Двадцать третья лекция

Пути образования симптомов

Уважаемые дамы и господа! Для неспециалиста сущность болезни со­ставляют симптомы, выздоровление, как он считает,— устранение симпто­мов. Врач же признает существенным отличие симптомов от болезни и считает, что устранение симптомов еще не является излечением болезни. Но что реального остается от болезни после устранения симптомов,— то это лишь способность образовывать новые. Давайте поэтому встанем пока на точку зрения неспециалиста и будем считать, что проникновение в суть симптомов означает понимание болезни.

Симптомы — мы говорим здесь, разумеется, о психических (или психогенных) симптомах и психическом заболевании — представляют собой вредные для всей жизни или, по крайней мере, бесполезные акты, на ко­торые лицо, страдающее ими. часто жалуется как на вынужденные и связанные для него с неприятностями или страданиями. Их главный вред заключается в душевных затратах, которых стоят они сами, а в дальнейшем в затратах, необходимых для их преодоления. При ин­тенсивном образовании симптомов оба вида этих затрат могут привести К чрезвычайному обеднению личности в отношении находящейся в ее распоряжении душевной энергии и тем самым к ее беспомощности при решении всех важных жизненных задач. Так как этот результат зависит главным образом от количества затребованной таким образом энергии, то вы легко поймете, что “быть больным” — в сущности, практическое поня­тие. Но если вы встанете на теоретическую точку зрения и не будете об­ращать внимания на эти количества, то легко можете сказать, что все мы больны, т. е. невротичны, так как условия для образования симптомов можно обнаружить и у нормальных людей.

О невротических симптомах нам уже известно, что они являются ре­зультатом конфликта, возникающего из-за нового вида удовлетворения либидо. Обе разошедшиеся было силы снова встречаются в симптоме, как будто примиряются благодаря компромиссу — образованию симптомов. Поэтому симптом так устойчив — он поддерживается с двух сторон. Мы знаем также, что одной из двух сторон конфликта является неудовлетво­ренное, отвергнутое реальностью либидо, вынужденное теперь искать других путей для своего удовлетворения. Если реальность остается не­умолимой, даже когда либидо готово согласиться на другой объект вместо запретного, то оно вынуждено в конце концов встать на путь регрессии и стремиться к удовлетворению в рамках одной из уже преодоленных организаций или благодаря одному из ранее оставленных объектов. На пусть регрессии либидо увлекает фиксация, которая оставила его на этих участках его развития.

Тут пути, ведущие к извращению и к неврозу, резко расходятся. Если эти регрессии не вызывают возражений со стороны Я, то дело и не дохо­дит до невроза, а либидо добивается какого-нибудь реального, хотя уже и ненормального удовлетворения. Если же Я, имеющее в своем распо­ряжении не только сознание, но и доступ к моторной иннервации и тем самым к реализации душевных стремлений, не согласно с этими регрес­сиями, то создается конфликт. Либидо как бы отрезано и должно попы­таться отступить куда-то, где найдет отток для своей энергии по требова­нию принципа удовольствия. Оно должно выйти из-под власти Я. Но такое отступление ему предоставляют фиксации на его пути развития, проходимом теперь регрессивно, против которых Я защищалось в свое время вытеснениями. Занимая в обратном движении эти вытесненные позиции, либидо выходит из-под власти Я и его законов, отказываясь при этом также от всего полученного под влиянием Я воспитания. Оно было послушно, пока надеялось на удовлетворение: под двойным гнетом внут­ренне и внешне вынужденного отказа оно становится непокорным и вспоминает прежние лучшие времена. Таков его, по сути неизменные, характер. Представления, которые либидо теперь заполняет своей энер­гией, принадлежат системе бессознательного и подчиняются возможным в нем процессам, в частности сгущению и смещению. Так возникают условия, совершенно аналогичные условиям образования сновидений. По­добно тому как сложившемуся в бессознательном собственному (eigentli-che) сновидению, представляющему собой исполнение бессознательной' желанной фантазии, приходит на помощь какая-то часть (пред) сознатель­ной деятельности, осуществляющая цензуру и допускающая после удов­летворения ее требований образование явного сновидения в виде компромисса, так и представители либидо в бессознательном должны считаться с силой предсознательного Я. Возражение, поднявшееся против либидо в Я, принимает форму “противодействия” (Gegenbesetzung)*, вынуждая выбрать такое выражение, которое может стать одновременно его собст­венным выражением. Так возникает симптом, как многократно искажен­ное производное бессознательного либидозного исполнения желания, искусно выбранная двусмысленность с двумя совершенно противореча­щими друг другу значениями. Только в этом последнем пункте можно увидеть различие между образованием сновидения и образованием симп­тома, потому что предсознательная цель при образовании сновидения заключается лишь в том, чтобы сохранить сон, не пропустить в сознание ничего, что могло бы его нарушить, и не настаивает на том, чтобы резко ответить бессознательному желанию: нет, напротив! Она может быть более толерантной, так как положение спящего внушает меньше опасе­ний. Выход в реальность закрыт уже самим состоянием сна.

