Восемнадцатая лекция

Фиксация на травме, бессознательное

Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз я сказал, что мы намерены продолжать нашу работу, не оглядываясь на наши сомнения, а исходя из наших открытий. О двух самых интересных следствиях, вытекающих из анализов обоих примеров, мы вообще еще не сказали.

Первое: обе пациентки производят впечатление, как будто они фиксированы на каком-то определенном отрезке своего прошлого, не могут освободиться от него и поэтому настоящее и будущее остаются им чуж­дыми. Они прячутся в своей болезни, как раньше имели обыкновение удаляться в монастырь, чтобы доживать там свой век. Для нашей пер­вой пациентки такую участь уготовил расторгнутый в действительности брак с ее мужем. Своими симптомами она продолжает общение со своим мужем; мы научились понимать те голоса, которые выступают за него, извиняют и возвышают его, оплакивают его потерю. Хотя она молода и могла бы понравиться другим мужчинам, она предприняла все реальные и воображаемые (магические) предосторожности, чтобы сохранить ему верность. Она не показывается у посторонних, не следит за своей внеш­ностью, но она также не в состоянии быстро встать с кресла, на котором сидела, и отказывается подписывать свою фамилию, не может никому сделать подарка, мотивируя это тем, что никто" не должен ничего иметь от нее.

У нашей второй пациентки, молодой девушки, эротическая привязан­ность к отцу, возникшая до половой зрелости, сделала в ее жизни то же самое. Она тоже пришла к выводу, что не может выйти замуж, пока она так больна. Смеем предположить, что она так заболела, чтобы не выхо­дить замуж и остаться с отцом.

Мы не можем обойти вопроса о том, как, каким путем и в силу каких мотивов может возникнуть такая странная и невыгодная жизнен­ная установка. Допустим, что данное поведение является общим призна­ком невроза, а не особым свойством этих двух больных. Это в самом деле общая, практически очень значимая черта всякого невроза. Первая исте­рическая пациентка Брейера была подобным же образом фиксирована на том времени, когда она ухаживала за своим тяжело заболевшим отцом. Несмотря на свое выздоровление, она с тех пор в известном смысле по­кончила с жизнью, хотя осталась здоровой и трудоспособной, но отказа­лась от естественного предназначения женщины. Благодаря анализу мы можем у каждого из наших больных обнаружить, что он в своих симпто­мах болезни и их последствиях перенесся в определенный период своего прошлого. В большинстве случаев он выбирал для этого очень раннюю фазу жизни, время своего детства, и даже, как ни смешно это звучит, младенчество.

В близкой аналогии с этим поведением наших нервнобольных нахо­дятся заболевания, особенно часто возникающие именно теперь, во время войны,— так называемые травматические (traumatische) неврозы. Такие случаи, конечно, бывали и до войны после железнодорожных крушений и других страшных жизненных катастроф. В своей основе травматиче­ские неврозы не то же самое, что спонтанные неврозы, которые мы обыч­но аналитически исследуем и лечим; нам также еще не удалось рассмот­реть их с нашей точки зрения, и я надеюсь как-нибудь объяснить вам, в чем заключается это ограничение. Но в этом одном пункте мы можем подчеркнуть их полное сходство. Травматические неврозы носят явные признаки того, что в их основе лежит фиксация на моменте травмы. В своих сновидениях эти больные постоянно повторяют травматическую ситуацию; там, где встречаются истероподобные припадки, допускающие анализ, узнаешь, что припадок соответствует полному перенесению в эту ситуацию. Получается так, как будто эти больные не покончили с этой травматической ситуацией, как будто она стоит перед ними как неразре­шенная актуальная проблема, и мы вполне серьезно соглашаемся с этим пониманием; оно показывает нам путь к экономическому, как мы назы­ваем, рассмотрению душевных процессов. Да, выражение “травматиче­ский” имеет только такой экономический смысл. Так мы называем пере­живание, которое в течение короткого времени приводит в душевной жизни к такому сильному увеличению раздражения, что освобождение от него или его нормальная переработка не удается, в результате чего могут наступить длительные нарушения в расходовании энергии.

