Суеверие

Когда кокушечки кокуют,

То к худу и к добру толкуют.

Старухи говорят: «Кому вскричит сто раз,

Тому сто лет и жить на свете;

А если для кого однажды пустит глас,

Тому и умереть в том лете».

А к этому теперь я басенку сварю

И вас, читатели, я ею подарю.

Ходила Девка в лес, услышала Кокушку,

И стала Девушка о жизни ворожить:

«Скажи, Кокушечка, долгонько ли мне жить?

Не выпущу ли я сего же лета душку?»

Кокушка после слов сих стала кокувать,

А Девушка моя, разиня рот, зевать.

Подкралася змея и Девку укусила,

Подобно как цветок средь лета подкосила,

Хотя Кокушка ей лет сó сто наврала,

Но Девка от змеи в то ж лето умерла.

У Майкова больше своего, оригинального, его басни и по стилю гораздо более легкие и шутливые, чем тяжеловесные творения Кантемира, Тредиаковского, Ломоносова, Хераскова и даже Сумарокова.В этом жанре Майков последовательно развивал намеченное Сумароковым: сатиру, простонародность, бытовизм.

В 1769 г. Майков сотрудничал в сатирических журналах Н.И. Новикова и Ф.А. Эмина («Трутне» и «Смеси»).

Кроме того, Майков писал трагедии, занимался переложениями псалмов, выражая в них надежду человека, связанную с упованием на Бога. Он сделал переложение 81-го псалма, который позднее переложил и
Г.Р. Державин под названием «Властителям и судиям».

Самое знаменитое произведение Майкова – ирои-комическая поэма «Елисей, или Раздраженный Вакх», полная искрометного, блистательного, порой очень едкого юмора, написанная пародийно-сниженным языком. Издана она была в 1771 г., но ее первая часть в списках ходила по рукам еще в 1769 г.

Сумароков в эпистоле «О стихотворстве» писал:

Еще есть склад смешных геройческих поэм,

И нечто помянуть хочу я и о нем:

Он в подлу женщину Дидону превращает

Или нам бурлака Энеем представляет,

Являя рыцарьми буянов, забияк.

Итак, таких поэм шутливых склад двояк:

В одном богатырей ведет отвага в драку,

Парис Фетидину дал сыну перебяку.

Гектόр не на войну идет – в кулачный бой,

Не воинов – бойцов ведет на брань с собой.

Зевес не молнию, не гром с небес бросает…

… Стихи, владеющи высокими делами,

В сем складе пишутся пренизкими словами.

В другом таких поэм искусному творцу

Велит перо давать дух рыцарский борцу.

…Робенка баба бьет – то гневная Юнона.

Плетень вокруг гумна – то стены Илиона.

В сем складе надобно, чтоб муза подала

Высокие слова на низкие дела.

Майков в полном соответствии с наставлениями Сумарокова в «Елисее…» обыграл важнейшие сюжетные повороты эпической поэмы Вергилия «Энеида» (почти каждому комическому эпизоду в «Елисее» можно найти «серьезную» параллель в древнем эпосе), а также мотивы и образы гомеровской «Илиады». Но Майков вышел за пределы строгих классицистических рамок, нарушив требование описывать «низкий» предмет (тему) «высоким» стилем. Стремясь к стилистическому разнообразию, раскованности «шутливого» творчества, поэт привел в соответствие тему и стиль юмористического произведения.

Майков одним из первых на классицистический Парнас ввел забияку-ямщика и сделал его героем произведения. В «Елисее» пародируется перевод первой песни «Энеиды» Василия Петровича Петрова (официозного поэта, имевшего репутацию «карманного стихотворца» Екатерины II), который под именем мудрой Дидоны восхвалял Екатерину. В поэме Майкова высмеивается синтаксическая сложность и лексическая архаика перевода Петрова. У Майкова с Дидоной сравнивается развратная старушка-начальница Калинкинского воспитательного дома (для перевоспитания девиц нескромного поведения), любовником которой в течение нескольких месяцев состоял Елисей, а затем ее, покинутую ямщиком, утешил старый любовник (строгий и ревнивый) ― начальник стражи. Легко угадывавшийся намек на Екатерину II вряд ли мог порадовать императрицу:

Уж стала заживать ее любовна рана,

Когда ей командир стал другом из тирана.