Вы видите, что отступление либидо в условиях конфликта стало возможным благодаря наличию фиксаций. Регрессивное заполнение этих фиксаций либидо ведет к обходу вытеснения и выводу — или удовлетворению — либидо, при котором сохраняются компромиссные условия. Об­ходным путем через бессознательное и прежние фиксации либидо нако­нец удается добиться реального удовлетворения, хотя и чрезвычайно ограниченного и едва заметного. Позвольте мне добавить по поводу этого окончательного исхода два замечания. Во-первых, обратите внимание, как тесно здесь оказываются связаны либидо и бессознательное, с одной стороны, и Я, сознание и реальность,— с другой, хотя с самого начала они вовсе не составляют одно целое, и примите к сведению далее мое сообщение, что все сказанное здесь и рассматриваемое в дальнейшем от­носится только к образованию симптомов при истерическом неврозе.

Где же либидо находит те фиксации, в которых оно нуждается для прорыва вытесненного? В проявлениях и переживаниях инфантильной сексуальности, в оставленных частных стремлениях и в объектах периода детства, от которых оно отказалось. К ним-то либидо и возвращается опять. Значение этого периода детства двоякое: с одной стороны, в нем сначала проявляются направленности влечений, которые ребенок имеет в своих врожденных предрасположениях, а во-вторых, активизируются другие его влечения, разбуженные внешними воздействиями, случайными переживаниями.

Я полагаю, что мы, несомненно, имеем право на такое разделение. Проявление врожденной предрасположенности не подлежит никакому критическому сомнению, но аналитический опыт вынуждает нас допус­тить, что чисто случайные переживания детства в состоянии оставить фиксации либидо. И я не вижу в этом никаких теоретических затрудне­ний. Конституциональные предрасположения, несомненно, являются по­следствиями переживаний далеких предков, они тоже были когда-то при-

--------------------------------------------------------

* Букв.: “контрзаполнения” [энергией]. В английском языке эквивалентом являет­ся “антикатексис”.- Примеч. ред. перевода.

--------------------------------------------------------

обретены; без такого приобретения не было бы наследственности. И разве мыслимо, что такое ведущее к наследованию приобретение прекратится именно у рассматриваемого нами поколения? Поэтому не следует, как это часто случается, полностью игнорировать значимость инфантильных переживаний по сравнению со значимостью переживаний предков и соб­ственной зрелости, а, напротив, дать им особую оценку. Они имеют тем более тяжелые последствия, что попадают на время незавершенного раз­вития и благодаря именно этому обстоятельству способны действовать травматически. Работы по механике развития Ру" и других показали, что укол в зародышевую ткань, находящуюся в стадии деления клеток, имеет следствием тяжелое нарушение развития. Такое же ранение, при­чиненное личинке или развившемуся животному, перенеслось бы без вреда.

Фиксация либидо взрослого, введенная нами в этиологическое урав­нение неврозов в качестве представителя конституционального фактора, распадается, таким образом, для нас на два компонента: на унаследован­ное предрасположение и на предрасположение, приобретенное в раннем детстве. Мы знаем, что схема наверняка вызовет симпатию обучающего­ся, поэтому представим эти отношения в схеме:

Причина невроза == Предрасположение благодаря + Случайное переживание фиксации либидо (травматическое) | [взрослого]

Инфантильное переживание

Сексуальная конституция (доисторическое переживание)

Наследственная сексуальная конституция предоставляет нам большое разнообразие предрасположений в зависимости от того, какой заложенной силой обладает то или иное частное влечение само по себе или в: соче­тании с другими. С фактором детского переживания сексуальная кон­ституция образует опять-таки “дополнительный ряд”, подобно уже изве­стному ряду между предрасположением и случайным переживанием взрослого. Здесь, как и там, встречаются такие же крайние случаи, и их представляют те же отношения. Тут естественно поставить вопрос, не обусловлена ли самая замечательная из регрессий либидо, регрессия на более ранние ступени сексуальной организации, преимущественно на-следственно-конституциональным фактором; но ответ на этот вопрос луч­ше всего отложить, пока не рассмотрено большее число форм невротиче­ских заболеваний.

