Правдивая история Лилли Стьюбек 7 страница

– Вам немного лучше? – спросила она миссис Стьюбек.

– Я не могу ходить, – пожаловалась больная. – Пришлось все свалить на Лилли.

Внезапно миссис Стьюбек встревожилась:

– Вы не собираетесь забрать Лилли?

– Конечно, нет. Я только привела собаку.

– Не надо забирать дочку, мэм, – умоляюще проговорила миссис Стьюбек. – Вы ведь не обидите нас, правда?

– Я пришла сюда не за вашей дочерью.

– Я умру без Лилли, – жалобно сказала миссис Стьюбек и заплакала.

– Никто не собирается отнимать у вас дочь, – с раздражением повторила пожилая леди и вернулась во двор к Лилли, которая так и не согласилась проводить ее в дом.

– Это ужасно, – сказала она Лилли, продолжавшей стирать.

– Я же просила вас не заходить к нам, – ответила девушка.

– Ты губишь себя, – не выдержала пожилая леди. – Растрачиваешь свою жизнь.

– Вы правы, – согласилась Лилли.

– Ни мать, ни Джекки не стоят твоей жертвы.

– Ну и пусть, – спокойно проговорила Лилли, наблюдая за песиком, который вырвался на свободу и носился по берегу реки, обнюхивая мусор. Неожиданно возле дома показался Джекки с тележкой: в ней лежали поленья и сучья, украденные или подобранные где только можно.

– Добрый день, мисс Дэлглиш, – поздоровался Джекки с пожилой леди – запросто, будто со своей старой знакомой. На нем были рваные короткие штаны, которые держались на подтяжках, прикрепленных к поясу загнутыми гвоздями. Он разгуливал босиком, ноги мальчика не знали, что такое носки и ботинки; Джекки напоминал забавного песика, застывшего на задних лапках перед большой собакой.

– Ступай прочь, – сердито бросила мисс Дэлглиш.

Только прочитав в дневнике Лилли об этом визите, я понял, как мисс Дэлглиш относилась к Джекки и его матери. Они просто не существовали для нее или не имели права существовать, мисс Дэлглиш не желала впускать их в свою жизнь и считала, что они с Лилли могут со спокойной совестью предоставить больную женщину и ее калеку сына самим себе. С таким же равнодушием мисс Дэлглиш взирала на всех жителей Сент‑Элена.

Я хочу напомнить (об этом писала Лилли в дневнике), что мисс Дэлглиш, владевшая солидным состоянием, вела обычный для людей ее круга образ жизни, следуя простой и жестокой логике богачей, тогда как мотивы поступков Лилли были более сложными и запутанными. На первый взгляд, девушка возвратилась на Мыс по вполне понятной причине: она не могла оставить больную мать на попечение десятилетнего Джекки, который сам нуждался в присмотре. Но дело было не только в этом, ибо уход Лилли был своеобразным протестом против всех попыток мисс Дэлглиш полностью подчинить ее себе.

Мисс Дэлглиш попрощалась с Лилли и размеренными шажками направилась по пыльной дороге обратно в город.

Лилли смотрела ей вслед, пока она не скрылась из вида. Потом девушка спустилась к излучине, где мы обычно купались летом, и села на берегу, рассматривая разбухшую зимнюю реку, серую и бурную. Лилли долго оставалась у самой воды, там ее и нашел песик. Девушка гладила Тилли, пока это ему не надоело и он не убежал прочь. Тогда Лилли вернулась домой, где ее ждала стирка – полный таз штанов, чулок, лифчиков, рубашек и сваленного в кучу рваного шерстяного белья; она старательно приобщала мать к гигиене.