Хотя прошло еще тому не много дней,

Как отбыл от сея Дидоны прочь Эней,

Но оная не так, как прежняя, стенала

И с меньшей жалостью Елесю вспоминала;

Она уже о нем и слышать не могла,

Портки его, камзол в печи своей сожгла,

Когда для пирогов она у ней топилась,

И тем подобною Дидоне учинилась[2].

Но вот А.С. Пушкина поэма Майкова очень порадовала. В письме к Бестужеву в 1823 г. он писал: «"Елисей" истинно смешон. Ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам: "Я мню и о тебе, исподняя одежда, / Что и тебе спастись худа была надежда…"». «Уморительным» нашел Пушкин разговор Зевса с Меркурием и «весь образ седалища», отпечатанный на песке после падений «героя купеческого» в ходе кулачного боя[3] с «ямским героем», скрытым под шапкой-невидимкой (песнь пятая):

И Елисей уже бойца того достиг,

Который воевал как черт меж ямщиками:

Уже разит его Елеська кулаками,

И множество ему тычков в глаза влепил,

Которыми его разбил и заслепил;

Свалился, яко дуб, секирою подсечен,

Лежит, Елесею разбит и изувечен;

Трикраты он себя с песку приподымал,

Трикраты на него он паки[4] упадал,

И наконец на нем лежит и чуть-чуть дышит

И Елисееву победу тамо пишет,

А попросту песок он задницей чертил,

Но встать с него в себе он сил не находил.

Движенья таковы всех к жалости подвигли,

Товарищи его тотчас к нему достигли,

Полмертвого бойца в кабак перенесли

И там ему вина на гривну поднесли,

Которым дух его ослабший ободрили

И паки тем ему дыханье возвратили.

Исправился купец, идет из кабака,

Вторично он в бою попал на ямщика;

Тут паки на него насунулся Елеся,

И паки, раз ему десятка два отвеся,

Сильнее прежнего он дал ему толчок,

Он паки задницей повергся на песок;

Но так уже ямщик купца туда запрятал,

Что весь седалища в нем образ напечатал,

И сказывают все, кто ходит в тот кабак,

Что будто и поднесь в песке тот виден знак.

Опыт Майкова содействовал успехам его литературных последователей в жанре ирои-комической поэмы ― творцов травестийных, бурлескных[5] и шутливых поэм (от «Гаврилиады» Пушкина до «Про Федота-стрельца, удалого молодца» Л. Филатова).

4. Ипполит Федорович Богданович (1743–1803) создал еще один вариант ирои-комической (шуточной, бурлескной) поэмы – «Душенька, древняя повесть в вольных стихах». Написана была поэма в 1775 г., впервые в печати появилась в 1778 г. (первая книга под заглавием «Душенькины похождения»), до этого расходилась в многочисленных списках, первое полное издание относится к 1783 г.

Богдановичу сыну бедного дворянина, удалось поступить в Московский университет, где он познакомился с Херасковым. Литературная деятельность Богдановича началась в 1760 г. в журнале Хераскова «Полезное увеселение». Участники этого журнала, не порывая с основными канонами классицизма, старались избегать высоких жанров и способствовали началу формирования в русской литературе сентиментализма, распространению предромантических веяний.

Поэма Богдановича «Душенька» из всего творческого наследия поэта принесла ему настоящую славу и заняла прочное место в истории русской «легкой поэзии» как первое значительное произведение такого рода. Написанная живым слогом, разностопным ямбом (каким писались басни), существенно приблизившим язык поэмы к разговорному, украшенная фольклорными мотивами, она стала одной из предшественниц пушкинской поэмы «Руслан и Людмила». Не случайно Пушкин в разные периоды жизни вспоминал Богдановича (например, в «Евгении Онегине»: «Мне галлицизмы будут милы, / Как прошлой юности грехи, / Как Богдановича стихи»), а эпиграфом для своей повести «Барышня-крестьянка» взял стих из его поэмы: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша».

Богданович на практике показал гибкость русского поэтического языка, возможности создания изящного русского произведения. Его поэма была своевременна, ответила на запросы общества, побудила многих современников к поэтическому соревнованию, вызвала дальнейшие поиски в области языка, подготовила во многих чертах язык Карамзина.

