно графа тулузские сановники назывались «господа спутники (комиты) и куриальные советники, капитулы». Вместе с судьями они составляли муниципальный совет; из представителей родов образовался большой городской совет. Это были итальянские «consiglio maggiore», «consiglio minore» и «del popolo»?2.

Муниципалитет заправлял как внешними политически­ми делами, так полицейскими и судебными. Войско при­надлежало непосредственно городу; его водили в бой кон­сулы; они же заключали договоры, мирные условия. Эти же сановники нанимали рыцарей к себе на службу, обязывая их, прежде всего, ничем не нарушать городского спокой­ствия и порядка (23). Город объявлял войну и вел ее от своего имени, иногда помимо графов и даже в эпоху французского владычества посылал свой отряд в армию короля, как со­вершенно независимый, с собственными начальниками. Так, еще в 1294 году вздумалось городу совершенно неожиданно послать вспомогательное войско на войну с англичанами. Филипп IV избавил тулузцев от военной повинности, но и в XIV столетии они всегда сражались под своими знаменами и под начальством своего вождя.

Много других особенностей и привилегий представля­ет тулузская земля. Она была избавлена от налогов и тех податей, которые стесняли экономический быт средневе­ковых людей; унизительные феодальные повинности, на­туральные и денежные, не были и в помине во владениях республики; иностранцам давалась льгота в таможенном сборе. Рабы, становясь на тулузскую почву, тем самым приобретали свободу. По своим понятиям подданные ту­лузские не могли принадлежать никакому феодалу ни на каких условиях. Графу и королю тулузцы только служили на своей территории под командой своих начальников или самих консулов, которые и под французской короной все­гда пользовались правом высшего дворянства на основа­нии королевских патентов. Еще в XII столетии была в ходу поговорка, что нет высшей знати, как из капитула тулузского. Тем крепче стояли тулузцы за свои суды. Они сло­жились одинаково в южных городах.

Документ XIII столетия для города Альби, который может служить образцом таких актов, дает картину судо­производства. Присяжные числом двадцать и более изби­раются из лиц, которые не были бы ни друзьями, ни вра­гами, ни родственниками обвиняемого. Их созывает ба­льи, главный судья. Перед ними прочитывается обвини­тельный акт; обвиняемый выслушивает его. Потом судья спрашивает по очереди каждого из присяжных, виновен преступник или нет; если виновен, то какое наказание рисудить ему. Собравши все мнения, он решает большинством; присяжному, не явившемуся или не желающему отвечать, угрожает пеня или подозрение в гражданской нечестности. Независимый и скорый суд составлял драгоценнейшее достояние лангедокцев и придавал высо­кую цену вольностям страны, бороться за которые каждый считал себя призванным.

«Если князья земли, — говорил один епископ конца ХII столетия, — позволят себе изменять или насиловать стародавние обычаи страны, то они призовут на себя тем гнев Всевышнего, потеряют расположение народное, а души свои обрекут вечной погибели». И много позже того повторяло само духовенство с кафедр церковных выборным властям городов: «Божественный Законодатель отвечал вопрошавшим его: воздадите кесарева кесареви, а Божья Богу. А мы вам скажем, следуя тому же примеру, — вам, которые в одно время и подданные Бога и вожди народа: "Возвратите Божье Богу, а народу воздайте все то, что подобает ему"» (24). Но, как узнаем, благородная речь тулузского духовенства слышалась не везде.