Пожалуй, этот день стал для Лилли особенным, он завершал целый период в ее жизни, поскольку после отъезда мисс Дэлглиш началось неуклонное отступление Лилли в борьбе с нищетой. Во время отсутствия мисс Дэлглиш ее воспитанница все заметнее превращалась в прежнюю Лилли, которая жила в городе сама по себе, не с ним, но и не против него, всегда начеку и всегда одна. Перемены в облике Лилли бросались в глаза. Поизносилась одежда, да и как было оставаться опрятной в доме без электричества, воды, туалета, без платяного шкафа, где кухонька донельзя замызгана, а во дворе – грязь. Денег на порошки для стирки не хватало, да и чистые вещи гладить было нечем, поэтому Лилли носила мятые платья. Обувь расползалась с пугающей быстротой, а юбки и свитера поневоле покрывались пятнами от грязи на кухне или во время работы в фотолаборатории.

Нет, Лилли не опустила руки. Она вела себя так, будто дела ее шли нормально, а сама она никогда не жила у мисс Дэлглиш в других условиях, словом – никаких жалоб, никаких признаков раскаяния. В то же время Лилли отнюдь не была смиренной нищенкой. Напротив, она, как и в детстве, не стеснялась брать все, что ей могло пригодиться, не стеснялась и принимать подарки, впрочем, Лилли принимала их без особой благодарности или признательности. Это, пожалуй, более всего огорчало тех, кто ждал от нее благородных страданий или служения высоким идеалам. Лилли брала все, что давали, и даже «спасибо» не говорила. Поэтому в городе многие смотрели на нее как на отщепенку, достойную не сочувствия, а презрения. Недаром она слыла «цыганкой».

А тут еще Джекки. Его вновь дважды водворял в школу сержант Коллинс, на третий раз миссис Стьюбек вызвали в городской суд. Вместо матери на заседание явилась Лилли, которая пообещала заставить брата учиться и не пропускать уроки. Однако несколько недель спустя на Мыс снова пришла повестка; теперь Лилли предупредили: если Джекки не будет ходить в школу, суд может принять постановление об опеке, а значит, мальчика отправят в Бендиго, где находился приют, уж там за ним присмотрят.

– Вы все поняли, Лилли? – спросил судья Бейдуэлл.

– Да, сэр, – ответила она. – Поняла.

– Его увезут из Сент‑Элена.

– Я знаю.

– А тебе понятно, Джекки? – обратился он к мальчику.

Тот молча кивнул.

– Простишься с домом, если не будешь ходить в школу. Надо ее посещать, вот и все. Ясно?

– Да, сэр, – выдохнул Джекки.

Не знаю, как удалось девушке убедить брата. Но я уверен – она не била его, не щипала подобно Мэтти и не вцеплялась в него железной хваткой миссис Стьюбек. Я никогда не слышал, чтобы брат с сестрой спорили – они, казалось, всегда прекрасно ладили друг с другом. На сей раз Лилли сумела уговорить Джекки, и он прекратил прогуливать занятия, хотя вряд ли чему‑нибудь научился в школе.

Это тоже разочаровало тех горожан, которые надеялись, что годы, проведенные с мисс Дэлглиш, не прошли для Лилли бесследно. Они ждали, что Лилли превратит брата из побирушки в эдакого пай‑мальчика, который, несмотря на бедность, вырастет благонравным и учтивым. Но Лилли ничего подобного делать не собиралась, и теперь ее винили за каждый проступок Джекки. Миссис Стьюбек в расчет не принималась, ибо о ней думали, что она уже не жилец на белом свете.

Помнится, я тоже был недоволен тем, что Лилли не пытается уберечь брата от незавидного удела, который, судя по всему, его ожидал. Я любил Джекки, потому что любил Лилли, точнее, я любил его за ту же, что у нее, неукротимую волю к жизни.

В отличие от остальных Стьюбеков Джекки был заядлым рыболовом; в последние дни лета я показал ему места, где хорошо клевало, научил насаживать наживку и закидывать леску. Через несколько уроков Джекки настолько преуспел, что уже не отставал от меня; иногда он устраивался рядом и начинал рассказывать о своих приключениях, пережитых по пути из Квинсленда в Сент‑Элен. Тогда я и услышал историю о том, что натворил Мэтти и как его судили.