Эта аналогия наводит нас на мысль назвать травматическими также те переживания, на которых, по-видимому, фиксированы наши нервно­больные. Таким образом, для объяснения возникновения невротического заболевания как бы напрашивается одно простое условие. Невроз следо­вало бы уподобить травматическому заболеванию, а его возникновение объяснить неспособностью справиться со слишком сильным аффектив­ным переживанием. Такова в действительности и была первая формули­ровка, которой Брейер и я в 1893—1895 гг. подвели теоретический итог нашим наблюдениям. Случай нашей первой пациентки, молодой женщи­ны, разлученной с мужем, очень хорошо вписывается в эти взгляды. Она не вынесла неосуществимости своего брака и застряла на этой травме. Но уже наш второй случай фиксированной на своем отце девушки пока­зывает, что формулировка недостаточно широка. С одной "стороны, такая влюбленность маленькой девочки в отца что-то настолько обычное и так часто преодолеваемое, что название “травматический” совершенно потеряло бы свое содержание, с другой стороны, история больной нам показывает, что эта первая эротическая фиксация сначала как будто бы прошла без всякого вреда и только несколько лет спустя опять прояви­лась в симптомах невроза навязчивого состояния. Итак, мы предвидим тут осложнения, большее разнообразие условий заболевания, но мы пред­чувствуем также, что от “травматической” точки зрения нельзя отказать­ся как от ошибочной; она пригодится в другом месте и при других условиях.

Здесь мы опять оставим путь, по которому шли. Пока он не ведет нас дальше, а нам нужно узнать еще многое другое, прежде чем мы смо­жем найти его истинное продолжение. Заметим еще по поводу фиксации на определенной фазе прошлого, что такое явление выходит за рамки невроза. Всякий невроз несет в себе такую фиксацию, но не всякая фиксация приведет к неврозу, совпадет с ним или встанет на его пути. Примером аффективной фиксации на чем-то прошлом является печаль, которая приводит к полному отходу от настоящего и будущего. Но даже для неспециалиста печаль резко отличается от невроза. Зато есть невро­зы, которые можно назвать патологической формой печали.

Случается также, что травматическое событие, потрясающее все осно­вы прежней жизни, останавливает людей настолько, что они теряют вся­кий интерес к настоящему и будущему и в душе постоянно остаются в прошлом, но эти несчастные не обязательно должны стать нервнобольны­ми. Мы не хотим переоценивать для характеристики невроза эту одну черту, как бы постоянна и значительна она ни была.

А теперь перейдем к другому результату нашего анализа, о невыгод­ном ограничении которого нам нечего беспокоиться. О нашей первой пациентке мы сообщили, какое бессмысленное навязчивое действие она исполняла и какое интимное жизненное воспоминание в связи с этим она рассказала, затем мы исследовали отношение между обоими и из этой связи догадались о цели навязчивого действия. Но мы оставили в стороне один момент, который заслуживает нашего пристального внимания. Пока пациентка повторяла навязчивое действие, она ничего не знала о том, что оно связано с тем переживанием. Связь между ними была для нее скрыта; по правде говоря, она должна была ответить, что не знает, в силу каких побуждений она это делает. Затем под влиянием лечения вдруг случилось так, что она нашла эту связь и могла о ней сообщить. Но она все еще не знала о цели, которой служило навязчивое действие, о цели исправить мучительный отрезок прошлого и поставить любимого мужа на более высокий уровень. Это длилось довольно долго и стоило многих трудов, пока она не поняла и не призналась мне, что такой мотив мог быть единственной движущей силой навязчивого действия.