Завершим прежде обзор политического состояния городов этой страны Юга, чтобы потом обратиться к озна­комлению с экономическими и духовными результатами такого политического строя, известным образом связан­ными с причинами появления и развития альбигойских ересей. Характер юридических учреждений на еретичес­ком Юге везде остается одинаков; они отличаются только в составе инстанций и сановников. В собственно Лангедо­ке, после Тулузы, пользовалась большим значением Нарбонна. Здесь до половины XIV столетия шла борьба между магистратами замка (как всегда называлась самая крепость) и собственно города; две коллегии консулов, по шесть в каждой, вели независимое существование; приверженцы их часто вступали в борьбу, подобно враждебным полити­ческим партиям итальянских городов. Ввиду этой вражды в замке нарбоннском организовалось общество мира, ко­торое в 1219 году, во время общей опасности от кресто­носцев, двинутых на Юг Римом, побудило сановников составить законодательный акт, в котором муниципали­теты и подписавшиеся клялись споспешествовать всеми силами миру и порядку. Каждый обязывался помогать другому во всех делах его, защищать друг друга денно и нощ­но, на море и на суше, в городе Нарбонне, вне его и повсюду, как самого себя, и каждый по мере сил своих обязывался сверх того хранить и защищать верно, честно и законно права города и замка (25). Соглашение было заключено на три года, но могло иметь силу и после того. Всякий нарушитель его объявлялся лжецом и клятвопрес­тупником. Подобные же междоусобия совершались в Ниме между замком и городом. Раздоры были прекращены шесть лет спустя после нарбоннского договора. Условлено было, чтобы соперники при посредстве своих консулов сошлись между собою. Собравшись в большом количестве, они го­ворили о мире и прекращении раздоров, клялись в друж­бе и соединялись против всякого, кто попытается разор­вать этот союз, объявляя того «пред Богом и людьми зло­деем, изменником и клятвопреступником». Такой договор до некоторой степени достиг цели, хотя не сгладил сле­дов местной враждебности в городе, оставив в нем разде­ление муниципалитетов.

Подобное разделение могло иметь и религиозное зна­чение. Уже по хартии 1197 года, данной городу графом тулузским Раймондом V, избрание консулов предоставлено было коллегии двадцати «добрых мужей». Весь народ или по крайней мере в большинстве сзывался графским наме­стником под звуки труб и рогов. Из каждой городской час­ти выбирались пятеро в эту коллегию, а она в своем собра­нии назначала четырех консулов, «на пользу графа и об­щины», для всего города. Несколько сложнее совершались выборы в Альби. Там в XIII столетии было двенадцать кон­сулов и двенадцать советников, по два из каждой части города; после число консулов уменьшилось вдвое. Совет двадцати четырех выбирал двенадцать кандидатов и пят­надцать почетных граждан на текущий год. Новые консулы вместе с прежними советниками выбирали членов совета. Этим устранялось волнение в общегородских сходках. В Монпелье вместо консулов существовали «честные люди». Консульский магистрат млжду тем был так популярен на Юге, что немедленно упрочился, как только город попал под власть Арагона. Это совершилось в начале XIII столе­тия, внутреннее богатство города требовало более слож­ной организации управления. Потому, кроме двенадцати обычных консулов, там было двенадцать морских для та­моженных сборов, для сношений внешних и дел торго­вых, и двенадцать коммерческих консулов с юрисдикцией нынешних консульских судов; наконец, по одному цехо­вому для семи городских ремесленных корпораций.

Особенности существовали в устройстве каждого города. В графствах Фуа и Руссильоне господствовал исключитель­но консульский элемент; в других местах — он же, но вмес­те с началом консилиумов (советы из двенадцати, шестиде­сяти, девяноста человек). В Эг-Морте, например, четыре консула были наделены правом собирать совет присяжных.

По мере удаления на север Лангедока города начина-являть собой борьбу различных начал; в большинстве аучаев консульства их теряются, смешиваются с мэрством шцузской общины. Так, в Оверни, которая с 932 года стала вассальством тулузских графов, пока в 1295 году не сделалась леном французских королей, исчезает понятие о консулах, должность которых исполняют сановники, назначаемые епископом, аббатом, графами. В Ла-Марше консульство сделалось простым титулом. Иное явление было в пределах древней Аквитании.

В Пенни, попавшем через второй брак Элеоноры под власть английской короны, появляются мэры, а общины пользуются тем же демократическим самоуправлением, какое было в коммунах северной и средней полосы Фран­ции; жители Перигора, прежде раздробленные, теперь по примеру Нарбонны и Тулузы называют себя «государями-гражданами». В Бордо мэрство, введенное здесь в конце XII столетия, одолевает древнейшую магистратуру юратов, которые господствовали от Жиронды до Пиренеев. В XIII веке в Бордо было два больших совета юратов (пять­десят, а потом двадцать четыре) и дефензоров (триста, а потом сто). Таким образом, выгоды централизаторства северной системы и совещательного характера южной были совмещены. Так было в Гаскони и графствах припиренейских. Беарн и Наварра управлялись своими статутами; юраты имели в своих коммунах полную власть в решении полицейских, гражданских и уголовных дел. В Байонне воз­никла община по образцу англо-норманнской, будто це­ликом перенесенной из Пуату.