Джекки вовсе не страдал из‑за своих трехпалых рук. Они были тонкие, слабые, с узкими запястьями, однако его худые пальцы отличались необычайным проворством, и я не мог отвести от них взгляда, когда Джекки насаживал червяка, забрасывал леску или снимал с крючка пойманную рыбешку. Джекки редко сидел на месте, и беспокойный Тилли привязался к нему, охладев к своей прежней хозяйке, потому что окунулся в желанную стихию и стал верным другом уличного побирушки, делавшего все, что ему заблагорассудится. Шерсть у Тилли висела теперь грязными лохмами, нрав у него стал еще независимее. Лаял Тилли, если хотел лаять, и когда Джекки уходил на занятия, а Лилли была на работе, песик носился по всему городу, но к четырем часам усаживался возле школьных ворот, поджидая Джекки. В общем, Тилли превратился в еще одного Стьюбека и так привык жить по‑стьюбекски, что мы воспринимали его как полноправного члена этого поредевшего семейства.

Я даже не представлял себе, насколько ухудшилось положение обитателей Мыса, насколько трудно им было прокормиться на двадцать пять шиллингов в неделю, пока не узнал об этом однажды ночью, когда меня разбудила Лилли и попросила ей помочь.

Я всегда спал на веранде, даже зимой; около двенадцати я проснулся от тычка в бок.

– Проснись, Кит, – услышал я голос Лилли, – ну проснись же, умоляю тебя. (Она все еще пользовалась выражениями из словаря мисс Дэлглиш.)

– Ты что? – возмутился я, вскочив от неожиданности и испуга.

– Я бужу тебя, а ты – как бревно, – ответила Лилли.

– Тсс… – прошептал я. – Что случилось?

– Джекки попал в капкан, и я не могу его освободить.

– Где попал?

– У Кэрроллов.

Кэрроллы жили за ипподромом, дальше уже тянулась пустошь. До этого места было минут пять ходьбы; когда Лилли упомянула о Кэрроллах, я догадался, что Джекки пытался украсть цыплят.

– Что с Джекки?

– Я же тебе сказала, – нетерпеливо ответила Лилли. – Он попал в капкан для лис, и я не могу его освободить. Ты должен помочь, пошли скорее.

Моя одежда осталась в комнате. Я потихоньку открыл застекленную дверь, взял брюки, натянул их на пижаму, сунул босые ноги в ботинки и присоединился к Лилли, поджидавшей меня возле кровати.

– Скорее, – торопила она. – Ему больно.

– Ладно, – сказал я, – только ради бога не поднимай шума.

Мы прокрались на цыпочках по веранде, а на дорожке Лилли дернула меня за рукав и побежала; я испытывал безотчетную тревогу и страх, когда несся, задыхаясь, по вымершим улицам полночного города. Лилли протащила меня через живую ограду ипподрома, и мы, тяжело дыша, поползли вдоль сетки вокруг участка Кэрроллов.

– Джекки! – позвала Лилли. – Мы здесь.

В сетке была дыра, вернее лазейка, специально проделанная у самой земли, чтобы лиса могла ее отыскать. Эту лазейку и нашел Джекки. Он лежал на боку, я склонился над ним и заметил, что его левая рука попала в стальной капкан, прикрепленный цепью к заборному столбу.

– Как это тебя угораздило? – спросил я Джекки, пробуя разомкнуть створки капкана.

– Хотел пролезть к Кэрроллам, сунул руку, а там – ловушка.

Мальчик плакал, ему было очень больно.

– Я уже пробовала открыть, – проговорила Лилли, наблюдая, как я вожусь с капканом, – но ничего не вышло.

Лилли держалась спокойно, даже слишком спокойно, и, хотя я не ожидал от нее ничего другого, мне было ясно, что крепилась она ради брата.

Я видел подобные ловушки, но никогда ими не пользовался. Это был хитроумный лисий капкан. В отличие от кроличьего он захватывал только лапку зверька, чтобы не повредить ценной шкурки; правда, захлопывался лисий капкан с большой силой. Два зажима, образовывавшие цилиндр, обхватывали лапку лисы. Рука Джекки очень плотно сидела в цилиндре, потому что была толще лисьей лапы. Я попытался раздвинуть створки капкана, но пружина оказалась слишком тугой.

