В современной Русской литературе

ПОЧВЕННИЧЕСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ

Предметом нашего разговора будет проблема сложная и болезненная: писатели о русской идее, русском духе, русской жизни. Причем — с национально очерченной точки зрения. То есть — русские о русском и по-русски.

Предлагаемая читательскому вниманию глава открывает цикл, посвященный авторам и произведениям, которые представляют поч­венническое направление в русской литературе 60 — 90-х гг. XX в. Мы будем говорить о прозе В. Распутина, В. Белова, В. Шук­шина, поэзии Н. Рубцова, драматургии А. Вампилова. На наш взгляд, это наиболее яркие имена современной русской литературы. Их твор­чество напрямую связано с исторической судьбой России, с ее духов­ным бытием. Проблемы, которые они поднимают, реальны и насущ­ны, касаются каждого живущего сегодня и думающего о завтрашнем дне.

А думать есть о чем. События и процессы, происходящие на про­тяжении нескольких последних веков и до предела усугубившиеся в настоящее время, по нашему мнению, способствуют упадку России, а значит, по своей глубинной устремленности являются антирусскими. Состояние русской души в послепетровскую эпоху, охарактеризо­ванное Достоевским как всемирная отзывчивость, в известной степе­ни оказалось основой разрушения национального начала. Впитывая чужую духовность и обогащаясь ею, русские медленно и неуклонно изживали свою. При этом у них часто появлялись заинтересованные, активные и агрессивные «помощники», однако сама возможность разрушительного инонационального влияния, как правило, обусловливалась внутренней нестойкостью. Ее проявления обнаруживали се­бя в различных сферах, в том числе в интересующей нас литературной.

Так, в XIX в. наша чуткая и блистательная классика нередко опре­деляла существенные признаки национального бытия через негатив, породив литературу критического реализма, которая несла в себе чер­ты антинационального пафоса.

Читателю с самозабвенной беспощадностью («срывание всех и всяческих масок») внушали, что власть преступна, чиновники про­дажны, а люди по большей части мерзки («проблема положительного героя») и убоги (лейтмотивные образы «маленького» и «лишнего» че­ловека). Говорили об этом из стремления улучшить жизнь, немало пи­сали и о хорошем, да злое слово — прилипчиво и требует действия. А на действие оказались способными декабристы, народовольцы и большевики («дело прочно, когда под ним струится кровь», а не ког­да текут словеса).

Нет, мы не к тому, что русская литература духовно подготовила коммунистический обвал. Досадно, что и она в лице своих гениаль­ных представителей оказалась поражена теми же недугами, что и мы, вчерашние и нынешние: простодушием, доверчивостью и беспечнос­тью перед ледяным ликом истории.

Со школьной скамьи мы слышали о «немытой России» Лермонто­ва. Хотя среди вариантов известного стихотворения было и «немытая Туркия» — смягчение не столько цен­зурное, сколько по сути: не ненависть к Родине, а отрицание диких, «азиатских» черт ее государственного устройства. Начальная метафора продолжена и подтверждена в пос­ледней строфе стихотворения, где Лермонтов упоминает «пашей» (а не жандармов, к примеру, что было бы гораздо естественней при разговоре о России).

К «немытой России» добавим другие произведения, в XX в. завое­вавшие прочное положение хрестоматийных: пушкинского «Узника», «После бала» Толстого, «Историю одного города» Салтыкова-Щедри­на, чеховскую «Палату №6», и получим искомый педагогический ре­зультат: Россия — тюрьма, казарма и сумасшедший дом. Зато сочтем слишком сложным и «неадекватным» стихотворение Пушкина «Клеветникам России», а лермонтовское «Бородино» дадим в молочном возрасте и рядом со сказками, чтобы навеки наделить статусом текста с красивы­ми описаниями боевых эпизодов. И ни в коем случае не будем затра­гивать стержневую тему — «"Русский вопрос" в русской классике», ведь куда важнее «общечеловеческие проблемы» и «русская литература в контексте мировой».