Содержание поэмы заимствовано из произведения Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» (1669), в свою очередь повторяющего эпизоды романа Апулея «Золотой осёл», в основу которого положен античный миф о любви Амура и Психеи. Основной мотив мифа – поиски утраченного возлюбленного – воспроизводится в фольклоре различных народов. Богданович рассказывает этот миф на русский лад. Подхватывая манеру Лафонтена, он отказывается от «возвышенного» и «героического» в поэме, усиливает элемент эротики и выдерживает основную линию рассказа в форме салонной шутки, болтовни. Тем самым Богданович нарушает классицистические каноны.

«Душенька» – это попытка создания шуточной поэмы с ироническим отношением к рассказываемому. Богданович избирает легко-насмешливую манеру изображения. Основные принципы поэмы декларируются в самом начале Книги первой:

Не Ахиллесов гнев и не осаду Трои,

Где в шуме вечных ссор кончали дни герои,

Но Душеньку пою.

Тебя, о Душенька! на помощь призываю

Украсить песнь мою,

Котору в простоте и вольности слагаю.

Не лиры громкий звук – услышишь ты свирель…

Единственное серьезное место поэмы – сохранившаяся от античного оригинала мораль:

Закон времен творит прекрасный вид худым,

Наружный блеск в очах проходит так, как дым;

Но красоту души нигде не изменяет:

Она единая всегда и всех пленяет.

Героиня поэмы – хорошенькая, кокетливая барышня-щеголиха. Богданович представил ее в образе сказочной русской царевны, окруженной нянюшками. Похождения Душеньки вполне соответствуют ее образу: она в воде не тонет и в огне не горит. В шуточных тонах изображаются мифологические персонажи – олимпийские боги. Богданович придает им черты светских людей (например, Сатурн – старый селадон, т.е. воздыхатель) либо царей. Зефиры похожи на придворных, дворец Амура – на современные автору дворцы. Всё это – намёки на современность.

Поэма Богдановича преимущественно затрагивает вопросы литературно-полемические, содержит сатирические нападки на дурные переводы, скверные стихи, напыщенные трагедии. Есть в ней и насмешка над канцелярским языком (например, указ разгневанной Венеры). В шуточной форме для придания поэме «русского колорита» в античную историю введены мотивы русского фольклора (богатыри, Змей Горыныч, Кащей бессмертный, Царь-девица, мертвая и живая вода и т.д.). Автор сознательно смешивает в своей поэме античные и национальные элементы. Так, в «своем чертоге», окруженном чудесным садом с золотыми яблоками, Душенька с нимфами играет в жмурки и водит хороводы; богиня Венера приказывает Душеньке достать живой и мертвой воды, доступ к которой охраняет Змей Горыныч, и т.п.

В «Душеньке» впервые появилась в большом произведении свободная поэтическая речь, благозвучная и изящная. Именно поэтический стиль создал успех «Душеньки». Поэма Богдановича – оппозиция формам и идеям русского классицизма. Н.М. Карамзин писал: «"Душенька" есть легкая игра воображения, основанная на одних правилах нежного вкуса, а для них нет Аристотеля». Богданович в своей аполитичной, развлекательной поэме уходит от гражданской тематики и дидактизма, но в ней содержатся недвусмысленные комплименты Екатерине II, выдающие явную проправительственную ориентацию автора.

Эпикуреизм[6], ироническое отношение к действительности, легкость и изящество стиха, пройдут через всю русскую «легкую» поэзию вплоть до Батюшкова и молодого Пушкина. В послании «Богдановичу» (1824)
Е.А. Баратынский напишет:

О Душенькин поэт, прими мои стихи!

Никак в писатели попал я за грехи

И, надоев живым посланьями своими,

Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими.

Нет нужды до того! хочу в досужий час

С тобой поговорить про русский наш Парнас,

С тобой, поэт живой, затейливый и нежный,

Всегда пленительный, хоть несколько небрежный,

Чертам заметнейшим лукавой остроты

Дающий вид сердечной простоты,

И часто, наготу рисуя нам бесчинно,

Почти бесстыдным быть умеющий невинно.

Не хладной шалостью, но сердцем внушена,

Веселость ясная в стихах твоих видна;

Мечты игривые тобою были петы.