– Так не получится, – сказала Лилли.

Я попробовал оторвать цепь – так удобнее было бы возиться с капканом, но ее накрепко приколотили к столбу. Одна из собак Кэрроллов залаяла.

– Тише, – прошептала Лилли.

Я знал, что нужно найти запор, который держал зажимы, но в темноте ничего не было видно. Я наклонился пониже и принялся ощупывать ловушку, пока пальцы не наткнулись на стальную пластинку. Я поднял запор и попытался раздвинуть створки, но пружина не поддавалась.

– Скорее, – торопила Лилли. – Собаки всполошились, и Джекки совсем плохо.

– Мне не плохо, – возразил Джекки, но я понял, что долго ему не выдержать. Джекки был слабее, чем казался на первый взгляд.

– Я надавлю на пружину, а ты разводи створки, – попросил я Лилли.

Я наступил ногой на цилиндр и нажал на стальной язычок; пружина наконец поддалась.

– Открывай, только не прищеми пальцы, – приказал я Лилли.

– Не отпусти пружину, – предупредила она.

Я снова надавил.

– Тащи руку! – прикрикнула на Джекки сестра.

Джекки выдернул руку. Я убрал ногу, и капкан захлопнулся, зло щелкнув стальными челюстями.

– Покажи руку, – попросил я.

Даже в темноте я увидел, что она сильно порезана, помята и залита кровью. Джекки стонал, поддерживая ее здоровой рукой.

– Ему нужно в больницу, – сказал я Лилли.

– Не надо, – запротестовал Джекки. – Я потерплю.

– Слушай, Кит, – зашептала Лилли, потому что вновь забрехали собаки, – ты можешь поставить капкан, как прежде?

– Наверное, смогу.

– Тогда поставь. Не хочу, чтобы Кэрроллы увидели его открытым.

– Почему?

– Они поймут, что здесь был Джекки.

– Только помоги мне, – сказал я Лилли.

Я с трудом взвел капкан, пружина дважды срывалась, и Лилли чуть не осталась без пальцев. Потом я сунул капкан под ограду и присыпал песком, уничтожив наши следы. Собаки лаяли взахлеб и могли разбудить Кэрроллов, жаждавших поймать злополучную лису; мы припустились вдоль забора и продрались сквозь кустарник к безлюдной дороге.

Джекки совсем ослабел.

– Нужно что‑то сделать с его рукой, – сказал я Лилли.

– Хорошо. Только давай доберемся до дома.

Полубегом миновав улицы, мы наконец спустились по грунтовой дороге к реке; Джекки повис у нас на руках, я поддерживал его с одной стороны, Лилли – с другой; когда она открыла дверь на кухню, оттуда выскочил Тилли – он с лаем кинулся к Джекки, но Лилли, шлепнув песика, прикрикнула на него. Она зажгла керосиновую лампу и усадила брата на табуретку.

– Положи руку на стол, – сказала она.

При свете керосиновой лампы мы осмотрели руку, и, хотя она была покрыта грязью, я разглядел, что раны не слишком глубокие.

– Можешь пошевелить пальцами или кистью? – спросил я.

Стиснув зубы, Джекки согнул руку и пальцы – значит, кости были целы. Я ждал, что Лилли вскипятит воду, чтобы промыть раны, однако Стьюбеки лечили по‑своему. Девушка взяла луковицу, разрезала ее на две части и половинкой, как тампоном, тщательно очистила порезы, не обращая внимания на отнюдь не луковые слезы, бежавшие по чумазым щекам брата.

– Сейчас поищу, чем перебинтовать, – проговорила Лилли.

Она вышла в комнату (оттуда доносился храп миссис Стьюбек) и возвратилась с бумажным пакетом, набитым выстиранными лоскутами (только повзрослев, я догадался об их истинном назначении). Лилли аккуратно нарезала кружочками другую половину лука и разложила их на лоскутке, которым обернула руку Джекки, стянув тугим узлом концы повязки.