Нам, сегодняшним, ХIХ в. правомерно видится недостижимой ду­ховной вершиной. Это был последний период развития русской лите­ратуры, когда большинство ее произведений затрагивали националь­но значимые проблемы. Наступивший затем «серебряный век» отме­чен уходом в мистику, интересом к творческой личности и проблемам творчества и — перемещением на периферию «русского вопроса». К счастью, и эта эпоха породила поэтов, для которых имя России ос­тавалось заветным: С. Есенин, А. Блок, А. Ахматова и др. Но подош­ли советские времена, и то, чем жила русская литература многие века, было объявлено «пережитками прошлого». Духовная опора русского народа — православие — истреблялась вместе с его «социальной ба­зой» — высшими сословиями «старой России» и крестьянством. В ли­тературной традиции главенствующими провозглашались революци­онно-нигилистические тенденции, а основной массив текстов теку­щей литературы соответствовал атеистическим и интернационалис­тским установкам. Однако и вопреки коммунистическому диктату в Советском Союзе продолжали возникать произведения, напоминав­шие русским об их национальных корнях. Лучшее из них — роман-эпопея М. Шолохова «Тихий Дон» — является вершинным достижени­ем мировой литературы XX в.

Литература русского зарубежья посвятила немало горьких страниц утраченной Родине. И. Шмелев, И. Бунин, Б. Зайцев и другие худож­ники слова сумели в изгнании сохранить высокую русскую речь и национальную память. Однако с уходом из жизни их поколения «рус­ский вопрос» в условиях эмиграции все более терял свою актуаль­ность. Вторая и особенно третья эмигрантские волны были озабоче­ны главным образом проблемами натурализации в западном социуме, идеологической борьбой с советским режимом, созданием «чистого» и «свободного» искусства и т. п. Все труднее становилось любить то, с чем не связывалось представление о будущей жизни. В результате к рубежу 60—70-х гг. XX в. реальной хранительницей русского наследия оказалась советская литература, вернее, та ее часть, которая была свя­зана с почвенническим направлением: «деревенская проза», «тихая лирика», драматургия А. Вампилова.

Параллельно общему духовному упадку видоизменялся и русский язык. Мы часто не обращаем внимания на то, что с ним происходит, поскольку «по-европейски» считаем его «инструментом», «средством коммуникации». Однако он — живая плоть народного духа. Произно­сим не задумываясь: «Пушкин — создатель современного русского литературного языка» и не замечаем, что выстроили логическую це­почку, в которой великий поэт (и вся классика «золотого века») — среднее звено. Что значит — создатель, если русский язык существо­вал и до Пушкина? Чего в нем не хватало? Печати профессиональной обработки (в том числе — сомнительной процедуры отсева «лишнего» и сглаживания «кривого») и западноевропейского компонента: цивилизационной («панталоны, фрак, жилет») и абстрактной (обезличи­вающей, если по-нашему) лексики.

В связи с реформами Петра I и после них через «окно в Европу» в русскую словесность по преимуществу хлынули лексические пласты, олицетворявшие освоение и присвоение материальных благ и межчеловеческое отчуждение. XVIII в. долго и неуклюже пытался их переварить, но русская речь тому противилась. «Ин изволь, и стань же в позитуру, По­смотришь, проколю как я твою фигуру!» (Я. Княжнин) — сегодня зву­чит смешно и едва ли не пародийно. Потребовался гений Пушкина и других писателей XIX в., чтобы «укротить» русский язык и сделать его российским: изрядно пропитанным западным духом и уже понятным Западу.

Древнерусская литература с ее священным отношением к Слову не знала феномена графомании (что ни произведение — шедевр), но на Западе ее не видели и не слышали: ведь она создана на родниковом русском языке. «Консенсусный» же российский пришелся там ко дво­ру: русских признали и занесли в пантеон мировой (т. е. признанной все тем же Западом) литературы.

Высочайший художественный уровень русской классики — про­изводное от ее духовного уровня. Падение же (иногда перемежаемое непродолжительными взлетами) качества русской литературы в пос­ледующем коррелировало со сгущавшимся духовным мраком. По прошествии XX в. можно констатировать: мы обольщаемся, полагая, что Пушкин по-прежнему играет роль создателя современного русского литературного языка. Пройдя стадии советского и постсоветского «новояза», современный русский литературный язык представляет собой русскоязычное образование. И это еще не предел: на горизонте маячит стадия англоязычного эсперанто. Итак, в истории — Русь, Россия, СССР и ЧМС (член мирового сообщества), в языке — рус­ский (родниковый), российский (речной), русскоязычный (промышленно-сточный).