Государем в Аквитании был тогда английский король Ген­рих П. Опасаясь абсолютизма королевского, против него под­нялись местные бароны. Графы Ла-Марша, Ангулема, Лузи-ньяна были во главе восстания. Король Генрих II неотступно теснил феодалов, добился ряда успехов и уехал в Англию, оставив страну по видимости успокоенную. Но пораженный феодализм снова вооружился. В сыне короля Ричарде Льви­ном Сердце, который доселе был любимцем Генриха, баро­ны впоследствии встречают себе сочувствие. Сын поднялся на отца. С невыразимой быстротой Генрих поспевает везде; из Шотландии он кидается в Руэрг. Ненависть к чужому игу в тот момент откликнулась и в духовенстве.

«Орел аквитанский, — восклицали монахи с кафедр, — когда ты разрушишь наши узы? Северный король тебя дер­жит в страхе, возвысь же твой голос, чтобы он раздался подобно трубе мстителя».

Но свергнуть английское господство южные бароны были не в состоянии. Если сами они тяготели к Франции, то в романском народе были элементы, очень неблаго­приятные французской власти. В свою очередь король анг­лийский должен был бороться с французскими претензи­ями на Юг и политикой Филиппа II Августа.

От английской гегемонии остались свободными толь­ко республики Прованса — эти «младшие дети Рима», как они называли себя, справедливо гордясь тем. Марсель среди них был древнейшей общиной; она представляла с пер­вых годов XII столетия корпорацию трех городских ленов: епископа, аббата и виконта. Богатства этой общины, на­житые морской торговлей, давали ее внутренней жизни такой блеск, какого не имел никакой другой город. Сис­тема внутреннего управления этой колонии фокейцев, лю­бимого галльского города римлян?1, послужила образцом не только для Прованса собственно, но вообще и для всего Юга. В этом многолюдном городе с давних времен прави­ли двенадцать консулов; сорок мужей сидели в малом со­вете и сто пятьдесят в большом. Консулы, выбираемые торжественно при звуках колокола Мариинской церкви, властвовали над всей той окрестной территорией, кото­рая была подчинена некогда фокейской республике.

Марсель пользовался большим авторитетом в Европе. Его корабли оказывали большие услуги крестовому делу. Иерусалимские короли дали Марселю свободу торговли и неоднократно подтверждали то грамотами. Непременно в каждом городе Иерусалимского королевства одна улица и церковь принадлежали марсельским торговцам. Королям последние обещали платить четыреста золотых монет, за что были освобождены от налогов.

«А вы, граждане Марселя, за все эти льготы, — писа­ли короли, — постарались бы служить и помогать нам на море и на суше да не забывать нас и наших преемни­ков» (26).

То же самое было подтверждено хартией 1152 года. Вас­сальное подчинение города было только номинальное.

Обстоятельства феодальной истории Прованса сложи­лись вообще очень благоприятно для республиканских ин­тересов. Мы отметили уже, что Бозо в начале X столетия провозгласил самостоятельность графства Провансаль­ского. В 948 году графы дали присягу германским импера­торам, но в середине следующего века Конрад II владел только маркизатством Арльским; Прованс же освободил­ся от инвеституры. Графиня Стефанида и ее зять Жильбер, граф Гаводана, много содействовали спокойствию и процветанию страны (рубеж XI—XII веков). Во время общего безначалия Прованс был счастливейшим уголком Европы. Две дочери Жильбера связали судьбу Прованса с Барселоной и Тулузой. Старшая браком с графом барселонским Раймондом Беренгарием отделила графство. Северную же часть от Дюранса до Изеры получил граф тулузский Альфонс Иордан по наследству, закрепив это приобретение трактатом?1. Графы тулузские хотели быть едиными обладателями восточной части Юга; их честолюбие привело к войнам в Провансе.

После объединения Барселоны и Арагона графом Прованса становится король Арагона. Он передавал Прованс как феод своим братьям и сыновьям. Перед началом альбигойской войны графом Прованса считался дон Санчо Арагонский. Современный ему тулузский граф Раймонд долго не оставлял своих династических расчетов на Прованс. Лишь альбигойская война нанесла ему ряд страшных ударов, изменив прежние политические отношения. До вмешательства Тулузы города Прованса и особенно Мар­сель, таким образом, пользовались не только независимостью, но, благодаря характеру своих сюзеренов, даже спокойствием, что было одиноким явлением в период общей анархии и раздоров. Ограничение власти княжеской доходило до того, что Монтобан, могущественный феодал, клялся над Евангелием не продавать города Монпелье, ни дарить, ни отдавать его в феод, ни отчуждать, а обязывался присягой следовать решениям и советам мудрых мужей во всем, что касается общины и ее синьории. Поэтому в Провансе так прочно водворилось муниципаль-,иое начало и притом в чистейшей, древнеримской, фор­ме.

