Проза В. Распутина 1960-80-х гг

Нечасто появляются на свет произведения этого писателя. Пре­дельно серьезный во всем, он неизменно сохраняет глубокую сосре­доточенность в работе над словом. Не так ли — трудно и медленно, с осознанием причастности к Слову, которое от Бога, писали творцы древнерусской литературы? Они умели заботиться и о действенности, и о красоте сказанного, и о сегодняшнем дне, и о грядущем. Так же и распутинский талант органично сочетает актуальность с художественностью, современность с вечностью.

Но при этом взгляд писателя почти всегда ретроспективен: насто­ящее с оглядкой на прошлое, а будущее как бы не предусмотрено. Хо­роший повод для критиков-верхоглядов упрекать Распутина в кон­серватизме и устарелости. Однако у него все гораздо сложнее. Вален­тин Григорьевич убежден, что гадать о будущем на краю пропасти, в эпоху непрекращающихся революций и крайней нестабильности, — бесплодное занятие. Советские писатели вон сколько бумаги извели, воспевая коммунистическую перспективу, а чем обернулось? Но то был соцреализм, в 60—80-е гг. зачастую циничный, и уважающий се­бя художник не становился на его стезю.

Вместе с тем имелся и другой вариант высказывания о будущем, предполагавший убежденность говорящего в собственном вели­чии, — пророчество. Из русских писателей второй половины XX столетия на такой выбор решился один Александр Исаевич Солженицын.

Выбор Распутина скромнее. Он твердо знает: жизнь мудрее лю­бого из нас, и поэтому единственное, на что дает себе право, — предостережение. О том, что будущее, не связанное с прошлым, ги­бельно.

В согласии с традициями русской литературы, Распутин не отка­зывается от роли духовного учителя. Но и здесь его голос звучит так­тично и сдержанно, возвышаясь лишь в той мере, которая необходи­ма для противостояния очевидному и напористому злу. Писатель не стремится навязывать собственные убеждения кому бы то ни было, прекрасно понимая, что в большинстве своем его современники привык­ли жить сегодняшним днем. Это порой приводит его в отчаяние, заставляет выпускать перо из рук, но он все равно не может оставаться безучастным наблюдателем и беспристрастным свидетелем перелом­ных лет русской истории.

Неравнодушие писателя-патриота находит яркое воплощение в его творчестве. Во многих произведениях Распутина очень важным является соотношение текста и подтекста. При этом подтекст, как правило, не аллегоричен, а имеет глубинную символическую приро­ду. На поверхности идет повествование о безымянных и поименован­ных деревнях и их жителях, о семейной жизни, о взаимоотношениях поколений и т. п., а подспудно вызревает художественное обобщение и возникают такие высокие понятия, как Россия, русская идея, рус­ская душа, русская судьба. Соответственно глобализируется и пробле­матика повестей и рассказов Распутина.

Оппоненты из неозападнического лагеря весьма охотно делают вид, что не находят в распутинских произведениях подтекста либо что его там нет совсем; такова их литературоведческая зоркость. И тогда крупнейшего художника современности легко представить чудаком, расходующим свой талант на частные, периферийные проблемы. В лучшем случае неозападническая критика отмечает высокие эсте­тические качества прозы Распутина и ее поразительную способность чувствовать и передавать боль. То, что за великой болью стоит вели­кая трагедия, сознательно оставляется в тени, и в итоге проблемы со­циального и исторического плана низводятся до рассмотрения свое­образия авторской психологии¹. А уж то, что высокая художествен­ность в русской литературной традиции всегда обеспечивалась масштабом и подлинностью идей, — и вовсе тайна за семью печатями для этих критиков.

Оставим, однако, в покое гонителей писателя и поговорим о нем самом.

Первоначально Распутин избрал судьбу журналиста, но скорое письмо, которое является непременным атрибутом этой динамичной профессии, очевидно, противоречило основательности его натуры. Не мог не смущать его и «заказной» характер советской журналисти­ки, требовавшей многодушия и многомыслия поистине постмодер­нистских: одно пишем, другое предполагаем, о третьем думаем, на четвертое рассчитываем и т. д. и т. п. Распутин осознавал наибольшую свободу и нравственную силу писательского слова и постепенно на­чал выступать как прозаик. Дебютный его рассказ «Я забыл спросить у Лешки» опубликован в литературном альманахе «Ангара» в 1961 г. А через шесть лет в Иркутске вышла первая книга — «Человек с этого света». В нее вошли ранние рассказы. Но свое тридцатилетие писатель обозначил и другой внушительной вехой – созданием повести «Деньги для Марии».

Тот год был знаменательным: полувековой юбилей Октябрьской революции, ІV съезд советских писателей, открытое письмо Солженицына с требованием отмены цензуры… И – «несвоевременное» рождение еще одной (после «Привычного дела» В. Белова) классической почвеннической повести.

Одной из лейтмотивных черт поэтики у Распутина является прием контраста. Очень любопытно проследить, как использует его писатель в названии своей первой повести. Деньги – то, что несет страдание и одновременно – надежду на избавление от него для главной героини и ее семьи. Более сложен символический уровень контраста, обнаруживающий внутреннюю антонимичность слов, составляющих заглавие. Деньги как заменитель непосредственных человеческих отношений – негативное понятие в системе почвеннических ценностей, о чем неоднократно говорится в тексте повести. А имя Мария – начнем одновременно разговор о поэтике распутинских имен – принадлежит матери Христа и созвучно слову «Россия». Таким образом, символический смысл имени Мария – женская, христианская душа России². И «Деньги для Марии» – не название, а взрыв, крик о неблагополучии, мольба о спасении.