Остановимся на том факте, что аналитическое исследование показы­вает связь либидо невротиков с их инфантильными сексуальными пере­живаниями. Оно придает им, таким образом, видимость огромной значи­мости для жизни и заболевания человека. Эта значимость сохраняется за ними в полном объеме, когда речь идет о терапевтической работе. Но если оставить в стороне эту задачу, то легко признать, что здесь кроется опасность недоразумения, которое могло бы ввести нас в заблуждение ориентироваться в жизни лишь на невротическую ситуацию. Однако значимость инфантильных переживаний уменьшается тем, что либидо возвращается к ним регрессивно, после того как было изгнано со своих более поздних позиций. Но тогда напрашивается противоположный вы­вод, что либидозные переживания не имели в свое время совершенно никакого значения, а приобрели его только путем регрессии. Вспомните, что мы высказали свое мнение по отношению к такой альтернативе при обсуждении Эдипова комплекса.

И на этот раз нам нетрудно будет принять решение. Замечание, что заполненность либидо — и, следовательно, патогенное значение — инфан­тильных переживаний в большой мере усиливаете^ регрессией либидо, несомненно правильно, но оно привело бы к заблуждению, если его счи­тать единственно определяющим. Необходимо считаться и с другими соображениями. Во-первых, наблюдение, вне всякого сомнения, показы­вает, что инфантильные переживания имеют свое собственное значение и доказывают его уже в детские годы. Ведь встречаются и детские нев­розы, при которых фактор временного сдвига назад очень снижается или совсем отпадает, когда заболевание возникает как непосредственное след­ствие травматических переживаний. Изучение этих детских неврозов предупреждает некоторое опасное недопонимание неврозов взрослых, подобно тому как сновидения детей дали нам ключ к пониманию снови­дений взрослых. Неврозы у детей встречаются очень часто, гораздо чаще, чем думают. Их нередко не замечают, оценивают как признак испорчен­ности или невоспитанности, часто подавляют авторитетом воспитателей “детской”, но их легко распознать позже ретроспективно. В большинстве случаев они проявляются в форме истерии страха. Что это значит, мы узнаем еще в другой связи. Если в более поздние годы у человека раз­вивается невроз, то при помощи анализа он раскрывается как прямое продолжение того, возможно, неясного, лишь намечавшегося детского за­болевания. Но, как сказано, бывают случаи, когда эта детская нервоз­ность без всякого перерыва переходит в болезнь, длящуюся всю жизнь. Несколько примеров детских неврозов мы имели возможность анализи­ровать на самом ребенке — в актуальном состоянии; но гораздо чаще нам приходилось довольствоваться тем, что заболевший в зрелом возрасте да­вал возможность дополнительно познакомиться с его детским неврозом, при этом мы не могли не учитывать определенных поправок и предосто­рожностей.

Во-вторых, нужно сказать, что было бы непонятно, почему либидо по­стоянно возвращается к временам детства, если там ничего нет, что мог­ло бы его привлекать. Фиксация, которую мы предполагаем в отдельных точках развития, имеет содержание только в том случае, если мы до­пустим, что в нее вложено определенное количество либидозной энергии. Наконец, я могу вам напомнить, что здесь между интенсивностью и па­тогенным значением инфантильных и более поздних переживаний имеет­ся сходное отношение дополнения, как в уже ранее изученных нами рядах. Есть случаи, в которых причина заболевания кроется главным об­разом в сексуальных переживаниях детства, когда эти впечатления ока­зывают несомненно травматическое действие и не нуждаются ни в какой другой поддержке, кроме той, которую им предоставляет обычная неза­вершенная конституция. Наряду с ними бывают другие случаи, в кото­рых весь акцент падает на более поздние конфликты, а выступление в анализе на первый план детских впечатлений кажется исключительно результатом регрессии; следовательно, встречаются крайние случаи “за­держки развития” и “регрессии”, а между ними — любая степень взаи­модействия обоих факторов.