Лилли не говорила жалостливых слов, не утешала брата, и он переносил боль терпеливо, без хныканья.

– Иди спать, – сказала ему Лилли.

Джекки ушел, и я вдруг увидел слезы, стоящие в глазах девушки. Я знал, что она плачет от лука, но Лилли смутилась и, отвернувшись от меня, утерлась ладонью.

– Зачем он туда сунулся?

– Это тебя не касается, Кит, – отрезала Лилли, давая понять, что мне лучше не вмешиваться в их дела.

– Ладно. Ладно. Вы, наверное, совсем чокнулись.

– Они не имеют права ставить капканы в городе, – проговорила Лилли.

– Но Кэрроллы ставили его на лису.

– Ты думаешь? – с горечью спросила Лилли.

Нетрудно было догадаться, что произошло.

Джекки, несомненно, не раз наведывался в курятник мистера Кэрролла, и, полагая, что цыплят таскала лиса, хозяин поставил капкан, чтобы ее поймать. Меня только удивило сначала, что Лилли помогала брату в этом деле, но я понял, как они нуждались, если уж Лилли отваживалась на ночные набеги во владения Кэрроллов.

– Ты никому не расскажешь, а? – спросила Лилли.

– Сама знаешь, что нет.

– Если кто‑нибудь узнает, куда лазил Джекки, его увезут в приют. Все только и ждут этого.

Лилли была права.

– Ну кому я скажу? – успокоил я девушку.

– У тебя кровь на пиджаке, – показала она, – и мать спросит, откуда пятно.

– Черт побери! – воскликнул я, придумывая, что бы сказать маме.

– Соври, что у тебя шла из носа кровь, – посоветовала девушка.

Я искренне рассмеялся.

– Мне бы никогда в голову не пришло, – сознался я и внезапно услышал тихий плач, доносившийся из соседней комнаты. – Отведи Джекки в больницу, – снова посоветовал я.

– Только утром, – ответила она. – Если прийти сейчас, ко мне пристанут с расспросами.

– А как ты им объяснишь?

– Скажу, что он устанавливал капкан на кроликов.

– У тебя есть аспирин или какое‑нибудь другое лекарство?

– Нет. Сейчас ему очень больно – лук печет, но потом станет легче. Спокойной ночи, Кит, – попрощалась со мной Лилли.

– Спокойной ночи, Лилли.

Она не поблагодарила меня, да я этого и не ждал; до дороге домой я думал о Лилли с каким‑то новым восхищением, ведь раньше мне, как и многим другим, ее самопожертвование представлялось чем‑то само собой разумеющимся. Удивительно, но тогда мы были чересчур уверены в ней, ничуть не сомневаясь в том, что она выполнит свой долг до конца. Однако эта вроде бы лестная для Лилли уверенность оказывала ей плохую услугу, ибо мешала нам разглядеть, насколько тяжело было девушке управляться с больной матерью и братом.

Если бы Лилли просила о помощи или была бы признательнее за нее людям, то и город, возможно, проявил бы к ней больше внимания и участия, но она была слишком независима, слишком неприступна и поэтому не могла вызвать к себе сочувствие. Да она и не хотела его. Об этом я размышлял, ложась спать и спрашивая себя, надолго ли еще ей хватит сил.

Глава тринадцатая

Приблизительно в это время в нашем городе поселился человек, которому предстояло сыграть особую роль в жизни Лилли; они познакомились случайно на углу улицы близ фотоателье.

Незнакомца звали Авраамом Дэвлином, уже его имя и фамилия говорили сами за себя. В фамилии «Дэвлин» было что‑то ирландское и новозаветное, зато в ветхозаветном патриархальном Аврааме слышались отзвуки гневного библейского грома. Мне всегда чудилось, что Дэвлина мучили какие‑то сомнения, а поэтому он был человеком мягким, порой беспомощным и наивным, хотя и обладал твердыми убеждениями.