Главная героиня несет в себе важнейшие черты национального характера: доброту, бескорыстие, простодушие, способность к состраданию и самопожертвованию. Не имея на то необходимых способностей, Мария начинает торговать в деревенском магазине. Страх за себя и четверых своих детей отступает перед мыслью о том, что односельчанам придется совершать многокилометровые поездки, чтобы купить необходимое. По христианскому обычаю она послужила миру. Но когда ревизия обнаружила недостачу, мир отвернулся от Марииного горя³. Председатель колхоза, агроном, старики Гордей и Наталья да друг мужа Василий – вот и все «сочувственники». Дает деньги и директор школы Евгений Николаевич (автор его, «особенного» человека, для которого должность стала сутью, величает, как и деревенские, – по имени-отчеству), но этот одолженные сто рублей превращает в гимн своему благородству.

Главная боль Распутина: о спасении честного человека, попавшего в беду, деревня (а в подтексте – русский мир) не помышляет. Народная нравственность пребывает в кризисном состоянии – таков диагноз писателя. Не случайно муж Марии Кузьма видит во сне машину, которая едет по деревне в кромешной тьме: все спят – спит совесть народная. Освещаются фарами (светом совести) лишь те редкие дома, где готовы прийти на помощь.

Символичен также другой сон Кузьмы. В колхозном клубе собираются жители деревни. Но Кузьма их поначалу не узнает: «Мария, – испуганно шепчет он, – посмотри: народ-то не наш, чужой» (в подтексте: Россия – та же, а русские люди изменились, стали неузнаваемыми, чужими друг другу). Лишь после того, как герой понял, что перед ним свои, они оказываются своими на самом деле: каждый отдает Марии вполне посильные пять рублей, и собрание завершается общим смехом.

Но это во сне. Наяву же Кузьма едет в город к брату, который уже семь лет не был на родине и давно успел стать чужим⁴. У повести открытый финал – муж Марии у порога, за которым неизвестность: «Сейчас ему откроют». Откроют не только дверь, но и подлинную суть русской души – изменившейся, и еще живой ли?

Среди героев произведения мы не видим нравственных монстров, но Распутин то и подчеркивает: чтобы свершилось зло, не обязательно его разжигать, достаточно быть нейтральным по отношению к добру. Всеобщее равнодушие, разделение горя на свое и чужое и есть главное зло для русских. О спасительной сплоченности в повести ведут речь только дед Гордей и председатель. Дедова память еще сохранила православную старину, а председатель пережил нечто подобное тому, что, возможно, предстоит Марии: в тяжелые послевоенные годы за незаконную покупку бензина для общего дела – ради завершения уборочной страды – отбыл семь лет лагерей⁵. А деревня не сумела заступиться. Но он обиды на людей не держал и, когда снова позвали возглавить колхоз, согласился. Историческая память в лучшем случае и горе – в худшем учат русских совести и взаимовыручке – вот вывод Распутина.

Но не звенят эти «будильники» в душах земляков Марии. Тревогой дышит повествование – и это тревога не только за будущее героини, но и за судьбу Отечества, за судьбы русских людей.

Цельность и подлинность Распутина-художника проявляются не только через идеи, проблематику и систему образов. Общей тональностью беспокойства пронизана также композиция повести, представленная чередованием двух планов: поездка Кузьмы к брату и история Марииной беды. Соответствуют настроению тревоги и пейзажные описания: туманное, сумеречное, мглистое предзимье, тягучий, пронизывающий ветер (образы-символы бездушия и беспамятства), который, как кажется Кузьме, дует уже давно.

А в конце повести выпадает первый снег. Смена осени на зиму — излюбленная пора для творчества И. Бунина. Но у него первый снег сое­диняется с разлукой, расставанием, прощанием, смертью. Распутин, однако, не спешит следовать бунинской стезей. У него первый снег — еще только предчувствие близкой развязки, а уж какой — зависит от героев. Через открытый финал, без эстетического перехлеста и идео­логического нажима звучит авторское предостережение: не разрушать нравственные устои, иначе не миновать беды.

Вот об этом говорилось в самые что ни на есть советские времена.

Дата рождения следующей повести Распутина — 1970 г. И снова — знаменательные события: 100-летие со дня рождения Ленина, при­суждение Солженицыну Нобелевской премии. А тут — «Последний срок», апокалиптическое название.

Впрочем, на первый взгляд, перед нами — печальная семейная по­весть. Узнав о предстоящей кончине матери, съезжаются ее дети. Их восприятие траурного события, их отношения между собой, их мыс­ли и воспоминания образуют основной массив повествования. Но еще важнее то, о чем и как говорит, думает и вспоминает умирающая. Это целая народная философия, затрагивающая кардинальные про­блемы: жизнь и смерть, прошлое и настоящее, повседневное и веч­ное. Исследователи с полным правом соотносят повесть Распутина с такими произведениями, как «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого и «Худая трава» И. Бунина. Отмечают они также внутреннюю близость образов старухи Анны и солженицынской Матрены. Обе праведницы, у обеих трудные судьбы и непростые отношения с родственниками, обе, хотя и по-разному, покидают этот мир.

Присутствие среди главных героев Распутина женщин преклон­ного возраста — мудрых, аскетичных, стоящих на пороге вечности — является знаковой чертой его прозы. Это не просто деревенские ста­рухи, хранительницы духовной культуры, а сама старая Россия, ухо­дящая Русь. Умирающая мать — старуха Анна в «Последнем сроке» — образ-символ умирающей Родины-матери, матушки-России⁶. И то, как к ней относятся ее дети, тоже символично.