XX в. настойчиво учил нас выбору не между лучшим и худшим, а между плохим и ужасным, допустимым и невозможным. Он учил нас также осторожности и осмотрительности. Но понимания остроты сложившейся исторической ситуации у массового человека нет. Прискорбное большинство взыскует лучшего, получая взамен от мировых дирижеров все новые соблазны и иллюзии. В результате само челове­ческое существование становится суррогатным (виртуальным). Соз­нание почти любого из нас «мультикультурно», создано из естественным образом не соединимых и не сочетаемых знаний, верований и пред­рассудков. Их «приложимость» к реальной жизни — почти нулевая. И если попытаться одним словом определить состояние человеческой души в эпоху нынешнего «глобализма», то это слово будет ползучим, безжалостным и пластающим: смысложизнеутрата.

Тем удивительнее возрождение и развитие в России в последние десятилетия почвеннической идеологии, явленной по преимуществу традиционно русским способом, — через литературу.

Назвать — значит признать, определить статус. Применительно к современному литературному процессу термины «почвенническая литература», «почвенническое направ­ление» и т. п. пребывают в мар­гинальном положении¹. В нынешнем литературоведении куда более весомо звучат национально обезличенные («жанрово-стилевые», «ус­ловно-метафорические» и т. п.) обозначения. Произнес такое — и сразу нашел свое место в определенной идеологической нише: в той, где о русском или о его отсутствии в русской литературе говорить неп­рилично, неакадемично и ненаучно.

Научными в эпоху «глобализма» признаны позитивистский подход, постмодернистский релятивизм и «чистая эстетика». Их необык­новенно энергичные адепты из любого национально яркого автора извлекут набор художественных приемов, обнаружат в его творчестве тьму мелких и десятистепенных связей с кем и чем угодно, испишут тонны бумаги, под которыми главное окажется погребено.

Характерен в этом отношении пример с Н. Клюевым. Хваткие и сплоченные интерпретаторы сумели обойти стороной болевой центр его художнической позиции — плач о погибели Русской Земли — и создали «концеп­цию», согласно которой Клюев — поэт, чьи творческие порывы либо не истолковываются вовсе, либо объясняются психопатическими чертами личности. То обстоятельство, что перед нами — хранитель русской духовности в момент ее уничтожения, страстный свидетель ее мученического умирания, заплативший за свою зрячесть и соб­ственной жизнью, и посмертной литературной судьбой, — попадает в разряд несущественных.

Что же касается почвеннического направления в современной русской литературе, то оно, будучи, по нашему убеждению, магис­тральным, в сегодняшней литературной и идеологической ситуации вряд ли может быть признано таковым среди филологического боль­шинства. Хорошо уже, что наш разговор допустим в принципе.

В советское время, на волне перемен, наступивших после смерти Сталина, в обществе наряду с коммунистической идеологией возник­ли либерально-демократическое «шестидесятничество» (неозападни­ческий вектор) и почвенничество (неославянофильский вектор). Публично признать их как альтернативные идеологические системы тогдашняя власть ни за что бы не согласилась, но это не отменяет факта их реального существования. И если для неозападнического идейного течения нашлось одно обозначение (пусть «нейтральное», «поколенческое»), введенное С. Рассадиным, то с неославянофильс­ким дело обстояло сложнее. Его, чтобы не давать даже намека на воз­можность русского национального возрождения, в сфере идеологии вообще никак не обозначили, а в литературе использовали принцип «феодальной раздробленности», разбросав писателей-единомышлен­ников по разным углам. Так возникли термины «деревенская проза», «тихая лирика», «театр Вампилова». Во всех трех этих номинациях за­печатлена попытка вытеснить внутреннее, существенное, содержа­тельное внешним, второстепенным, формальным. Подробнее оста­новимся на характеристике почвеннической прозы, оставив поэзию и драматургию для рассмотрения в следующих главах.

О «деревенской прозе» советская критика заговорила на рубеже 60 -- 70 -х гг. и затем на протяжении десятилетия с лишним вела дис­куссии по поводу этого явления. При анализе их результатов поража­ет воображение мастерство литературоведческого и идеологического эквилибра.