Эти отношения представляют определенный интерес для педагогики, которая ставит своей задачей предупреждение неврозов благодаря свое­временному вмешательству в сексуальное развитие ребенка. Пока внима­ние направлено преимущественно на детские сексуальные переживания, считается, что для профилактики нервных заболеваний все сделано, если позаботиться о том, чтобы задержать это развитие и избавить ребенка от такого рода переживаний. Но мы уже знаем, что условия, являющиеся причиной неврозов, сложны и на них нельзя оказать всестороннего влия­ния, учитывая один-единственный фактор. Строгая охрана детства теря­ет свою ценность, потому что она бессильна против конституционального фактора; кроме того, ее труднее осуществить, чем представляют себе воспитатели, и она влечет за собой две опасности, которые нельзя недо­оценивать: одна достигает слишком многого, а именно создает благо­приятные условия для впоследствии вредного чрезмерного сексуального вытеснения, и ребенок попадает в жизнь неспособным к сопротивлению ожидающему его штурму сексуальных требований в период половой зрелости. Так что остается весьма и весьма сомнительным, насколько полезной может быть профилактика детства, и не обещает ли другая установка по отношению к действительности лучших перспектив для предупреждения неврозов.

А теперь вернемся к симптомам. Итак, они создают замещение не­состоявшемуся удовлетворению благодаря регрессии либидо к более ран­ним периодам, с чем неразрывно связан возврат на более ранние ступе­ни развития выбора объектов или организации. Мы уже раньше слыша­ли, что невротик застревает где-то в своем прошлом; теперь мы знаем, что это период прошлого, когда его либидо не было лишено удовлетво­рения, когда он был счастлив. Он так долго исследует историю своей жизни, пока не находит такое время — пусть даже период своего мла­денчества — каким он вспоминает или представляет его себе по более поздним побуждениям. Симптом каким-то образом повторяет тот вид ран­него детского удовлетворения, искаженного вызванной конфликтом цензурой, обращенного, как правило, к ощущению страдания и сме­шанного с элементами, послужившими поводом для заболевания. Тот вид удовлетворения, который приносит симптом, имеет в себе много странно­го. Мы не обращаем внимания на то, что оно остается неизвестным для лица, которое ощушает это мнимое удовлетворение скорее как страда­ние и жалуется на него. Это превращение относится к психическому конфликту, под давлением которого и должен образоваться симптом. То, что было когда-то для индивида удовлетворением, сегодня должно вызы­вать его сопротивление или отвращение. Нам известен незначительный но поучительный пример такого изменения ощущений. Тот же ребенок, который с жадностью сосал молоко из материнской груди, несколько лет спустя обычно выражает сильное отвращение к молоку, преодолеть кото­рое воспитателям достаточно трудно. Отвращение усиливается, если моло­ко или смешанный с ним напиток покрыт пенкой. Видимо, нельзя отри­цать то, что пенка вызывает воспоминание о столь желанной некогда материнской груди. Между ними лежит переживание отлучения, подей­ствовавшее травматически.

Есть еще кое-что другое, что кажется нам странным и непонятным в симптомах как средствах либидозного удовлетворения. Они не напомина­ют нам ничего такого, от чего мы в нормальных условиях обычно ждем удовлетворения. Они в большинстве случаев игнорируют объект и отка­зываются тем самым от связи с внешней реальностью. Мы понимаем это как следствие отхода от принципа реальности и возврат к принципу удовольствия. Но это также возврат к некоторому виду расширенного аутоэротизма, который предоставлял сексуальному влечению первое удовлетворение. Оно ставит на место изменения внешнего мира измене­ние тела, т. е. внутреннюю акцию вместо внешней, приспособление вместо действия, что опять соответствует чрезвычайно важной в филогенетиче­ском отношении регрессии. Мы поймем это только в связи с новым яв­лением, которое нам еще предстоит узнать из аналитических исследова­ний образования симптомов. Далее мы припомним, что при образовании симптомов действовали те же процессы бессознательного, что и при образовании сновидений,— сгущение и смещение. Симптом, как и сновиде­ние, изображает что-то исполненным, дает удовлетворение по типу ин­фантильного, но из-за предельного сгущения это удовлетворение может быть сведено к одному-единственному ощущению или иннервации, огра­ничиться в результате крайнего смещения одной маленькой деталью всего либидозного комплекса. Неудивительно, что даже мы нередко ис­пытываем трудности при распознании предполагаемого в симптоме и всегда подтверждающегося либидозного удовлетворения.