Арль в этом отношении занимал первое место после Марселя. Некоторое время он был резиденцией римских императоров, он же был столицей независимого графства Бозо, который ничего ни делал без согласия муниципаль­ного городского совета. Двенадцать высших сановников пе­реименованы были в консулы в середине XII столетия; они избирались из всех сословий; между ними были четыре рыцаря, четыре горожанина, два купца и даже два дере­венских жителя (de bourian, от borа — пастбище). Архиепис­коп как бы посвящал в эту должность избираемых; он давал за них клятву народу. Жалования должностным лицам в Арле не полагалось, тогда как в Авиньоне консулы из дворян получали сто солидов, а купеческие — пятьдесят солидов. В Арле же, напротив, консул, хоть раз получив­ший деньги, лишался своего сана. Зато оскорбление, нане­сенное им, наказывалось со всей строгостью: виновник отдавался в их полное распоряжение. Вместе с «мудрыми мужами» они разбирали уголовные дела.

Для изменения конституции и объявления войны требовалось согласие общинного совета. Раздоры между консулами разрешал архиепископ; каждый гражданин должен был, вступая в общину, давать клятву в повиновении консулам и обещать не противиться собственному избранию в консулы. Когда Прованс попал под власть императоров, то один из них передал свои вассальные права арльскому архиепископу?1. Граждане не желали становиться в подчиненное отношение к духовному лицу; они всегда полагали видеть в нем советника, но не властителя. Духовенство тогда не пользовалось уважением провансальского общества. Между тем папы Целестин III и Иннокентий III своими решениями по этому вопросу еще более вооружили граждан Арля против архиепископской власти. Это было причиной к постоянным неудовольствиям, к столкновениям с духовенством — элемент, благоприятный для усиления последователей альбигойских ересей.

Подозрительное отношение к духовенству существовало и в Авиньоне, там в городской конституционной хартии было постановлено доносить на тех священников, которые с кафедр будут говорить что-либо неблагоприятное для городских властей. Вообще, горожане, будущее третье сословие, представляют собой элемент, который не всегда может быть в ладу с Церковью. Политическая свобода и богатство приносили городам самостоятельность, а она удаляла их от подчинения тому высшему авторитету, который представляло духовенство, противореча притом своей же жизнью претензии на нравственный авторитет. Церковь вырастила опасную для себя организацию; она предлагала народу вольности, и они прекрасно укоренялись в нем; она сочувствовала им до тех пор, пока не приметила важности той моральной и физической силы, которая в них заключалась. Тогда Церковь стала пытаться отобрать назад эти вольности и сопротивляться всем новым.

В Дофинэ, например, духовенство решительно заявило об изменениях в своей политике. В Гренобле и Вьенне продолжали существовать остатки слабой муниципальной организации; цеха там долго отстаивали коммунальное начало среди общего преклонения провинции пред Церковью и феодализмом. Но прошло два поколения, и свобода там была уничтожена. На Юге это было не так легко. Там слишком сжились со свободой и идеей коммуны. Там надо было сражаться оружием, и война альбигойская достаточно потрясла городское самоуправление, в чем и зак-|лючается ее политико-государственный смысл.

Таким образом, как раз к тому времени, когда в самом религиозном убеждении граждан и дворян совершалось некоторое брожение, поддерживаемое патриотической пропагандой, легкостью нравов, богатством, тяжелым впечатлением от неудачи крестовых походов, в успех которых прежде так слепо верили, сеть больших и мелких городов, промышленная и торговая деятельность которых наполняла Юг такою пестротой жизни, представляет, с государственной стороны, следующие явления.

Каждая община могла вооружаться для защиты своей чести и безопасности, как против соседних общин, так и против феодальных баронов, которые имели замки в пределах ее территории. Община сама заключала торговые трактаты и союзные договоры с другими городами, равным образом с чужеземными, например итальянскими. Суд отправлялся консулами, независимыми от графов и феодалов. Консульство наблюдало за порядком, за общественной безопасностью, одним словом, сосредоточивало в себе все административные обязанности; оно было потому облечено властью делать все необходимые распоряжения. Оно вникало во все отношения граждан между собой и всюду привносило в частную жизнь необходимый порядок и законность.