Во-первых, лукав сам термин «деревенская проза», поверхност­ный, апеллирующий к внешнетематическому плану, чреватый многи­ми затруднениями при его использовании. Вот пример одного из них. Писатели-почвенники создавали свои произведения не только о де­ревне, но и о городской жизни. И что же, нужно было говорить о «го­родской прозе» внутри «деревенской»? Понимая нелепость подобно­го рода нестыковок, разработчики термина признавали его несовер­шенство, условность, но за прошедшие десятилетия так и не смогли освободить этот термин от кавычек, на время даже отказывались от него, но в конце кон­цов неизменно возвращались к старому. Само словосочетание «дере­венская проза» давало подспудное право преобладающему большин­ству литературоведов и критиков с высокомерием относиться к чудом возрожденному оазису русской литературы. Высокомерие это имело не только академическую, но и вполне бытовую причину. В советском массовом сознании, выкованном процессами коллективизации, рас­кулачивания, разграбления и уничтожения природы под лозунгом на­учно-технической революции и т. п., деревня ассоциировалась с отсталостью, невежеством, бескультурьем и имела «положительный» антоним — город². Государственная политика стимулирования урбанизации давала еще один аргумент гонителям русского национально­го сознания. Довершала картину несовместимость в советских усло­виях русской идеи с коммунистической.

Таким образом, вместо почвеннической прозы мы получили «де­ревенскую».

Во-вторых, в своем стремлении принизить значение почвенничес­кой литературы ее «интерпретаторы» использовали хронологические манипуляции. Появление и постепенная шлифовка русской идеи при­менительно к условиям второй половины XX в. происходили нередко в произведениях очерково-публицистического жанра. «Можно точно назвать если не день, то год и месяц рождения современной «деревен­ской прозы»: сентябрь 1952 года, когда читатели получили номер «Нового мира» с первой частью повести В. Овечкина «Районные будни». В этом произведении А. Твардовский проницательно угадал факт «поворотно­го для литературы значения»³. Так сказано в учебнике советской поры, наиболее пристально рассмотревшем исследуемый феномен.

Принципиальная «нехудожественность» книги Овечкина нена­вязчиво использовалась для формирования общего нелестного пред­ставления о почвеннической литературе.

По нашему мнению, отсчет времени возникновения современной почвеннической литературы следует вести с того момента, когда поя­вилось первое значительное произведение, представляющее это нап­равление. Ведь идея без достойного эстетического воплощения имеет отношение, скорее, к философии и публицистике, нежели к литерату­ре. Исходя из этой логики, мы вправе считать первым произведением современной почвеннической прозы рассказ А. Солженицына «Матренин двор». Образ героини этого произведения – праведницы, женщины нелегкой судьбы – генетически связан с женскими образами из фольклора и русской литературной традиции. Особенно близкой представляется параллель между солженицынской Матреной и некрасовскими женщинами, в частности, героиней поэмы «Кому на Руси жить хорошо» Матреной Тимофеевной Корчагиной. Однако в дальнейшем Александр Исаевич отошел от почвенничества и сосредоточился на разоблачении советской репрессивной системы, открывшем для него путь к мировой славе. Очевидно, воплощение в художественном творчестве русской идеи таких перспектив не сулило⁴.

Постоянным феноменом современной русской литературы почвенническое направление стало после выхода в свет повести «Привычное дело» (1966 г.) В. Белова. В отличие от других «направленческих» книг, эта повесть была допуще­на в советскую литературу с «черного хода». Она пришла к читателю не традиционным путем публикации в центральном «толстом» журнале, а со страниц журнала «Север», издаваемого в Петрозаводске. Параллель­но развивавшееся творчество В. Распутина, В. Шукшина, Ф. Абрамова, Н. Рубцова, А. Вампилова и других, обеспечило образовавшемуся нап­равлению ведущее место в русской литературе второй половины XX в.