Дэвлин приехал в Сент‑Элен по приглашению местной газеты «Сентинл», которой требовался репортер; он не показался мне настоящим газетчиком, впрочем, теперь‑то я знаю, какие они бывают разные, ибо позднее сам занял его место. Выглядел он довольно нелепо. Пиджак был ему не по росту, да и брюки коротковаты. Дэвлин поражал нас своей рассеянностью: иногда он приветливо раскланивался с вами и, видимо, помнил о вас решительно все, а в иные дни вовсе не замечал или даже не узнавал, хотя неизменно оставался вежлив и никому не причинял вреда.

Местные зубоскалы быстро поняли, что могут безнаказанно оттачивать на нем свое остроумие; они донимали Дэвлина своими шуточками над его длинными волосами, пыльными ботинками (на размер больше, чем надо), над его по‑детски чистыми голубыми глазами, устремленными куда‑то вдаль. Но это было лишь началом. Дэвлин приобрел подержанный велосипед, весьма нелепый на вид, под стать своему хозяину; я так и запомнил его с насосом в руках – Дэвлину то и дело приходилось накачивать шины, которые спускали и озорные мальчишки и взрослые балагуры.

– Кит, почему они не оставят в покое мой велосипед? – спросил меня однажды Дэвлин; он задержался на несколько минут в конторе моего отца и, выйдя на улицу, обнаружил, что шины опять сели.

– Кто их знает, – ответил я.

– Лет до десяти – это еще понятно, но потом уже глупо.

– Вас просто дразнят, – пояснил я.

– Нет, тут, видно, что‑то другое, – не согласился Дэвлин и затем поступил так, как мог поступить только он. К углу веранды был прислонен еще один велосипед; на нем прикатил Рон Харди – владелец магазина граммофонных пластинок. Дэвлин подошел к велосипеду и выпустил воздух сначала из задней, потом из передней шины, затем отступил на шаг, будто ожидая, что сейчас ему откроется некая тайна.

– Зачем это вам нужно? – удивился я.

– Хочу испытать, что при этом чувствуешь.

Услышав шипение, Рон Харди выбежал из своего магазина и увидел Дэвлина возле велосипеда с обмякшими шинами.

– Черт побери, Дэв, зачем вы это сделали?

– Все в порядке, Рон, – успокоил репортер хозяина велосипеда. – Я их накачаю снова.

Дэвлин повернулся ко мне и потряс головой.

– Вот видишь, – проговорил он. – Никакого тебе удовольствия.

– Кому как, – возразил я.

Но этого Дэв не в силах был постигнуть. Он никогда не понимал человеческой злобы. Вместе с тем Дэвлин хорошо владел пером и умел в самом мелком, казалось бы, факте разглядеть значительное и важное событие. Помню его статью о большущей отаре овец, которую однажды за много лет пригнали в город. Но написал Дэв не обо всей отаре, а только об отбившемся ягненке, который, жалобно блея, метался по улицам в поисках матери; люди – чуть ли не половина города – травили его, пока не загнали во двор скотобойни к остальным овцам. Рассказ получился очень живой, грустный и написан был великолепно.

И все же главным, что определило репутацию Дэвлина в городе, оказалась «политика». Точнее, не «политика», а его «философия». Или даже «религия». Словом, то, во что Дэв твердо верил. Во всяком случае, однажды субботним вечером он просто поразил нас, хотя вообще странностям этого странного человека мы удивлялись постоянно.

По субботам в наш городок наезжали окрестные фермеры и магазины на ярко освещенной главной улице были открыты до девяти часов. Почти все жители Сент‑Элена и гости важно прогуливались по ней из конца в конец, останавливались потолковать с друзьями, заходили в ресторан; фермеры, отмахавшие свыше двадцати миль, с удовольствием опрокидывали стаканчик‑другой в одном из уютных баров (правда, завсегдатаи‑горожане тоже не упускали случая посидеть за бутылкой виски, точно и они проделали утомительный путь). Сент‑Элен охватывало веселье, все стекались на главную улицу. Единственным развлечением для нас в ту пору было кино, поэтому мы с удовольствием разглядывали гуляющую публику, витрины оживленных магазинов и слушали оркестр Армии спасения.