В печаль влюбились мы. Новейшие поэты

Не улыбаются в творениях своих…

5. Михаил Никитич Муравьев (1757―1807) одним из первых, наряду с М.М. Херасковым, отступает от классицизма в период его господства в России и переходит к сентиментализму. Муравьев, по мнению большинства исследователей, ― зачинатель, родоначальник сентиментализма в русской литературе, в его творчестве нашли выражение характерные черты начальной стадии зарождающегося нового направления. Муравьев отверг «витийство», поставив выше всего человеческое чувство. В своих поэтических произведениях он стремится проникнуть в «излучины сердец», выразить оттенки настроений: «я чувствовать рожден», «что сердце говорит, устами повторяю» («Дружба. К Ивану Петровичу Тургеневу», 1770); «тщись в сердце проникать», «сердечны таинства старайся угадать» («Опыт о стихотворстве», 1775); «Желаю чувствовать, что я имею душу» («Отрывок. К В.В. Ханыкову», 1779) и т.п. «Погружаясь в мир души, Муравьев подготавливал почву для Карамзина и раннего Жуковского», ― писала
Л.И. Кулакова, которая считала поэта также «зачинателем русского предромантизма». Г.А. Гуковский назвал Муравьева «более или менее учителем всех литераторов 1790-х, а в особенности 1800-х годов, связанных с Карамзиным» и «учеником поэтов школы Сумарокова».

Муравьев родился в Смоленске в семье военного инженера, в
будущем ― крупного администратора, провинциального чиновника, переезжавшего с семьей из города в город. Имел сестру Федосью, с которой был дружен всю жизнь. Учился в дворянской гимназии при Московском университете. После смерти матери вынужден был прервать учебу в университете и вместе с отцом и сестрой отправиться сначала в Архангельск, а затем в Вологду. В 1772 г. начал службу солдатом в Измайловском полку в Петербурге, завершил которую в чине бригадира. Чинов он «не доискивался», ибо полагал, что почтение окружающих заслуживается «личными качествами и благородством сердца и поступков», как гласила одна из его дневниковых записей. По убеждению Муравьева, зафиксированному в дневнике, «неоспоримые титлы мои должны быть в сердце»; «величество мое в душе моей, а не в производстве, не в чинах, не в мнениях других людей», «но служить человечеству, обществу своему есть истинная знатность». Стремление сохранить при всех условиях человеческое достоинство — характернейшая черта мировоззрения Муравьева, пронесенная через всю жизнь.

В 1785 г. благодаря своим незаурядным способностям и образованности он был зачислен в «кавалеры» (наставники) внуков Екатерины II, великих князей Константина и Александра Павловичей. До 1796 г. преподавал им «русские предметы»: нравственную философию, русскую словесность, русскую историю.

В 1800 г. становится сенатором, затем статс-секретарем Александра I для принятия прошений на высочайшее имя, в 1803 г. назначается товарищем (заместителем) министра народного просвещения и попечителем Московского университета. В области народного образования Муравьев осуществил ряд реформ, содействовал организации научных обществ (в частности, «Общества истории и древностей российских»).

Кроме того, он явился учителем и воспитателем своего двоюродного племянника К.Н. Батюшкова, вырастил двух сыновей-декабристов: Никиту (автора конституции Северного общества) и Александра. Его родным племянником был декабрист Михаил Лунин. Пушкин по окончании Лицея бывал в доме, по его выражению, «у беспокойного Никиты».

Как поэт Муравьев не пользовался широкой известностью у современников. Большинство его стихотворений было опубликовано уже после смерти автора, многие — спустя почти два века относительно времени их создания. Но в дружеском кругу литераторов хорошо знали Муравьева и как поэта, и как тонкого ценителя поэзии. Ему покровительствовали известные поэты: В.И. Майков, М.М. Херасков, Я.Б. Княжнин.

С 1768―69 гг. он занимался переводами (Расина, Вольтера, Мольера, Горация), еще в детстве овладев французским, немецким и латинским языками. Первые опубликованные книги Муравьева ― «Переводные стихотворения» (главным образом из Горация) и «Басни» (обе ― 1773). Подавляющее большинство сюжетов басен Муравьева (в них он интуитивно следовал традициям Сумарокова) — оригинальные, хотя для этого жанра было характерно заимствование сюжетов (из античности, из басен Лафонтена).