Я предупреждал вас, что нам предстоит узнать еще кое-что новое;

это действительно нечто поразительное и смущающее. Вы знаете, что по­средством анализа, отталкиваясь от симптомов, мы познакомились с инфантильными переживаниями, на которых фиксировано либидо и из которых создаются симптомы. И вот поразительно то, что эти инфан­тильные сцены не всегда верны. Да-да, в большинстве случаев они не верны, а в отдельных случаях находятся в прямой противоположности к исторической правде. Вы видите, что это открытие, как никакое другое, способно дискредитировать или анализ, приведший к такому результату, или больных, на высказываниях которых построен анализ, как и все понимание неврозов. А кроме того, есть еще нечто весьма смущающее. Если бы вскрытые анализом инфантильные переживания были всегда реальными, у нас было бы чувство, что мы стоим на твердой почве, если бы они всегда оказывались поддельными, разоблачались бы как вымыслы, фантазии больных, то нам нужно было бы покинуть эту ко­леблющуюся почву и искать спасения на другой. Но ни то, ни другое не соответствует истине, а положение дел таково, что сконструированные или восстановленные в воспоминаниях при анализе детские переживания один раз бесспорно лживы, другой раз столь же несомненно правильны, а в большинстве случаев представляют собой смесь истины и лжи. Так что симптомы изображают то действительно происходившие пережива­ния, которым можно приписать влияние на фиксацию либидо, то фанта­зии больного, которым, естественно, эта этиологическая роль совершен­но не присуща. В этом трудно разобраться. Первую точку опоры мы, может быть, найдем в сходном открытии, что именно отдельные детские воспоминания, которые люди сознательно хранили в себе издавна до всякого анализа, тоже могут быть ложными или, могут по крайней мере, сочетать достаточно истины и лжи. Доказательство неправильности в этом случае редко встречает трудности, и мы имеем по меньшей мере лишь одно утешение, что в этом разочаровании виноват не анализ, а ка­ким-то образом больные.

По некоторым размышлениям мы легко поймем, что нас так смущает в этом положении вещей. Это недооценка реальности, пренебрежение различием между ней е фантазией. Мы готовы уже оскорбиться тем, что больной занимал нас вымышленными историями. Действительность ка­жется нам чем-то бесконечно отличным от вымысла и заслуживающим совершенно иной оценки. Впрочем, такой же точки зрения в своем нор­мальном мышлении придерживается и больной. Когда он приводит ма­териал, который ведет от симптомов к ситуациям желания, построенным по образцу детских переживаний, мы сначала, правда, сомневаемся, идет ли речь о действительности или о фантазии. Позднее на основании опре­деленных признаков мы можем принять решение по этому поводу, и перед нами встает задача ознакомить с ним и больного. При этом дело никогда не обходится без затруднений. Если мы с самого начала открываем ему, что теперь он собирается показать фантазии, которыми окутал свою историю детства, как всякий народ сказаниями свой забытый доисторический пе­риод, то мы замечаем, что у него нежелательным образом вдруг пони­жается интерес к продолжению темы. Он тоже хочет знать действитель­ность и презирает всякие “фантазии”. Если же мы до окончания этой части работы предоставим ему верить, что заняты изучением реальных событий его детских лет, то рискуем, что позднее он упрекнет нас в ошибке и высмеет за наше кажущееся легковерие. Он долго не может понять наше предложение поставить наравне фантазию и действитель­ность и не заботиться сначала о том, представляют ли собой детские переживания, которые нужно выяснить, то или другое. И все-таки это, очевидно, единственно правильная точка зрения на эти душевные про­дукты. И они имеют характер реальности; остается факт, что больной создал себе такие фантазии, и этот факт имеет для его невроза вряд ли меньшее значение, чем если бы он действительно пережил содержание этих фантазий. Эти фантазии обладают психической реальностью в про­тивоположность материальной, и мы постепенно научаемся понимать, что в мире неврозов решающей является психическая реальность.