Сыновьям автор дает имена святых: Ильи-пророка и Михаила Ар­хангела, подчеркивая, что на русских мужиках лежит миссия спасе­ния Отечества. Однако они далеко не соответствуют этой миссии. Ожидая материнской кончины, закупают ящик водки и, не утерпев, начинают пьянствовать (в подтексте: Россия умирает, а русские му­жики пьют; и другой оттенок: оттого что они пьют, она умирает; пьян­ство как симптом и одна из причин упадка России).

Илья, несомненно, печалится о матери. Но вместе с тем — не стес­няется шутить по поводу ее состояния. Чего стоит его ироничное «приглашение», последнее, что от него услышала старуха Анна: «При­езжай, мать. В цирк сходим. Я рядом с цирком живу. Клоуны там. Обхохочешься». Тут каждая деталь существенна: и то, что в далекий го­род прикованного к постели человека приглашает, а взять к себе жить не захотел, и то, что в цирк, посмеяться, зовет. В большом городе, считает автор, и есть — «рядом с цирком», оттуда смерть России анек­дотом кажется, если там живут люди, оторванные от своих корней.

Ключевые для повести «Последний срок» проблемы исторической памяти и отчуждения ставятся Распутиным в зависимость от близос­ти героев — прежде всего духовной — к отчему дому. Дело здесь сов­сем не в том, кто из детей Анны ближе к деревне или к городу. Забыть и отторгнуть свое можно и там, и там; просто в деревне их родина, а выбрасывая из памяти родные места, где бы они ни находились, нрав­ственно перерождаешься⁷.

Михаил остался в деревне. Он досматривает мать (остальным это в тягость), ссорится с ней, пьянствует, и ему, единственному из детей, суждено проводить ее в последний путь. Умирает и его деревня. Поля не засеваются, потому что жители разъехались по городам и ушли на «выгодные» заработки в леспромхоз, не задумываясь о том, что станет с ними и их детьми после того, как лес будет выкорчеван и «доходное предприятие» перекочует в другие места⁸ (Россия останется без кормильца, бьет тревогу Распутин). «Я теперь в родной деревне многих не знаю, кто они такие есть. Вроде и сам чужой стал, в незнакомую местность переселился», — жалуется Михаил, и так эта жалоба перекликается со словами Кузьмы о «чужом народе» (повесть «День­ги для Марии»).

Упомянем также о генетической связи героя «Последнего срока» с Михаилом Пряслиным из тетралогии Ф. Абрамова. Объединяет их не только знаковое имя. На них, русских крестьянах, осталась Россия, они ее последний оплот. И каким бы плохим ни был и ни казался младший сын Анны, но он, только он произносит в конце утешающие и покаянные слова: «Ничего, мать <…>. Ничего. Переживем. Как жили, так и жить будем. Ты не сердись на меня. Я, конечно, дурак. Ой, какой я дурак…»

Старшая дочь Варвара живет в районном центре и наведывается к матери хотя и редко, но чаще других. У нее своя большая семья, ей есть о чем поговорить с односельчанами, она даже готова опла­кать мать по старинному обряду. Но в решающий момент Варвара (в переводе с латыни — «чужая») уезжает с городскими братом и сестрой: «Вместе-то веселей». Вот оно, противоречивое русское соз­нание в наши дни: и понимает человек, что вместе — хорошо, но что недоброе дело делает (какое «веселей» — мать при смерти!), прикрываясь этим «вместе», — уже не чувствует.

Городская жительница Люся (так и не узнает читатель ее «паспор­тного» имени — Елена, Людмила ли? — мотив утраты имени у Распу­тина — производное от проблемы забвения своих корней), покидая в юности малую родину, о матери вспомнила в самый последний мо­мент: подружки были важнее. Она строго отчитывает Михаила за… равнодушие к матери (!), считает себя вправе поучать Илью, Варвару, маленькую Нинку; ее стесняется не только хозяйка дома Надя, но и умирающая мать. Люся следит за собой, она даже в лес собирается так, «чтобы выглядеть прилично, без той случайности в одежде, кото­рая выдает безвкусицу». Сшитое ею траурное платье перед отъездом «брезгливо кинула» Варваре, попросившей эту обновку для своей до­чери.

…Была у Люси возможность вспомнить, кто она и откуда. Вышла на прогулку, а оказалась в прошлом. Родная земля напомнила ей о детских играх и поверьях, о нелегком труде в послевоенном колхозе, о том, как младший брат с камнем в руке встретил бандита, от кото­рого она убегала с криком «Минька-а-а!». И кольнуло ее сердце чув­ство вины, когда всплыло в сознании горькое слово: «Забыла?!».

Все-таки — забыла⁹. Поэтому за несколько часов до смерти мате­ри уехала и увлекла с собой старших брата и сестру (возрастному старшинству не придается значение: у перевернутой совести свои правила). И сказала напос­ледок: «Опять ты, мама, о том же. Мы тебе о жизни, ты нам о смерти. Не умрешь ты и не говори, пожалуйста, об этом. Ты у нас будешь жить еще очень долго. Я рада была повидать тебя, но теперь надо ехать. А летом мы опять приедем. Обязательно приедем, обещаем тебе. И тогда уж не наспех, а надолго». Бездушные общие фразы, пустые обещания… Отговорилась — и ладно.