Консулы имели при себе советы, более или менее многочисленные и составленные из разных классов общества. Консулам подчинялись чиновники, назначенные ими же для исполнения разных обязанностей по делам муниципии; они представляли собой в общем власть исполнительную, подобно тому, как консулы, взятые в целом, обладали законодательной функцией. Верховенство графов и баронов оказывалось потому только номинальным. Это были почетные люди, жившие будто на жалованье у городов, которые содержали их вместе с двором и семейством, титуловали их ради древнего происхождения родов, но в сущности обращались к ним самим, к их вассалам и рыцарям только в случае внешней опасности.

Эти сюзерены, имевшие свои виды и цели относительно вассалов, были весьма снисходительны, когда дело касалось городов. Тут честолюбивые попытки вызывали волнения и часто наказывались скорой и жестокою расправой. Граждане Безьера в 1161 году умертвили в церкви своего виконта Тренкавеля, который, вероятно, стал стеснять их свободу, причем жестоко избили своего епископа. Жители Лиможа выгнали английского короля из своего города. В Марселе среди белого дня один зажиточный горожанин напал на виконта Тюренна и посадил его в баш­ню. Как бы в предостережение другим, иногда площади городов орошались кровью буйных дворян и рыцарей, хотя редко доходило дело до тех диких схваток, которые со­ставляли обыкновенное явление в современных респуб­ликах итальянских.

Будто в благодарность за умеренный дух и политичес­кое бескорыстие своих властителей, города были располо­жены к их интересам, если они не касались вопросов о внутренней свободе общины. Они поддерживали их в таких случаях всеми силами. Когда у тех и у других вышел разлад с Церковью, силы, враждебные Риму, естественно, долж­ны были сплотиться, как никогда прежде. Соединенные, они оказали геройское сопротивление, полное высоких под­вигов храбрости и примеров самоотвержения. Опасность от Рима грозила одинаково и государям Юга, и его городам. За графа тулузского, заподозренного в ереси, его верные города погибали среди пожара и разрушения, грабежей и потоков крови. Поэты-горожане плачут об унижении и па­дении могущественных графов, а благородные трубадуры, дети гордых феодалов, государей Юга, грустными и пол­ными отчаяния стансами провожают величие «царствен­ной» Тулузы, порабощаемой папским Римом.

На частном быту городов, вследствие их самостоятель­ной истории, отразился, в общем, совершенно своеоб­разный среди окружающих явлений феодального насилия и произвола отпечаток. В общинах все введено в рамки законности. Обычные постановления старых коммун со­хранились в городских сводах законов настоящего време­ни — от должности мэра до выборных органов. Но тогда они поражали обаянием новизны и теми благами, кото­рые получало от них общество. Кутюмы, хартии, статуты дают ясную картину лангедокских городов XII и XIII сто­летий. Все, жившие в стенах общины, могли продавать, покупать, приобретать и отчуждать свое имущество, по произволу, без платежей, без всякого ограничения. Для продажи вещи требовалось предварительно вынести ее на городскую площадь. Вступать в брак всякий горожанин и всякая горожанка могли с кем угодно, но община хотела обеспечить их собственное безбедное существование. Вни­кая в домашний быть семьи, она, по примеру римскому, обращала много внимания на имущественное право. Каж­дый, получивший в приданое тысячу солидов, должен был по крайней мере половину дать жене в виде свадебного подарка. Если жена умирала, то этот дар возвращался мужу, тогда как приданое переходило в род жены. Завещание, хотя бы словесное, но сделанное перед людьми, достойными доверия, имело силу писанного и законно засвиде­тельствованного.

Южная община сжилась со всеми такими юридичес­кими правилами; замена их другими, появившимися в ус­ловиях иной жизни, была знаком падения свободы, по­рабощения иному народу. Городское полицейское законо­дательство было на юге особенно подробно и обстоятель­но. Проступки против порядка наказывались пеней. Ее ве­личина определялась характером и важностью преступле­ния.

Правительство в эту эпоху цехов и монополий должно было иногда принимать вид коммерческой агентуры; оно следило за рынками, равно за правильностью мер и веса, обман в которых вел за собою самую большую пеню, а в Виллафранке, например, уличенный в обмане, за неиме­нием средств к уплате, должен был обнаженным пройти по главной улице города. В некоторых общинах продолжа­ли существовать даже божьи поединки. Кровопролитие в городе было запрещено законом; даже угроза мечом влек­ла штраф (двадцать солидов). Убийца лишался имущества и изгонялся из общины.