Среди обстоятельств, всегда повторяющихся в юношеской истории невротиков и, по-видимому, почти всегда имеющих место, некоторые приобретают особую важность, и поэтому я считаю, что их следует особо выделить из других. В качестве примеров такого рода я приведу следу­ющие факты: наблюдение полового сношения родителей, совращение взрослым лицом и угрозу кастрацией. Было бы большой ошибкой пола­гать, что они никогда не имеют материальной реальности; \наоборот, ее часто можно с несомненностью доказать при расспросах старших родст­венников.. Так, например, вовсе не редкость, что маленькому мальчику, который начинает неприлично играть со своим членом и еще не знает, что такое занятие нужно скрывать, родители или ухаживающие за деть­ми грозят отрезать член или грешную руку. При расспросах родители часто сознаются в этом, так как полагают, что таким запугиванием де­лали что-то целесообразное; у некоторых остается точное, сознательное воспоминание об этой угрозе, особенно в том случае, если она была сде­лана в более поздние годы. Если угрозу высказывает мать или другое лицо женского пола, то ее исполнение они перекладывают на отца или врача. В знаменитом Степке-растрепке франкфуртского педиатра Гоф­мана, обязанного своей популярностью именно пониманию сексуальных и других- комплексов детского возраста, вы найдете кастрацию смягчен­ной, замененной отрезанием большого пальца в наказание за упрямое сосание. Но в высшей степени невероятно, чтобы детям так часто гро­зили кастрацией, как это обнаруживается в анализах невротиков. Нам достаточно понимания того, что такую угрозу ребенок соединяет в фан­тазии на. основании намеков, с помощью знания, что аутоэротическое удовлетворение запрещено, и под впечатлением своего открытия женских гениталий. Точно так же никоим образом не исключено, что маленький ребенок, пока у него не допускают понимания и памяти, и не только в пролетарских семьях, становится свидетелем полового акта родителей или других взрослых, и нельзя отказаться от мысли, что впоследствии ребе­нок может понять это впечатление и реагировать на него. Если же это сношение описывается с самыми подробными деталями, представляющи­ми трудности для наблюдения, или если оно оказывается сношением сзади, more ferarum*, как это часто бывает, то не остается никакого сом­нения в причастности этой фантазии к наблюдению за сношением живот­ных (собак) и в мотивировке ее неудовлетворенной страстью к под­глядыванию ребенка в годы половой зрелости. Высшим достижением та­кого рода является фантазия о наблюдении полового акта родителей во время пребывания в материнской утробе еще до рождения. Особый ин­терес представляет собой фантазия о совращении, потому что слишком часто это не фантазия, а реальное воспоминание. Но к счастью, оно все же не так часто реально, как это могло бы сначала показаться по ре­зультатам анализа. Совращение старшими детьми или детьми того же возраста случается все еще чаще, чем взрослыми, и если у девушек, рассказывающих о таком событии в истории своего детства, соблазните-

------------------------------------------------------

* Подобно животным (лат.).—Примеч. ред. перевода.

------------------------------------------------------

лем довольно часто выступает отец, то ни фантастическая природа этого обвинения, ни вызывающий его мотив не подлежат никакому сомнению. Фантазией совращения, когда никакого совращения не было, ребенок, как правило, прикрывает аутоэротический период своей сексуальной дея­тельности. Он избавляет себя от стыда за мастурбацию, перенося в фан­тазии желанный объект на эти самые ранние времена. Не думайте, впро­чем, что использование ребенка как сексуального объекта его ближай­шими родственниками мужского пола относится непременно к области фантазии. Многие аналитики лечили случаи, в которых такие отношения были реальны и могли быть с несомненностью установлены; только и тогда они относились к более поздним детским годам, а были перене­сены в более ранние.

Возникает впечатление, что такие события в детстве каким-то обра­зом требуются, с железной необходимостью входят в состав невроза. Имеются они в реальности — хорошо; если реальность отказывает в них, то они составляются из намеков и дополняются фантазией. Результат один и тот же, и до настоящего времени нам не удалось доказать раз­личия в последствиях в зависимости от того, принимает в этих детских событиях большее участие фантазия или реальность. Здесь опять-таки имеется одно из так часто упоминавшихся дополнительных отношений;

это, правда, одно из самых странных, известных нам. Откуда берется потребность в этих фантазиях и материал для них? Невозможно сомне­ваться в источниках влечений, но необходимо объяснить факт, что каж­дый раз создаются те же фантазии с тем же содержанием. У меня готов ответ, но я знаю, что он покажется вам рискованным. Я полагаю, что эти прафантазии — так мне хотелось бы назвать их и, конечно, еще не­которые другие — являются филогенетическим достоянием. Индивид выходит в них за пределы собственного переживания в переживание до­исторического времени, где его собственное переживание становится слишком рудиментарным. Мне кажется вполне возможным, что все, что сегодня рассказывается при анализе как фантазия,— совращение детей, вспышка сексуального возбуждения при наблюдении полового сношения родителей, угроза кастрацией — или, вернее, кастрация — было реаль­ностью в первобытной человеческой семье, и фантазирующий ребенок просто восполнил доисторической правдой пробелы в индивидуальной правде. У нас неоднократно возникало подозрение, что психология невро­зов сохранила для нас из древнего периода человеческого развития боль­ше, чем все другие источники.