Младшая дочь старухи, любимица Таньчора, вышла замуж за во­енного и уехала дальше всех, в Киев. С образом этой героини связана актуальнейшая современная проблема — русские за пределами Рос­сии. Таньчора не только не приезжает к матери, но даже не подает о себе весточки. И что с ней — беда ли, беспамятство ли одолело — ос­тается неизвестным.

Кажется наивным вопрос Анны о младшей дочери: «А там, где она тепери живет, там война шла или нет?». Простодушный зубоскал Илья «вразумляет» ее: «Ты с луны, что ли, свалилась? У нас война-то когда кончилась?», но старуха упрямо отвечает: «Все равно». На этом месте читатель, подобный Илье или Люсе, может разразиться хохотом или недоумевающе развести руками, а критик и поерничать: «Распутин — певец старческого маразма». Человек же, обладающий исторической памятью, поймет, о чем сказала старуха. Война, уничтожая и изгоняя людей, разрушая их дома, рвет веками устанавливавшиеся связи. С другой стороны, если эти связи рвутся и в мирное время, то это — тоже война. Отсюда и ответ: «Все равно».

С войны не вернулись трое сыновей Анны, вместо них она полу­чила похоронки. А от Таньчоры и в мирное время — ничего. Здесь мы подходим к еще одной теме распутинской повести. Речь идет о сопос­тавлении 40-х и 60-70-х гг. в истории России XX столетия. Сороковые, военные и послевоенные, были тяжелейшим временем. Символический образ той эпохи — обессиленный колхозный конек Игренька. Ласковое че­ловеческое обращение с ним помогает животному подняться и вы­жить. Так и старуха Анна: увидев детей, почувствовав их заботу, смог­ла встать на ноги и сделать несколько шагов. А как только они уехали, умерла.

Теперь самое время поговорить о названии повести. Соблазни­тельно думать, что она — об умирании, о смерти. И старухи Анны, и России. Отчасти это так. Но главный смысл произведения — в пред­остережении: настал последний срок, осталась последняя возмож­ность для русских подумать о ставших чужими родных и близких, вспомнить о своих истоках, позаботиться о погибающей Родине. Зав­тра будет поздно¹⁰.

Очередным этапным для писателя произведением стал, на наш взгляд, рассказ «Уроки французского» (1973 г.). Если буквально пони­мать его название, то это ничего не даст: ведь об уроках французско­го языка в тексте говорится мало, да и не в них, очевидно, суть. В рас­сказе повествуется о воспитании главного героя в русском духе, так что если попытаться «перевести» название с образного языка на логи­ческий, то получится не «Уроки французского», а «Уроки русского». Правда, такое название было бы слишком «лобовым», прямолиней­ным, декларативным, поэтому автор решил через созвучие «француз­ский — русский» прибегнуть к приему контраста (французский — чу­жой, русский — свой). Созвучие это очень емкое по содержанию. Оно отсылает нас к отечественной литературной традиции, в которой про­тивопоставление русского и западного начал нередко представало в форме полемики с французским влиянием (Грибоедов, Достоевский, Толстой и др.).

Юный герой рассказа – отличник по всем предметам, кроме того, который вынесен в заглавие: «С французским у меня не ладилось из-за произношения. <…> Я шпарил по-французски на манер наших деревенских скороговорок, половину звуков за ненадобностью проглатывая, а вторую половину выпаливая короткими лающими очередями». Русскую душу не переделаешь – она отторгает чужое.

Но и своему учится постепенно. Первые уроки русского были получены героем в голодном деревенском детстве от матери и односельчан. Эти люди дали понять ему, что образование чего-то стоит, что умный человек достоин уважения. Живя среди них, он учился помогать ближним: «Писал за старух и читал письма, перебирал все книжки, которые оказались в нашей неказистой библиотеке, и по вечерам рассказывал из них ребятам всякие истории, больше того добавляя от себя». И ощущал людскую поддержку: «Меня выделяли из деревенской ребятни, даже подкармливали».

Следующий урок, жестокий, преподали ему городские сверстники. Когда исхудавший от голода и тоски по дому одинадцатилетний отличник начинает играть на деньги в «чику» и выигрывать, его избивают Вадик и Птаха. Это злые, сильные и несправедливые предводители мальчишечьей ватаги. Чему они могли научить? Подчиняться силе, находить и отстаивать свое место в «стае», завидовать и мстить более удачливому, хитрить и ловчить, чтобы и прибыль иметь, и не попадаться… Звериные уроки. Но все же один – человеческий: не будь жаден до денег, даже если они тебе очень нужны, и не превосходи других в искусстве их добывания. Такой вот «курс» православной этики.

Наконец, самые важные и запоминающие уроки дала герою учительница Лидия Михайловна. Она ведет себя не так, как подобает учителю сталинской школы. Узнав, что герой получил синяки, потому что играл на деньги, не отправляет его, «как положено», к директору, а для начала советует прекратить игру. Но когда понимает, что это для мальчишки – единственная возможность добыть средства на пропитание, то старается помочь ему. После дополнительных занятий зовет его ужинать, но натыкается на непробиваемую застенчивость: «Будь я тысячу раз голоден, из меня пулей тут же выскакивал всякий аппетит. Садиться за один стол с Лидией Михайловной! Нет, нет! Лучше я к завтрашнему дню наизусть выучу весь французский язык, чтобы никогда больше сюда не приходить. Кусок хлеба, наверное, и вправду застрял бы у меня в горле». Учительница предпринимает новую попытку накормить голодающего, однако как ей было победить подростковую гордость? И посылка с макаронами, сахаром и гематогеном возвращается отправительнице: ее хитрость не удалась. Она, городская, даже не подозревала, что в деревне «не бывает никаких макарон. И гематогену не бывает».