Официально доминировавший в те годы социалистический реа­лизм настаивал, что героем литературных произведений должен быть активный и сознательный строитель коммунистического общества. Но сформировались и иные подходы. Эмигрантская и андеграундная литература предлагала в герои сопротивленца коммунистическому режиму либо деградирующую в советских условиях личность. Своеоб­разным был и герой почвеннической литературы. У одних писателей он – незаурядный человек, народный самородок («чуди­ки» В. Шукшина, Михаил Пряслин Ф. Абрамова и др.), у других — са­мый обыкновенный, тот, кого называют «простым» (Иван Африканыч В. Белова, распутинские старухи и др.)⁵. Тем самым не толь­ко показывалось многообразие народных типов, но и обнаружива­лись глубинные основы русской духовности. Ведь если и талантли­вые, и ничем особым не примечательные русские люди живут одними и теми же ценностями, значит, они не разорванная индифферентная масса, а общность. И об этом в эпоху распада вековых устоев важно было напомнить читателю.

Еще одно необходимое сопоставление. Советская литература под­черкивала первостепенную значимость руководящей роли коммунис­тической партии и коммунистической идеи в жизни страны. Оппози­ционно настроенные писатели намекали и утверждали, что роль эта — разрушительная. Некоторые почвенники (Ю. Бондарев, В. Про­скурин, А. Иванов, А. Проханов и др.) находили в коммунистической идее черты, родственные своему пониманию патриотизма, другие же (В. Распутин, В. Белов, В. Шукшин, Н. Рубцов, А. Вампилов) писали так, словно коммунизм являлся историческим фоном, неизбежным условием существования России и ее народа, однако — внешним, навязанным, а поэтому — духовно не существенным явлением. Но в целом для всех почвенников определяющими были русская идея и русский патрио­тизм.

Становление почвеннической идеологии и литерату­ры сопровождалось и более глубоким пониманием проблем, и худо­жественными открытиями. Сегодня почвенническая литера­тура делает то, что может и должна делать русская литература, что она делала начиная от «Слова о Законе и Благодати» и «Слова о полку Игореве».

___________

¹Термин «почвенничество» применительно к русской литературе сформировался на рубеже 50—60-х гг. XIX в. К почвенникам обычно отно­сят Ф. и М. Достоевских, А. Григорьева, Н. Страхова и др., оставляя, од­нако, без должного внимания то обстоятельство, что многие русские писатели, не причислявшие себя к этому направлению, также отстаивали идею национальной самобытности (речь не об одних славянофилах) и та­ким образом значительно расширяли реальную базу почвенничества.

² Справедливости ради заметим, что слово «деревня» и до большеви­ков имело пренебрежительный смысловой оттенок, но тогда контекст противопоставления был принципиально иным: деревня — село; в селе есть церковь, а в деревне нет — «Эх, ты, деревня!» Снос церквей в селах, т. е. превращение их в деревни, в сочетании с идеологизированным пре­вознесением гегемона-пролетария над крестьянином упразднили прежний контекст и подготовили почву для нового.

³ Современная русская советская литература: В 2 ч. – М., 1987. – Ч. 2. – С. 57. В этом учебнике, однако, никак не комментируется тот неслучайный факт, что Твардовский отказался печатать в «Новом мире» «Привычное дело» Белова: мировоззренческие противоречия Александра Трифоновича были оставлены без внимания.

⁴ О том, что можно не только беззаветно служить русской идее, но и использовать ее как разменную монету, свидетельствует не только пример Солженицына. В 90-е гг. характерная метаморфоза произошла с В. Астафьевым, переметнувшимся в неозападнический стан. Показательно, что смена маститым писателем идеологического полюса была отмечена Государственной премией России за 1995 г., Пушкинской премией, присуждаемой в Германии фондом Топфера (1997 г.) и другими поощрениями.

⁵ Вообще выбор героя из народной гущи, — не принадлежащего к выс­шим сословиям общества, не обладающего высоким образовательным статусом, — крайне важен для литературы, потому что показывает под­линные духовные возможности народа. Не случайно одной из главных причин раздувания вопроса об авторстве «Тихого Дона» является недоу­мение зоилов Шолохова: как он сумел (и посмел заодно) поставить в центр эпопейного повествования не благородного дворянина, не рефлектирующего интеллигента, а казака (Григория Мелехова). И если рассказа о его жизни хватило на целую эпопею (самому Толстому в «Войне и мире» два главных героя понадобились), то какой же невообразимой скрытой мощью обладает русский народ!

Дата добавления: 2014-01-06