Уважаемые господа! Вышеупомянутые обстоятельства вынуждают нас поближе рассмотреть возникновение и значение той душевной деятель­ности, которая называется фантазией. Как вам известно, она пользуется всеобщей высокой оценкой, хотя ее место в душевной жизни остается не­выясненным. Я могу вам сказать об этом следующее. Как вы знаете, под воздействием внешней необходимости Я человека постепенно приучается оценивать реальность и следовать принципу реальности, отказываясь при этом временно или надолго от различных объектов и целей своего стрем­ления к удовольствию — не только сексуальному. Но отказ от удовольствия всегда давался человеку с трудом; он совершает его не без своего рода возмещения. Он сохранил себе за это душевную деятельность, в ко­торой допускается дальнейшее существование всех этих оставленных источников наслаждения и покинутых путей его получения, форма су­ществования, в которой они освобождаются от притязания на реальность и от того, что мы называем “испытанием реальностью”. Любое стремле­ние сразу достигает формы представления о его исполнении; несомненно, что направление фантазии на исполнение желаний дает удовлетворение, хотя при этом существует знание того, что речь идет не о реальности. Таким образом, в деятельности фантазии человек наслаждается свободой от внешнего принуждения, от которой он давно отказался в действитель­ности. Ему удается быть еще попеременно то наслаждающимся живот­ным, то опять разумным существом. Он не довольствуется жалким удов­летворением, которое может отвоевать у действительности. “Обойтись без вспомогательных конструкций вообще нельзя”,— сказал однажды Т. Фонтане. Создание душевной области фантазии находит полную ана­логию в организации “заповедников”, “национальных парков” там, где требования земледелия, транспорта и промышленности угрожают быстро изменить до неузнаваемости первоначальный вид земли. Национальный парк сохраняет свое прежнее состояние, которое повсюду в других ме­стах принесено в жертву необходимости. Там может расти и разрастать­ся все, что хочет, даже бесполезное, даже вредное. Таким лишенным принципа реальности заповедником и является душевная область фан­тазии.

Самые известные продукты фантазии — уже знакомые нам “сны на­яву”, воображаемое удовлетворение честолюбивых, выражающих манию величия, эротических желаний, расцветающих тем пышнее, чем больше действительность призывает к скромности или терпению. В них с оче­видностью обнаруживается сущность счастья в фантазии, восстановление независимости получения наслаждения от одобрения реальности. Нам из­вестно, что такие сны наяву являются ядром и прообразами ночных сновидений. Ночное сновидение, в сущности, не что иное, как сон наяву, использованный ночной свободой влечений и искаженный ночной формой душевной деятельности. Мы уже освоились с мыслью, что и сны наяву не обязательно сознательны, что они бывают и бессознательными. Такие бессознательные сны наяву являются как источником ночных сновидений, так и источником невротических симптомов.

Значение фантазии для образования симптомов станет вам ясно из следующего. Мы сказали, что в случае вынужденного отказа либидо ре­грессивно занимает оставленные им позиции, на которых оно застряло в некотором количестве. Мы не отказываемся от этого утверждения и не исправляем его, но должны вставить промежуточное звено. Как либидо находит путь к этим местам фиксации? Все оставленные объекты и на­правленности либидо оставлены не во всех смыслах. Они или их про­изводные с определенной интенсивностью еще сохраняются в представ­лениях фантазии. Либидо нужно только уйти в фантазии, чтобы найти в них открытый путь ко всем вытесненным фиксациям. Эти фантазии допускались в известной степени, между ними и Я, как ни резки про­тиворечия, не было конфликта, пока соблюдалось одно определенное условие.

Условие это, количественное по природе, нарушается обратным при­током либидо к фантазиям. Вследствие этого прибавления заряженность фантазий энергией так повышается, что они становятся очень тре­бовательными, развивая стремление к реализации. Но это делает неиз­бежным конфликт между ними и Я. Независимо от того, были ли они раньше предсознательными или сознательными, теперь они подлежат вытеснению со стороны Я и предоставляются притяжению со стороны бессознательного. От бессознательных теперь фантазий либидо перемещается к их истокам в бессознательном, к местам их собственной фик­сации.

Возврат либидо к фантазиям является переходной ступенью на пути образования симптомов, заслуживающей особого обозначения. К. Г. Юнг дал ей очень подходящее название интроверсии, но нецелесообразно при­дал ему еще другое значение ". Мы останемся на том, что интроверсия обозначает отход либидо от возможностей реального удовлетворения и дополнительное заполнение им безобидных до того фантазий. Интровер-тированный человек еще не невротик, но он находится в неустойчивом положении; при ближайшем изменении соотношения сил у него должны развиться симптомы, если он не найдет других выходов для накопив­шегося у него либидо. Нереальный характер невротического удовлетво­рения и пренебрежение различием между фантазией и действительностью уже предопределены пребыванием на ступени интроверсии.