На протяжении 1773―1775 гг. выходит семь небольших книг поэта, включающих басни, оды, песни и др. стихотворения. В середине 1770-х гг. состоялось знакомство Муравьева с Н.А. Львовым, И.И. Хемницером,
В.В. Капнистом и несколько позже с Г.Р. Державиным, т.е. с членами «львовско-державинского кружка», разрабатывавшими идейно-эстетическую и поэтическую платформу нового направления ― предромантизма. Сторонники предромантизма на первый план выдвинули человеческую индивидуальность, взятую в окружающем ее объективно-реальном, конкретно-чувственном мире, и создали романтическую концепцию гениальности, вдохновения как источника поэтического творчества. Поэзия зрелого Муравьева (после 1775 г.) развивалась преимущественно в русле предромантизма. Но к пониманию и постижению мира, а главное ― человека с его переживаниями, волнениями в окружающем его мире Муравьев приходит через постижение сердца, через постижение своего «я». Он идет от сентиментализма по пути предромантизма к романтизму ХIХ в.

Новаторство Муравьева-поэта проявилось в смешении и ломке жанровых границ: Муравьев, по словам Л.И. Кулаковой, «перепутав все жанры, превратил свои стихи в лирический дневник»; «его поэзия ― летопись души человека ХVIII столетия … с нею входило в литературу стремление отвоевать право поэта говорить о жизни частного человека».

Новое поэтическое мировидение пробивается сквозь толщу традиции в сборнике 1775 г. «Оды лейб-гвардии Измайловского полку сержанта Михайла Муравьева», особенно интересна в нем «Ода десятая. Весна. К Василью Ивановичу Майкову», посвященная изображению пробуждающейся северной природы. Обращаясь в конце стихотворения к Майкову, которого считал своим непосредственным учителем в поэзии, Муравьев заявляет:

Ты брани петь меня наставил,

А я тебе сей стих составил

Во знак чувствительной души.

В «Оде седьмой» («Восприял я лиру в длани…»), посвященной теме назначения поэта и поэзии, Муравьев говорит о своей склонности к пейзажной лирике, о чем не было речи ни у Анакреона, ни у Ломоносова: лирные струны «хотят гласить природу».

Муравьев первым в русской поэзии воспел семью, создал гимн отцу. В его стихах впервые возникает культ «дружбы сладостной» и намечаются характерные черты жанра, развитого позднее Батюшковым, Жуковским, молодым Пушкиным и поэтами 1810-х―1820-х гг., ― дружеского послания (стихотворения «К Хемницеру», «К Феоне», «Д.И. Хвостову»,
«А.М. Брянчанинову» и др.). Использованный поэтом размер ― вольный ямб со свободной рифмовкой ― позволял воспроизвести разговорную интонацию. Новый жанр открывал возможность в тоне непринужденной беседы говорить об эпизодах своей жизни, своих интересах, вкусах и убеждениях («Товарищи, наставники, друзья…»).

Рукописный сборник 1776 г. «Новые лирические опыты Михайла Муравьева» представляет собой первые в России опыты лирики открыто автобиографической: поэт сосредоточивается на собственных «переменах души», все более подчиняя воспоминания о событиях, встречах, людях самоанализу, углубленному «размышлению самого себя».

Выдвигая на первый план индивидуальность и окружающий ее чувственный мир, Муравьев предопределял своими достижениями успехи Г.Р. Державина в тех же областях поэзии и поэтики. Наиболее новаторские стихотворения Муравьева были наименее известны широкому кругу современников, ибо при жизни автора оставались неопубликованными. Поэзия Муравьева значительно уже державинской, являвшейся летописью жизни русского народа века Екатерины II. Державин знал о произведениях Муравьева, так как последний был участником львовско-державинского кружка, предромантическая платформа которого во многом объясняет общность теоретических взглядов и принципов творчества обоих поэтов. Для Муравьева важнее всего была собственная реакция на восприятие окружающего мира, собственное отношение к реальным вещам. Державин показал реальность в ее внешних проявлениях, став непосредственным предшественником поэтов ХIХ в. И то, и другое приближало русскую поэзию к правдивому изображению действительности. Стихотворение «К Музе» (1790-е гг.), являющееся своего рода «памятником» Муравьева (с неслучайной последней строкой «Или я весь умру?») содержит лапидарную характеристику Державина как поэта:

<…> Ты с бардом у Невы

Священны истины вливаешь смертным в уши.