И тогда Лидия Михайловна решается на последнее: предлагает ученику поиграть на деньги в «пристенок». Она использовала его азарт, упорство, желание реабилитировать себя за унижение перед сверстниками и … его наивность. И вот у героя – «честный выигрыш»: «И опять у меня появились деньги. Опять я бегал на базар и покупал молоко…»¹¹ Но радости и эти деньги не принесли (хотя спасение от голода – несомненно): учительница разоблачена директором и уволена, а герой навсегда остался с чувством вины перед ней, сумевшей найти запретный ключик к его неуклюжей душе.

Зато остались уроки русского: помогай ближнему, причем в той форме, в которой он может твою помощь принять; твори добро, даже если это противоречит профессиональной этике: русский – вначале человек, а потом – профессионал, для него отношения между людьми выше интересов дела. Будем считать это и уроками Распутина.

Образ Лидии Михайловны – отчетливое свидетельство того, что писатель находится в постоянном творческом поиске. Он не хочет устанавливать каких-либо пределов русской совести: социальных, возрастных, профессиональных и т.п. Его новая героиня – не старуха и не крестьянка. Это молодая, привлекательная городская женщина «чистой» профессии и «космополитической» специальности, к тому же, вполне вероятно, после неудачного замужества. Чтобы читатель не подумал, что быть русским и иметь живую душу могут только те, кто живет в деревне и работает на земле.

Распутинский дар в 70-е гг. находится в поре расцвета. Поражает умение писателя отрешиться от любых конъюнктурных влияний и идти исключительно на голос совести. А ведь сколько было других голосов — и каких заманчивых!

В 1974 г., когда умер Шукшин и был выдворен из СССР Солженицын, Распутин опубликовал повесть «Живи и помни»¹². Сам то­го не желая, писатель заставил премудрых классификаторов метаться в поисках ниши для этого произведения: одни относили его к «военной», другие к «деревенской» прозе (нет бы к почвеннической — и не пришлось бы так мучиться).

«Военную прозу» подразделяют на батальную и бытовую. Подлин­ный военный писатель немыслим без интереса к боевым сражениям и умения их описывать. С этой точки зрения Распутин — «бытовик». Фронтовые эпизоды в его повести немногочисленны и фрагментар­ны. Они не самоценны, а даются в контексте человеческой судьбы и нравственного выбора главного героя.

О дезертирах советская литература писать не любила: тема «не вы­годная», не героическая (наиболее впечатляющие исключения — Э. Казакевич и Ю. Гончаров). Писатели, негативно воспринимавшие коммунистический режим, также старались обойти ее стороной: и соблазнительно, вроде, изобразить эдакого пассивного сопротивлен­ца сталинизму, стихийного ревнителя частной жизни, да оправдать-то его перед читателем невероятно трудно. Зато «периферийное», на первый взгляд, художническое зрение Распутина в очередной раз вы­водило его на магистраль литературы.

Он сумел, пробиваясь сквозь парадную шумиху официоза накану­не 30-летия Победы, повести речь не о советском, а о русском патри­отизме. К кому относилось название «Живи и помни»? — не к центральным же героям, в самом деле. Настена утонула в Ангаре, Гуськова скорее всего сотрут в лагерную пыль. Название повести — это обращение «поверх тек­ста» к русскому человеку. Живи и помни: на первом месте у тебя всег­да должна быть Родина, Россия, и только потом — личная жизнь, «общечеловеческие ценности» — родной дом, мать и отец, любимая жена, долгожданный ребенок и т. п. Все это — только потом, потому что не будет России — исчезнет и остальное.

Авторской волей главному герою дано апостольское имя Андрея Первозванного, покровителя русского воинства. Это — обязываю­щее имя (вспомним Андрея Болконского, чей образ олицетворяет русское отношение к войне и военному ремеслу). Герой повести дол­жен был святое дело вершить — Отчизну от врага защищать, а вместо этого — тайком, «гуськом» встал в цепочку предателей¹³. Его образ обобщается до символа. Перед нами предатель Земли Русской во все времена, ибо кто бы и когда ни предавал ее, будет испытывать те же нравственные превращения, что и Гуськов.

Его измена не была результатом минутной слабости духа или глу­пого порыва. Фронтовик и авторитетный писатель Виктор Петрович Астафьев как-то сказал, что если бы Гуськова отпустили после госпиталя на пару дней домой, то он бы и в часть свою вернулся, и воевал лучше прежне­го¹⁴. Позволим себе, опираясь на анализ текста, не согласиться с авто­ритетным мнением.

Гнилой плод вырос не на здоровом дереве. Еще в давние времена жители деревни, откуда родом Гуськов, промышляли разбоем, и де­ревню назвали Разбойниково, переименовав в советские времена на Атамановку. О неблагополучии в судьбе главного героя свидетельс­твует и такая деталь: изба Гуськовых перед самой войной покосилась. Возникает параллель: дом, осевший на один угол, и семья из четырех человек, один из которых оказался предателем.