Связь со сценой после неудачной брачной ночи и мотев нежности больной вместе составляют то, что мы назвали “смыслом” навязчивого действия. Но этот смысл в обоих направлениях, “откуда” и “зачем”, был ей неизвестен, когда она выполняла навязчивое действие. Таким образом, в ней действовали душевные процессы, а навязчивое действие было имен­но результатом их влияния; в нормальном состоянии она чувствовала это влияние, но до ее сознания не доходило ничего из душевных предпосы­лок этого влияния. Она вела себя точно так же, как загипнотизирован­ный, которому Бернгейм внушил через пять минут после пробуждения открыть в палате зонтик, и который выполнил это внушение в бодрствую­щем состоянии, не умея объяснить мотива своего поступка. Именно такое положение вещей мы имеем в виду, когда говорим о существовании бессознательных душевных процессов. Мы бросаем вызов всему миру, предлагая более строгим научным образом представить эти факты, и тогда мы охотно откажемся от предположения существования бессо­знательных душевных процессов. А до того мы будем придерживаться этого предположения и, недоуменно пожимая плечами, будем отвергать как непонятное то возражение, что бессознательное не является в данном случае ничем реальным в научном смысле, а только вспомогательным средством, или facons de parler*. Какое же это нереальное, от которого исходят такие реально ощутимые последствия, как навязчивое действие!

В сущности, то же самое мы находим и у нашей второй пациентки. У нее возникло требование, чтобы подушка не касалась спинки кровати, и она должна выполнять это требование, но она не знает, откуда оно произошло, что означает и каким мотивам обязано своей силой. Для его

--------------------------------------

* Речевым оборотом (франц.),

--------------------------------------

выполнения безразлично, относится ли она к нему индифферентно или противится ему, возмущается, собирается его нарушить. Оно должно быть выполнено, и она напрасно спрашивает себя почему. Следует, одна­ко, признать, что в этих симптомах невроза навязчивого состояния, в этих представлениях и импульсах, появляющихся неизвестно откуда, таких устойчивых против всех влияний в остальном нормальной душев­ной жизни, производящих на самого больного впечатление, как будто они сверхсильные гости из чужого мира, бессмертные, вмешавшиеся в суто­локу смертных, заключается самое ясное указание на какую-то особую, изолированную от остального область душевной жизни. От них ведет не­избежный путь к признанию существования в душе бессознательного, и именно поэтому клиническая психиатрия, признающая только психоло­гию сознания, не может с ними сделать ничего другого, как выдать за признаки особого рода дегенерации. Разумеется, сами навязчивые пред­ставления и навязчивые импульсы не бессознательны, и так же мало выполнение навязчивого действия ускользает от сознательного восприя­тия. Они не были бы симптомами, если бы не проникли в сознание. Но психические предпосылки, раскрытые анализом, связи, в которые мы их вводим благодаря толкованию, являются бессознательными по крайней мере до тех пор, пока мы не сделаем их сознательными для больного путем аналитической работы.

А теперь примите во внимание, что это положение вещей, установлен­ное нами в обоих наших случаях, подтверждается во всех симптомах всех невротических явлений, что всегда и везде смысл симптомов неиз­вестен больному, что анализ постоянно показывает, что симптомы — производное бессознательных процессов, которые, однако, при разных благоприятных условиях можно сделать сознательными, и вы поймете, что в психоанализе мы не можем обойтись без бессознательного в психи­ке и привыкли оперировать им как чем-то чувственно осязаемым. Но вы, может быть, также поймете, как мало способны к суждению в этом во­просе все другие, кто считает бессознательное только понятием, кто никогда не анализировал, никогда не толковал сновидений и не искал в невротических симптомах смысл и намерение. Для наших целей по­вторю еще раз: возможность придать смысл невротическим симптомам благодаря аналитическому толкованию является неопровержимым дока­зательством существования — или, если вам угодно, необходимости пред­положения — бессознательных душевных процессов.