Я хочу заметить, что благополучие города целиком зависело от крупных и мелких фермеров: они разводили овец и сеяли пшеницу по обеим сторонам Муррея, в пойме реки держали стада коров, выращивали на юге цитрусовые, а на севере – виноград. Жители города в основном обслуживали сельское население и почти не были заняты в сфере производства. Словом, рабочий класс в Сент‑Элене почти отсутствовал, если не считать десятка рабочих с маслозаводика, около двадцати железнодорожников и еще человек двадцати, трудившихся на скотобойне, телефонном узле и электростанции, а также в муниципалитете. Поэтому для политической жизни и идеологических дискуссий у нас не хватало так называемой социальной базы.

Поэтому уличная толпа была просто ошеломлена, когда однажды в субботу Дэвлин поставил ящик на тротуар неподалеку от самой большой пивной напротив фотоателье, где работала Лилли, взобрался на него и начал произносить речь; такого еще в Сент‑Элене не видели. Если бы Дэвлин просто заговорил посреди улицы, все решили бы, что парень хватил лишнего. Но так как он притащил ящик да еще и поднялся на него, в нем сразу признали уличного оратора.

Трудно сказать, в чьих сердцах Дэв надеялся найти отклик, невозможно было даже вообразить, чтобы кто‑нибудь на главной улице заинтересовался его рассуждениями об «утопии». Я, как и все жители Сент‑Элена, в конце концов услышал выступление Дэва, но только позднее, когда отец разобъяснил мне подлинный смысл его речи, я понял, насколько серьезны были намерения этого человека, который искренне стремился увлечь нас историей утопических учений.

– Он считает себя новым Томасом Мором, – сказал отец.

Поскольку о Томасе Море мне было известно лишь то, что Генрих VIII отрубил ему голову, я начал расспрашивать отца, и тот растолковал мне, что Мор ввел слово «утопия», которое в переводе с греческого означает «место, которого нет»[14].

– Томас Мор назвал «Утопией» некий фантастический остров в тропиках с идеальным самоуправляемым обществом, где все распределялось поровну и не было никакой собственности. Жаль только, что, придумав совершенное государство, – вздохнул отец, – Мор не рассказал, как его построить.

С искренней, страстной убежденностью говорил Дэв о том, что стоит лишь захотеть, и наше общество станет обществом равных, что нам необходимо бороться за осуществление светлых идей, которые подарил миру сэр Томас Мор; и труд, и его плоды должны распределяться одинаково между всеми, следует установить шестичасовой рабочий день, гарантировать право на образование, уничтожить эксплуатацию человека человеком, предоставить бесплатную медицинскую помощь, отменить преимущества в социальном обеспечении, унифицировать одежду, покончить с неравноправным положением женщины.

Первое выступление Дэвлива – оно состоялось субботним вечером – было встречено громким хохотом. Через несколько минут толпа уже забавлялась вовсю; уличные остряки выхватывали отдельные слова из речи Дэва и отпускали хлесткие шуточки насчет равноправия мужчин и женщин, поддразнивая репортера; в конце концов Дэвлина единодушно провозгласили будущим Правителем Сент‑Элена.

– Да здравствует Дэв! – буйствовали крикуны.

Их очень забавляло предложение Дэвлина одеваться одинаково, «навроде него самого», – держались за животы насмешники.

Я пришел на главную улицу уже после того, как Дэв закончил свою речь и отправился домой, но мне рассказали о выходке репортера, поэтому я заглянул в фотоателье расспросить Лилли, что же произошло на самом деле.

– Ничего особенного, – ответила она. – Просто Дэв стоял на ящике и говорил, а над ним смеялись.

– Чего же он ожидал? – удивился я.

– По‑моему, ему наплевать на то, что над ним смеются.