С самого отъезда на войну герой ведет себя не так, как осталь­ные мобилизованные земляки. Он как бы старается усилить боль расстава­ния. Попрощавшись с родными, «выдержал не оглянуться»; про­плывая на пароходе мимо Атамановки, «смотрел на деревню молча и обиженно, он почему-то готов был уже не войну, а деревню обви­нить в том, что вынужден ее покидать». Обида за себя и злоба на других в сочетании с желанием выжить во что бы то ни стало («Врете: выживу») — вот чувства, которые овладевают Гуськовым с первых дней войны, создавая основу будущего предательства. И пока ему везло на фронте, он воевал, «как все, — не лучше и не хуже». Но едва почуяв конец войны, Гуськов начинает дрожать за свою жизнь. Он «осторожно примеривался к тому, чтобы его ранило — конечно, не сильно, не тяжело, не повредив нужного, — лишь бы выгадать время». А когда ранение оказывается тяжелым, он «поверил, что будет жить, утешился: все, отвоевался». Именно поэтому, а не потому, что ему обещают отпуск, Гуськов не разрешает жене приехать к нему в гос­питаль.

Пучина измены постепенно втягивает в себя героя. Он снова оби­жен и разозлен: отпуска не дали, отправляют на фронт. Боль и злоба заслоняют не только чувство великого долга, но и мысль об опаснос­ти, ведь Гуськов хорошо знает, что дезертиров не жалуют. И он бежит к родной деревне, но не домой: туда ему путь закрыт. Русский без ро­дины — вот в каком положении он оказался. Поэтому живет, как зверь, как волк-оборотень, — в лесу, на другом берегу Ангары, «на чу­жой стороне», отделенный от того, к чему стремился, водой¹⁵. И те­перь распад его совести совершается лавинообразно. Начало положе­но кражей из родительского дома (русский, живи и помни: Родиной заплатишь — у своих воровать начнешь!). Дальше он уже готов убить Настену, если та «проболтается», и звереет уже фигурально: ненасыт­но смотрит на агонию подстреленной им косули, воет дуэтом с голод­ным волком, который, что примечательно, не вынес гуськовского со­седства и ушел глубже в лес.

К своему дому герой вынужден пробираться в темноте. Он убива­ет в себе память о прошлом и растравляет ненависть к людям до такой степени, что, по-звериному выследив отца, не решается выйти к нему и едва не поджигает мельницу — а там ведь хлеб для деревни мелют. (Живи и помни, русский: Родину продашь — и своей памяти, и своих близких бояться будешь, и сожжет тебя злоба.)

Кажущийся просвет в нечеловеческом отчаянии Гуськова — долгожданная бере­менность Настены. Он даже пытается видеть оправдание своему де­зертирству; дескать, не зря бежал — ради продолжения рода. Однако и в этом успокоения Гуськову нет: он знает, что «на ребенка слава упа­дет, век ему маяться с ней». И еще больше крепнет в нем злоба на тех, кто живет открыто. Его раздражают звуки первомайского праздника, доносящиеся из деревни, и, чтобы хоть как-то отомстить веселящим­ся людям, Гуськов уводит с собой и убивает забредшего в лес теленка. Причем совершает эту расправу на глазах у преследующей его коро­вы. Беспамятство ослепило героя повести: он, бывший крестьянин — и бывший человек, не способен почувствовать не только материн­скую боль животного, но и подсознательную тревогу за своего будущего ребенка.

Мертвая душа закрыта для покаяния. «Это все война…» — пытает­ся заговорить свою вину Гуськов. Он ищет для себя оправдания: «По­чему меня надо равнять с другими, с заклятыми, кто с вреда начал и вредом же кончил? Почему нам уготовано одинаковое наказанье? <…> Я ж не власовец какой-нибудь, что против своих двинулся, я от смерти отступил»¹⁶. И тут же обнаруживает свое предательское нутро, бравируя гордыней: «От смерти отступил, — повторил он, обрадовавшись удачному слову, и вдруг восхитился: — Такая война! — а я утекнул. Это ж уметь надо — черт возьми!»

По аналогии с героем «Преступления и наказания» Гуськов нахо­дит кару в себе самом. Не только сознательную его жизнь одолевает беспросветный мрак — «даже сны переменились, даже они, возника­ющие в нем же, выступают против него». В снах дезертир то готовит­ся предать, то обманывает, то ворует — и за все с ужасом ждет распла­ты. Автор, пересказывая один из кошмаров Гуськова, произносит зна­менательную фразу: «…лишь из-за него теперь и продолжается вой­на…». И здесь уже разговор идет не о Великой Отечественной, а о войне за души тех русских, для кого Россия превращается в «эту страну».

В «Преступлении и наказании» верной спутницей Раскольникова становится Соня Мармеладова. Вместе они едут на каторгу, вместе бу­дут изживать последствия грехопадения. К этому же готова и Настена, но Гуськов, сделавший ее рабой и заложницей своего дезертирства, — против.

Поведение главной героини впечатляюще подтверждает идею о зыбкости грани между добром и злом. Малейшая уступка злу — и оно захватывает тебя целиком. Настена — простая русская женщина, твердо придерживающаяся христианского взгляда на брак: с мужем надо быть и в радости, и в беде. И пройти с ним жизнь до конца¹⁷. Она добрый, честный, совестливый человек, переживший и смерть роди­телей, и голод тридцатых годов. Можно, конечно, ее вину в пособничестве дезертиру свалить на Гуськова: он использовал ее любовь и верность, да еще и припугнул. Но и сама Настена, еще до встречи с беглым мужем, делает первый погибельный шаг: жалея преступника, а не Гуськова (она еще не знает наверняка, кто похозяйничал в баньке), ворует для него ковригу. Потом и ее охватывает инерция беспамятства («Настена с трудом помнила себя»), и она с горечью замечает: «Вот и научилась ты, Настена, врать, научилась воровать». А ведь она могла хотя бы бо­лее настойчиво попытаться совлечь мужа с неверной дороги или по­говорить со свекром об Андрее.