Вы, наверно, заметили, что в своих последних рассуждениях я ввел в структуру этиологической цепи новый фактор, а именно количество, ве­личину рассматриваемых энергий; с этим фактором нам еще всюду при­дется считаться. Чисто качественным анализом этиологических условий мы не обойдемся. Или, другими словами, только динамического понима­ния этих душевных процессов недостаточно, нужна еще экономическая точка зрения. Мы должны себе сказать, что конфликт между двумя стремлениями не возникнет, пока не будет достигнута определенная сте­пень заряженности энергией, хотя содержательные условия могут давно существовать. Точно так же патогенное значение конституциональных факторов зависит от того, насколько больше в конституции заложено одного частного влечения, чем другого; можно себе даже представить, что качественно конституции всех людей одинаковы и различаются только этими количественными соотношениями. Не менее решающим является количественный фактор и для способности к сопротивлению не­вротическому заболеванию. Это будет зависеть от того, какое количество неиспользованного либидо человек может оставить свободным и какую часть своего либидо он способен отторгнуть от сексуального для целей сублимации. Конечная цель душевной деятельности, которую качественно можно описать как стремление к получению удовольствия и избегание неудовольствия, с экономической точки зрения представляется задачей справиться с действующим в душевном аппарате количеством возбуждения (массой раздражения) и не допустить его застоя, вызывающего не­удовольствие.

Вот то, что я хотел вам сказать об образовании симптомов при невро­зе. Но чтобы не забыть, подчеркну еще раз со всей определенностью:

все здесь сказанное относится только к образованию симптомов при истерии. Уже при неврозе навязчивых состояний — хотя ойовное со­хранится — многое будет по-другому. Противоположности по отношению к требованиям влечений, о которых шла речь и при истерии, при невро­зе навязчивых состояний выступают на первый план и преобладают в клинической картине благодаря так называемым “реактивным образова­ниям”. Такие же и еще дальше идущие отступления мы открываем при других неврозах, где исследования о механизмах образования симптомов ни в коей мере не завершены.

Прежде чем отпустить вас сегодня, я хотел бы на минуту обратить ваше внимание на одну сторону жизни фантазии, которая достойна всеобщего интереса. Есть обратный путь от фантазии к реальности, это — искусство. В основе своей художник тоже интровертированный, которому недалеко до невроза. В нем теснятся сверхсильные влечения, он хотел бы получать почести, власть, богатство, славу и любовь жен­щин; но у него нет средств, чтобы добиться их удовлетворения. А потому, как всякий неудовлетворенный человек, он отворачивается от действи­тельности и переносит весь свой интерес, а также свое либидо на желан­ные образы своей фантазии, откуда мог бы открыться путь к неврозу. И многое должно совпасть, чтобы это не стало полным исходом его раз­вития; ведь известно, как часто именно художники страдают из-за нев­розов частичной потерей своей трудоспособности. Вероятно, их консти­туция обладает сильной способностью к сублимации и определенной слабостью вытеснении, разрешающих конфликт. Обратный же путь к реальности художник находит следующим образом. Ведь он не единст­венный, кто живет жизнью фантазии. Промежуточное царство фантазии существует со всеобщего согласия человечества, и всякий, испытываю­щий лишения, ждет от него облегчения и утешения. Но для нехудожника возможность получения наслаждения из источников фантазии ограниче­на. Неумолимость вытеснении вынуждает его довольствоваться скудными грезами, которые могут еще оставаться сознательными. Но если кто-то — истинный художник, тогда он имеет в своем распоряжении больше. Во-первых, он умеет так обработать свои грезы, что они теряют все слишком личное, отталкивающее постороннего, и становятся доступными для наслаждения других. Он умеет также настолько смягчить их, что нелегко догадаться об их происхождении из запретных источников. Далее, он об­ладает таинственной способностью придавать определенному материалу форму, пока тот не станет верным отображением его фантастического представления, и затем он умеет связать с этим изображением своей бессознательной фантазии получение такого большого наслаждения, что благодаря этому вытеснения, по крайней мере временно, преодолевают­ся и устраняются. Если он все это может совершить, то дает и другим возможность снова черпать утешение и облегчение из источников наслаждения их собственного бессознательного, ставших недоступными, получая их благодарность и восхищение и достигая благодаря своей фантазии то” что сначала имел только в фантазии: почести, власть и любовь жен­щин *.

Дата добавления: 2014-01-04