Но это еще не все. Благодаря второму открытию Брейера, которое мне кажется даже более содержательным и которое не нашло сторонни­ков, мы еще больше узнаем о связи между бессознательным и невроти­ческими симптомами. И не только то, что смысл симптомов всегда бес­сознателен; между этой бессознательностью и возможностью существова­ния симптомов существует также отношение заместительства. Вы меня скоро поймете. Вместе с Брейером я утверждаю следующее: каждый раз, сталкиваясь с симптомом, мы можем заключить, что у больного имеются определенные бессознательные процессы, в которых содержится смысл симптома. Но для того, чтобы образовался симптом, необходимо также, чтобы смысл был бессознательным. Из сознательных процессов симптомы не образуются; как только соответствующие бессознательные процессы сделаются сознательными, симптом должен исчезнуть. Вы сразу же предугадываете здесь путь к терапии, путь к уничтожению симптомов. Этим путем Брейер действительно вылечил свою истерическую пациент­ку, т. е. освободил ее от симптомов; он нашел технику доведения до ее сознания бессознательных процессов, содержавших смысл симптома, и симптомы исчезли.

Это открытие Брейера было результатом не умозрения, а счастливого наблюдения, ставшего возможным благодаря тому, что больная пошла ему навстречу. Но вам теперь не следует стремиться объяснить его не­пременно из чего-то другого, уже знакомого, однако вы должны при­знать в нем новый фундаментальный факт, с помощью которого можно прояснить многое другое. Разрешите мне поэтому повторить то же самое в других выражениях.

Образование симптома — это замещение (Ersatz) чего-то другого, что не могло проявиться. Определенные душевные процессы нормальным об­разом должны были бы развиться настолько, чтобы они стали известны сознанию. Этого не случилось, но зато из прерванных, каким-то образом нарушенных процессов, которые должны были остаться бессознательны­ми, возник симптом. Таким образом, получилось что-то вроде подстанов­ки; если возвратиться к исходному положению, то терапевтическое воз­действие на невротические симптомы достигнет своей цели.

Открытие Брейера еще до сих пор является фундаментом психоана­литической терапии. Положение о том, что симптомы исчезают, если их бессознательные предпосылки сделались сознательными, подтвердилось всеми дальнейшими исследованиями, хотя при попытке его практическо­го применения сталкиваешься с самыми странными и самыми неожидан­ными осложнениями. Наша терапия действует благодаря тому, что пре­вращает бессознательное в сознательное, и лишь постольку, поскольку она в состоянии осуществить это превращение.

Поспешим теперь сделать маленькое отступление, чтобы у вас не возникло искушения представить себе эту терапевтическую работу как нечто слишком легкое. Судя по нашим предыдущим рассуждениям, не­вроз является следствием своего рода незнания, неведения о душевных процессах, о которых следовало бы знать. Это очень походило бы на из­вестную теорию Сократа, согласно которой даже пороки основаны на не­знании. Но опытному в анализе врачу, как правило, очень легко дога­даться, какие душевные движения того или иного больного остались бес­сознательными. Ему нетрудно было бы поэтому вылечить больного, осво­бодив от собственного его незнания сообщением того, что он знает. По крайней мере, таким образом легко вскрыть часть бессознательного смыс­ла симптомов, о другой же части, о связи симптомов с переживаниями больного врач, правда, может сказать немногое, потому что он не знает этих переживаний, он должен ждать, пока больной их вспомнит и расска­жет ему. Об этих переживаниях можно справиться у родственников боль­ного, и они часто бывают в состоянии определить среди них те, которые оказали травматическое действие, сообщить, может быть, даже такие пе­реживания, о которых больной не знает, потому что они имели место в очень ранние годы его жизни. Соединив эти два приема, можно' было бы надеяться за короткое время и малыми усилиями ликвидировать пато­генное незнание больного.

Но если бы это было так! Здесь мы приобрели опыт, к которому сна­чала не были подготовлены. Знание знанию рознь; есть разные виды знания, совершенно неравноценные психологически. II у a jagots et fa­gots *, говорится где-то у Мольера. Знание врача не то же самое, что знание больного, и оно не может оказать то же действие. Если врач передает свое знание больному путем сообщения, это не имеет никакого успеха. Впрочем, было бы неверно так говорить. Успех здесь заключает­ся не в преодолении симптомов, а в том, что тем самым начинается анализ, первыми вестниками которого являются проявления сопротивле­ния. Тогда больной знает что-то, чего до сих пор не знал, т. е. смысл своего симптома, и все же он так же мало знает о нем, как и раньше. Так мы узнаем, что есть более, чем один, вид незнания. Чтобы показать, в чем различия, необходимо известное углубление наших психологических знаний. Но наше положение, что при знании их смысла симптомы исче­зают, остается все-таки правильным. Дело только в том, что знание должно быть основано на внутреннем изменении больного, которое мо­жет быть вызвано лишь психической работой с определенной целью. Здесь мы стоим перед проблемами, которые скоро объединятся в дина­мику образования симптомов.