Город мог гордиться своей обширной свободой: вся­кий, кто селился на его территории, уже тем делался сво­бодным. Потому община была единственным светилом для земледельца, обреченного на несчастную участь, для это­го раба, бывшего собственностью своего господина, и вил­лана, лично свободного, но прикованного к своей несво­бодной земле. Оттого вне общины ему не представлялось в будущем ничего отрадного и он должен был бы тяготить­ся своей жизнью, родясь, работая и умирая для своего господина. Когда барон из страха мучения ада, боясь Бога или чаще из земной корысти, освобождал крестьянина от крепости, тогда, радостно вступая в ворота гостеприим­ной общины, он делался равноправным и даже страш­ным для своего бывшего господина. В общине нивелиро­вались средневековые сословия, и тем более это можно сказать про общины лангедокские, история которых и есть история Юга. Блеск ежегодных торжеств и праздников общины особенно поражал после суровых, повседневных впечатлений. Он был предметом восторгов и наслаж­дений в годы детства горожанина; он же занимал его под старость, как символ крепости и долговечности его род­ного города. С торжественным выбором консулов, с эти­ми звуками вечевого колокола, знакомыми слуху каждого ребенка, с пышными процессиями, пестротой и ярко­стью цветов в нарядах мужчин и женщин, с этими антич­ными багряными тогами, украшенными горностаем, были связаны лучшие воспоминания горожанина. Когда он вен­чался, то опять священный обряд приводил его к ногам консула, которому молодая пара приносила дары из цве­тов и плодовых ветвей, с соблюдением целого этикета по старому обычаю. Во всех случаях жизни он встречался с той же властью, в которой признавал силу самого себя и которая была его гордостью. Высоко поднимался гнев на­рода, когда задевали его интересы, когда затрагивали его богатства. Еще сильнее становился народ, когда грозили его свободе. И, конечно, отчаянное мужество должно было явиться в нем, когда оказались задеты его самые дорогие убеждения, без которых немыслима жизнь сердца, — убеж­дения религиозные.

Эти города, прекрасно награжденные природой, ве­ками предоставленные самим себе, привыкшие пользо­ваться свободой, достаточно обеспеченные, стали напря­гать все усилия к удовольствиям жизни, к обогащению. Богатство могло еще более возвысить их политическое по­ложение. Каждый из них думал о собственных выгодах и в окружающих политических обстоятельствах привыкал ви­деть верное и удобное к тому средство.

Двенадцатому столетию, в которое организовалась об­щина, современно великое крестовое движение, охватив­шее целым потоком святого чувства всю западную Европу. Этому движению суждено было не только сберечь общи­ну, но и дать ей большое процветание. Действительно, дух и характер крестовых походов сильно благоприятствовали обогащению и потому усилению городов. Все, что в Пале­стину стремилось за небесными благами, оставляло в пре­небрежении земные блага. Если крестоносцы были люди восторженные, если святое увлечение двигало их суще­ством, то оставшиеся дома принадлежали скорее к числу хладнокровных натур, к категории материалистов века. Они, движимые совершенно иными побуждениями, бо­лее преклонялись перед земными идеалами. Потому иму­щества и владения крестоносцев, большею частью поги­бавших в походах, переходили целиком в их руки за нич­тожные суммы. На эти средства граждане могли приобре­тать себе от феодалов и новые льготы, и новые источники доходов. Всякому коммерческому предприятию открывал­ся тогда удобный исход; всякий практический расчет осу­ществлялся во время экстаза и общего увлечения люби­мой идеей.

Города Апеннинского полуострова особенно выигра­ли благодаря своей врожденной предприимчивости. Но и лангедокские республики, ученицы итальянских, восполь­зовались долей, предоставленной некоторым из них выгодами географического положения, близостью моря и судоходных рек, а всем прочим — счастливым соседством и агитацией политической деятельности. Добыть деньги, сделавшиеся тогда конечною целью всех стремлений, не было также особенно трудно. Перевозить крестоносцев, снабжать их всевозможными припасами было обязаннос­тью городского класса. Отвечая меркантилизму, тогда все­цело охватившему всякого, это обстоятельство в то же время развивало торговлю и промышленно

Дата добавления: 2014-01-04