С Державиным Муравьева связывала убежденность в реальности объективного мира. Интерес к индивидуальности никогда не перерастал у него в субъективизм. Сама красота для поэта ― объективно существующая реальность, понять и познать которую он стремился всю жизнь.

Пафос лирики Муравьева определяется такими категориями, как «чувствования» и «мечтания», которые «прелестней бытия»:

О милое мечтанье,

Родись в душе моей

И тайно обитанье

Создай себе ты в ней…

(«О милое мечтанье…», 1778).

Приди, чувствительность, иль резвая мечта…

(«Обаяние любви», 1784 или 1787).

Ограничивая искусство сферой прекрасного, «добрым гласом» воспевая «душевны красоты», поэт ограничивал и сферу чувства. Эстетические воззрения Муравьева получат дальнейшее развитие в творчестве Карамзина, который выше всего в поэтическом творчестве поставит чувствительность и мечтательность, красоту и добро.

В истории русской поэзии Муравьев впервые дал определение «легкого стихотворства», подразумевая под этим специфический жанр лирики, где содержание составляют мимолетные состояния сугубо интимных переживаний, выраженных непосредственно, непринужденно, средствами «легкого», изящного стиля. Начав в конце 1770-х писать «легкие стихотворения», Муравьев разрабатывал такие жанры, как мадригал, надпись к портрету, послание, альбомное и просто любовное стихотворение. В «Послании о легком стихотворении» (1780) он выдвигает требование сочетать глубокое чувство, «полный мысли слог», «живописно око» и «мастерство писать». Легкая поэзия позволяла выразить внутренний мир человека, требуя истины в чувствах, точного воплощения в небольшом по объему произведении психологической жизни человека в доступной пониманию, изящной форме. В стихотворении «Время» (1783) поэт, называвший себя «мудрецом единого мгновения», заявляет о своем повышенном внимании к неуловимым порой, быстро сменяющимся душевным состояниям:

Мгновенье каждое имеет цвет особой,

От состояния сердечна занятой.

Он мрачен для того, чье сердце тяжко злобой,

Для доброго ― златой.

Создавая свои легкие стихотворения, получившие авторское обозначение «убегающие стихи» или «мимолетные пьесы», Муравьев значительно ослаблял элемент фривольности, свойственный французским образцам, под влиянием которых складывалась русская легкая поэзия, и усиленно работал над формой стиха, стремясь добиться подлинной легкости. Эти прогрессивные тенденции способствовали обогащению содержания лирических жанров, подготавливая расцвет русской элегической поэзии, который наблюдался в эпоху романтизма. Причем ритм стихов Муравьева характерен для пушкинского времени.

Лучшее из его «убегающих стихов» и одно из лучших стихотворений ХVIII в. по музыкальности стиха, поэтичности, тонкости живописных образов ― стихотворение «Богине Невы», напечатанное во второй книге «Аонид» (1797). Нева становится воплощением многообразия красоты, все грани которой находят отклик в душе человека, способного почтительно склонить голову перед рекой. Пейзаж в этом стихотворении дан в движении с нарастающим усилением эмоциональной окраски. В нем закреплены первые шаги русской лирики на пути обогащения картин природы настроением, постепенного отхода от описательности к эмоциональному восприятию пейзажа. Пейзажная лирика Муравьева открыла новые отношения между природой и человеком. Одушевляя природу, поэт начинает и себя чувствовать ее частью. Состояние мечтательности, поэтического раздумья, элегическая настроенность в данном стихотворении намечают линию легкой грусти, которая впоследствии станет одним из основных мотивов элегии Батюшкова. Эта линия не потеряет своего значения не только для Карамзина, главы русской школы сентиментализма, но и для Жуковского, родоначальника романтизма в России, и даже для Пушкина и Лермонтова. Не случайно Батюшков процитирует строчку «И амуры на часах» из «Богине Невы» в своем стихотворении «Ложный страх», а Пушкин в первой главе «Евгения Онегина» парафразирует последнее четверостишие «Богине Невы», ср.:

Дата добавления: 2014-01-05