Уважаемые господа! Теперь я должен поставить вопрос: не кажется ли вам то, что я говорю, слишком темным и сложным? Не запутываю ли я вас тем, что так часто отказываюсь от ранее сказанного и огра­ничиваю его, начинаю развивать мысль и затем оставляю ее?' Мне было бы жаль, если бы это было так. Но у меня сильное отвращение к упро­щениям в ущерб истине, я не имею ничего против, чтобы вы получили полное представление о многосторонности и многосвязностш предмета, и думаю, что нет вреда в том, если по каждому вопросу я говорю вам больше, чем вы можете использовать в настоящий момент. Я ведь знаю, что любой слушатель и читатель мысленно выверяет, сокращает, упро­щает и извлекает из предложенного ему то, что он хотел бы запомнить. До известной степени верно то, что, чем содержательнее был предло­женный материал, тем больше от него остается. Позвольте мне надеяться, что суть моих сообщений о смысле симптомов, о бессознательном и связи между ними вы ясно поняли, несмотря на все второстепенные моменты. Вы, видимо, также поняли, что в дальнейшем наши усилия будут скон­центрированы на достижении двух целей: узнать, во-первых, как люди заболевают, приобретают невротическую жизненную установку, что яв­ляется клинической проблемой, и, во-вторых, как из условий невроза раз­виваются болезненные симптомы, что остается проблемой душевной динамики. И обе проблемы где-то должны встретиться.

--------------------------------------------------------

* Вещь вещи рознь (франц.).— Примеч. пер.

--------------------------------------------------------

Сегодня я тоже не хочу идти дальше, но так как наше время еще не истекло, я намерен обратить ваше внимание на другую особенность двух наших анализов, все значение которой опять-таки будет оценено лишь позже, а именно на пробелы в воспоминаниях, или амнезии. Вы слышали, что задачу психоаналитического лечения можно сформулиро­вать как превращение всего патогенного бессознательного в сознательное. Теперь вы, возможно, удивитесь, узнав, что эту формулировку можно за­менить другой: заполнить все пробелы в воспоминаниях больного, устра­нить его амнезии. Это свелось бы к тому же. Амнезиям невротика при­писывается, таким образом, важная связь с возникновением его симпто­мов. Но если вы примете во внимание анализ нашего первого случая, вы найдете эту оценку амнезии неоправданной. Больная не забыла сцену, с которой связано ее навязчивое действие, наоборот, живо хранит ее в памяти, и ничто другое из забытого тоже не участвует в возникновении этого симптома. Менее отчетливо, но в общем аналогично обстоит дело у нашей второй пациентки, девушки с навязчивым церемониалом. И она, собственно, не забыла своего поведения в ранние годы, тех фактов, что она настаивала на открывании дверей между спальней родителей и своей и прогоняла мать с ее места в супружеской постели; она вспоминает это совершенно ясно, хотя и с нерешительностью и неохотно. Странным мы можем считать только то, что первая пациентка, исполняя бесчисленное множество раз свое навязчивое действие, ни разу не заметила его сход­ства с переживанием после первой брачной ночи, и это воспоминание не возникло у нее, когда ей задавались прямые вопросы для выяснения мотивации навязчивого действия. То же самое относится к девушке, у ко­торой церемониал и его поводы связаны с одной и той же, каждый ве­чер повторявшейся ситуацией. В обоих случаях, собственно говоря, нет никакой амнезии, никакого выпадения воспоминаний, но прервана связь, которая должна была бы вызвать воспроизведение, новое появление вос­поминания. Подобного нарушения памяти достаточно для невроза на­вязчивых состояний, при истерии происходит иначе. Этот последний нев­роз отличается в большинстве случаев очень большими амнезиями. Как правило, при анализе каждого отдельного симптома истерии находишь целую цепь жизненных впечатлений, которые при их возвращении в па­мять определяются больными как явно забытые. С одной стороны, эта цепь доходит до самых ранних лет жизни, так что истерическую амне­зию можно считать непосредственным продолжением детской амнезии, которая у нас, нормальных людей, окутывает начало нашей душевной жизни. С другой стороны, мы с удивлением узнаем, что и самые послед­ние переживания больных могут забываться и в особенности подверга­ются амнезии, если не совсем поглощаются ей, поводы, при которых возникла или усилилась болезнь. Из общей картины такого недавнего воспоминания постоянно исчезают важные детали пли заменяются лож­ными воспоминаниями. Почти всегда бывает так, что лишь незадолго до окончания анализа всплывают определенные воспоминания о недавно пережитом, которые так долго могли задерживаться и оставляли в свя­зи чувственные пробелы.