– Ты думаешь? А что он такого сказал?

– Не знаю, – равнодушно ответила Лилли, – что‑то о Томасе Море.

Больше я ничего не смог от нее добиться.

С тех пор Дэвлин выступал каждую субботу, и вскоре мы привыкли к его ящику и речам, понапрасну сотрясавшим воздух. Никто уже не удивлялся чудачествам репортера, который стал еще одной достопримечательностью Сент‑Элена подобно оркестру Армии спасения; правда, Дэвлину непременно задавали несколько ехидных вопросиков да порой к нему приставали парни из соседней пивной – они спихивали оратора с ящика или передразнивали его, но он никому не мстил и не затевал ссор.

Неделю за неделей, вплоть до своего отъезда из Сент‑Элена Дэвлин знакомил нас с историей утопической мысли от «Города солнца» Кампанеллы[15]до общины моравских братьев[16], левеллеров[17], диггеров[18], оксфордских проектов Колриджа и Саути[19], немецких пиетистов[20], гармонистов[21], перфекционистов[22], трясунов[23], эфратской общины[24], меннонитов[25], онайдской общины[26], Роберта Оуэна[27], Уильяма Морриса[28], анабаптистов[29]из Южной Дакоты, современного брудерховского движения[30]Эвергарда Арнольда[31]и, наконец, до Нагорной проповеди.

Пожалуй, единственной постоянной слушательницей всех исторических и теоретических экскурсов Дэвлина оказалась Лилли; голос уличного оратора свободно проникал в фотоателье, а позднее, когда они стали друзьями, он и ей одной нередко рассказывал об утопии. Дэвлин был настоящим газетчиком и поэтому довольно быстро узнал о судьбе Лилли; по субботам после очередной вдохновенной речи он шел к фотоателье и разговаривал с девушкой. Точнее, не разговаривал, а пытался поговорить. Лилли вела себя с Дэвом так же сдержанно, как и с остальными, но, по крайней мере, никогда его не прогоняла. Вероятно, потому, что над ним постоянно издевались и подсмеивались, хотя его непротивление злу и нежелание постоять за себя, вероятно, раздражали девушку.

Не знаю, о чем они разговаривали, скорее всего говорил один Дэвлин, а Лилли просто слушала его как всегда равнодушно, вежливо и слегка рассеянно. Дэв вряд ли обходил молчанием свою распрекрасную утопию, он был интересным собеседником и, обладая пытливым умом, разбирался в самых разнообразных областях знания. Лилли никогда не перебивала его, покоряя рассказчика своей загадочной невозмутимостью. Даже Джекки привязался к репортеру, раз или два мы видели, как Дэвлин подвозил мальчика после занятий домой на велосипеде.

Близкой дружбы между Дэвлином и Лилли в ту пору возникнуть еще не могло, потому что ей было не до этого. Она целиком ушла в заботы о матери, состояние которой ухудшилось, к тому же Стьюбекам приходилось совсем туго – они продолжали бедствовать, и в довершение ко всему над ними нависла угроза потерять крышу над головой.

Однажды вечером, когда мы сидели за ужином, раздался стук в заднюю дверь, и мама послала Джин посмотреть, кто пришел.

– Это к тебе, Кит, – сообщила, вернувшись, сестра. – Лилли Стьюбек.

– Лилли? – удивился я.

– Да, Лилли.

Я открыл заднюю дверь.

– Кто вас лечит, Кит? – спросила Лилли, даже не поздоровавшись.

– Ну, обычно мы обращаемся к мистеру Диксону, – ответил я.

– Сходишь со мной к нему?

– Зачем?

– Матери совсем плохо, ей нужен доктор.

– При чем тут я? – удивился я. – Разве ты не можешь сходить к мистеру Диксону сама?

– Он не согласится приехать к нам, если я попрошу его.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я уже обращалась к домашнему врачу Дороти Мэлоун мистеру Форэну, но он велел везти мать в больницу. А как я ее привезу?

Дата добавления: 2014-01-04