В результате и она, погибшая душа, не смогла оправдать своего имени (Анастасия, с греческого — «воскресшая»). У распутинских ге­роев с перевернутой совестью — «перевернутые» имена.

Подобно Раскольникову после убийства (раскол и раскаяние — преступление и наказание — в его фамилии), живущая двойной жизнью Настена считает, «что никого осуждать она не имеет права...». Оставшись родной предателю (и ведь догадывается, что оборотень с нею), она становится чужой всем остальным. Она не может вместе с атамановцами радоваться окончанию войны, мучаясь оттого, «что это не ее день, не ее победа, что она к победе никакого отношения не имеет». Чувствуя свою отверженность, Настена злится на мужа, отнявшего у нее великий праздник. Но в конце концов ее праведный гнев гасится привычным увещеванием: «да ведь она жена ему». Свекровь изгоняет Настену из дома, она оказывается у подруги, но и там ей не живется: чуть ли не каждую ночь убегает к Гуськову. И на пути к предателю находит свою смерть.

От переживаний лежит при смерти Федор Михеич (имя и иници­алы — от Достоевского?)¹⁸. Его больше всего боялся дезертир, зная: отец грязной совести не простит. Свекру больше всех верит Настена, но ему же и отчаянно лжет, разрывая последнюю нить между собой и миром.

Еще одна перекличка Распутина с Достоевским возникает, когда Андрей Гуськов говорит: «Да разве есть на всем белом свете такая ви­на, чтоб не покрылась им, нашим ребенком?», отсылая читателя к те­зису Ивана Карамазова о слезинке ребенка. Ответом на вопрос дезер­тира служит стержневая идея повести «Живи и помни»: для русского человека ни одна ценность, кроме патриотизма, не может быть абсо­лютной, потому что все они зависят от того, сохранится ли Россия. И противопоставление личных интересов и чувств патриотическим возникает лишь в нечистой душе.

На такой духовной высоте находился писатель, работая над новым произведением. И вскоре, в 1976 г., увидела свет повесть Распутина «Прощание с Матерой». Камертонную роль для нее сыграл все тот же солженицынский рассказ «Матренин двор». Он обнаруживает свое влияние на повесть созвучием заглавных слов (Матрена — Матера) и ключевыми для «Прощания с Матерой» образами старух-праведниц. Отметим также, что слово «матера» фонетически и семантически род­ственно слову «мать». Матерой издревле именовали основу, исток, на­чало рода. Исходя из этого название повести можно интерпретиро­вать как «прощание с Россией», «прощание с духовными корнями», «прощание с полнокровной народной жизнью».

Если предыдущие этапные произведения Распутина многие со­ветские критики полагали вправе считать «примерами из жизни», «частными случаями», «повествованием о военном и послевоенном прошлом» и т. п., то на «Прощание с Матерой» они обратили гораздо более серьезное внимание: ведь это была повесть о самой что ни на есть горячей современности, и касалась она не только частной жизни (пусть даже в ее трагических чертах), но и государственной политики, о которой открыто и нелестно говорилось в тексте. Распутин никогда не был и не считался диссидентом, но критика обратила внимание на «идеологические промахи» «Прощания с Матерой». А власть, поощ­рив писателя в год его сорокалетия Государственной премией, присудила ее за повесть «Живи и помни». Чтобы Распутин жил и помнил, о ка­ком времени следует писать, а о каком — нет.

В интерпретации идейного замысла повести «Прощание с Мате­рой» преобладали точки зрения, содержавшие укор автору в непони­мании и неприятии современной цивилизации (смягченная форма идеологического контроля). Показательна реплика А. Адамовича, от­метившего, что «Прощание с Матерой» — это «всенародное наше прощание с крестьянской Атлантидой, постепенно скрывающейся (во всем мире, не только у нас) в волнах энтээровского века». Другие критики сравнивали «прощание с крестьянской Атлантидой» у Распу­тина с темой разорения «дворянских гнезд» у Тургенева и Бунина. Эти вполне правомерные выводы и сопоставления были недостаточными и идеологически неадекватными, поскольку базировались на неприя­тии краеугольных постулатов современного почвенничества: крестьянство — последний оплот русской совести, а совесть — основа выживания России. И, как следствие, трагический пафос распутинской повести не получал полноценного истолкования. Преобладающая часть критиков полагала, что писатель «сгущает краски».

Разумеется, это совсем не так.

Образ главной героини «Прощания с Матерой» старухи Дарьи (одаренная, с даром божьим — суть этого имени) напрямую связан с Россией, русским народом, его духовными традициями. Начиная жизнь, она слышала от отца: «Много на себя не бери — замаешься, а возьми ты на себя самое напервое; чтобы совесть иметь и от совести не терпеть». Это напутствие срастается в ее сознании с Матерой — ее людьми, природой, родными могилами. Одно без другого — совесть без Родины — не может существовать. Поэтому Дарья чувствует себя чужой среди тех, кто смирился с необходимостью покинуть родные места. «Для нее этот новый поселок был не ближе и не родней, чем ка­кая-нибудь Америка, где люди, как говорят, чтобы не маять ноги, ходят на головах». Автор с народной иронией упоминает государство — центр современной цивилизации, почти все жители которого — пере­селенцы и потомки переселенцев, обладающие короткой историчес­кой памятью.