Такие нарушения способности вспоминать, как было сказано, харак­терны для истерии, при которой даже в качестве симптомов наступают состояния (истерические припадки), не оставляющие в воспоминании ни­какого следа. Если при неврозе навязчивых состояний происходит иначе, то из этого вы можете заключить, что при этих амнезиях речь идет вообще о психологическом характере истерического изменения, а не об общей черте неврозов. Значение этого различия ограничивается следую­щим соображением. Под “смыслом” симптома мы понимаем одновремен­но два момента: откуда он берется и куда или к чему ведет, т. е. впе­чатления и переживания, от которых он исходит, и цели, которым служит.

Таким образом, на вопрос, откуда берется симптом, отвечают впечатления, которые приходят извне, были когда-то в силу необходимо­сти сознательными и с тех пор благодаря забыванию могут стать бес­сознательными. Но цель симптома, его тенденция — это каждый раз эн-допсихический процесс, который, возможно, сначала был сознаваем, но не менее вероятно, что он никогда не был в сознании и давно оставался в бессознательном. Так что не очень важно, захватила ли амнезия также и исходные переживания, на которых основывается симптом, как это происходит при истерии; цель, тенденция симптома, которая с самого начала может быть бессознательна, основана на его зависимости от бессознатель­ного, и при неврозе навязчивых состояний не менее тесной, чем при истерии.

Но этим выдвижением бессознательного на первый план в душевной жизни мы вызвали самых злых духов критики психоанализа. Не удивляйтесь этому и не верьте также тому, что сопротивление против нас заключается лишь в трудности понимания бессознательного или в относительной недоступности опытных данных, которые его доказывают. Я полагаю, оно имеет более глубокие причины. В течение веков наивное самолюбие человечества вынуждено было претерпеть от науки два вели­ких оскорбления. Первое, когда оно узнало, что наша земля не центр вселенной, а крошечная частичка мировой системы, величину которой едва можно себе представить. Оно связано для нас с именем Коперника, хотя подобное провозглашала уже александрийская наука. Затем второе, когда биологическое исследование уничтожило привилегию сотворения человека, указав ему на происхождение из животного мира и неискоренимость его животной природы. Эта переоценка произошла в наши дни под влиянием Ч. Дарвина, Уоллеса и их предшественников не без ожесточеннейшего сопротивления современников. Но третий, самый чув­ствительный удар по человеческой мании величия было суждено нанести современному психоаналитическому исследованию, которое указало Я, что оно не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено доволь­ствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно. Но и этот призыв к скромности исходит не впер­вые и не только от нас, психоаналитиков, однако, по-видимому, нам суж­дено отстаивать его самым энергичным образом и подтвердить фактами, понятными каждому. Отсюда всеобщий протест против нашей науки, отказ от всякой академической вежливости и освобождение оппозиции от всякого сдерживания непартийной логики, и к этому еще прибавляется то, что мы, как вы скоро узнаете, нарушим покой этого мира еще и другим образом.

Дата добавления: 2014-01-04