Сын Дарьи, носящий апостольское имя Павел¹⁹, — коммунист, но не из тех, что делали карьеру или при помощи партбилета добивались лучшей жизни. Он — беззаветный труженик, но сочетание его имени с принадлежностью к партии, исповедовавшей атеизм, приобретает особый смысл. Как в судьбе, так и в душе Павла соединяется несоединимое. Он испытывает боль за Матеру, помнит о своем сыновнем долге, но вынужденный переезд принимает как неизбежность, а настояние матери переправить на новое место могилы считает несущественным. И терзается: «Мать живет в одной уверенности, молодые в другой, а тут и уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, между теми и другими».

Образ Павла Пинигина²⁰ позволяет автору психологически достоверно, в деталях показать, с какими провалами работает память русского человека в советскую эпоху: «Павел подумал, что ему вообще нередко приходится вспоминать, что он живет, и подталкивать себя к жизни: после войны за долгие годы он так и не пришел в себя, и мало кто из воевавших, казалось ему, пришел. Все, что требуется, они делают – и детей рожают, и работу справляют, и солнце видят, и радуются, злятся в полную моченьку, но все как бы после своей смерти или, напротив, во второй раз, все с натугой, привычностью и терпеливой покорностью. О себе Павел хорошо знал, что у него часто случаются затмения, когда он теряет, выпускает куда-то, на какую-то волю, себя, и, бывает, надолго; и где он был, куда отлетал, что делал – не помнит. Затем спохватывается, держит память ближе, ступает прочней, делает все, чтоб крепче зацепить себя, с зарубками, с заметами – и так идет неделю или две, порой больше, и снова провал, состояние, когда шевелиться шевелишься, но без головы, только лишь по инерции». Знакомая картина?

Проблема памяти и беспамятства – центральная в «Прощании с Матерой». Писательские рассуждения о смысле человеческого бытия соединяются с раздумьями старухи Дарьи: «И кто знает правду о человеке, зачем он живет? Ради жизни самой, ради детей, чтобы и дети оставили детей, и дети детей оставили детей, или ради чего-то еще? Вечным ли будет это движение? И если ради детей, ради движения, ради этого беспрерывного подергивания – зачем тогда приходить на эти могилы? <…> Что должен чувствовать человек, ради которого жили многие поколения? Ничего он не чувствует. Ничего не понимает. И ведет себя так, будто с него первого и началась жизнь и им она навсегда закончится». Это ответ на известный и легкомысленный лозунг: «Дети – наше будущее. Все лучшее – детям». А затем – вывод: «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни».

По мнению Распутина, беспамятству способствуют соблазны цивилизации. Она устраняет привычные заботы и тяготы, но с ними исчезают и представление об устойчивости бытия, и чувство хозяина своей судьбы.

Другой источник беспамятства писатель видит в советской пропаганде. Внук Дарьи комсомолец Андрей (снова – апостольское имя, которому герой разительно не соответствует) о Матере не печалится. Наоборот, он рад, что «жизнь движется вперед». Его сознание заполнено советскими идеологическими клише: «надо <…> все посмотреть, везде побывать», «нельзя на одном месте сидеть», «охота туда, на передний, как говорится, край» и т.п. Он ставит «мудрость» партийных вождей, которые «думают обо всех сразу», выше народной мудрости, услышанной от бабушки и отца. Андрей поработал в городе на заводе, но рвется дальше – на строительство ГЭС (о ней он знает «только по газетам да по сбивчивым рассказам»), которая несет смерть Матере.

Таких же беспамятных, как Андрей, среди героев повести немало. Иные из них теряют свои имена. Никиту Зотова в Матере зовут Петрухой, Афанасий Кошкин по пьянке соглашается стать Коткиным. Безымянны «поджигатели» (специальная команда по «санитарной обработке» затопляемых территорий) и «приезжие», присланные на помощь в уборке урожая. После их «трудов» по Матере гуляют пожары. Спешат поджечь свои избы и получить за это деньги «обсевки» Петруха и Клавка Стригунова.

Распутин считает гибельным для страны и народа положение, когда вечные ценности приносятся в жертву сиюминутной и мнимой выгоде. Сманивая крестьян большими деньгами («стройки века», заводы, леспромхозы и т.п.), власти обесценивают труд на земле и тем самым способствуют опустошению деревни, обескровливанию России (об этом писатель начал разговор еще в «Последнем сроке»). Советский принцип – считать крестьянство «низшим сословием», а его работу «малопрестижной» – вызывает осуждение у праведницы Дарьи: «Встарину как говаривали… Мать, если она одного ребенка холит, а другого неволит, – худая мать».

Распутин пишет о пагубности «мероприятий» советской власти, о смертельной опасности «грандиозных экспериментов» для русского народа, но он противник анархии. Плохая власть, считает писатель, лучше полного безвластия. В повести есть такой эпизод. Когда «приезжие» покидают здание материнской конторы, где жили несколько дней, они поджигают ее. Контора горит долго, значительно дольше других строений (аллегория устойчивости советской власти), а когда догорает, дым над Матерой не развеивается до самого затопления. «Сгорит» власть – «сгорит» и Россия, предупреждает государственник Распутин.

Если в повести советская власть, согласно авторской воле, ассоциируется с конторой, то Россия, русский дух, вековые нравственные устои представлены образом-символом «царского лиственя». Столетиями стоит он посреди острова; молния срезала его верхушку, но ствол от этого стал только крепче²¹. Ни топор, ни пила, ни огонь его не берут (так писатель подчеркивает стойкость России, крепость народного духа, прочность вековых традиций), и лишь перед стихией затопления великан бессилен. Вода — символ беспамятства — страшна «царскому лиственю». В этом распутинское предостережение: нас и нашу Родину не смогли победить силой, так не надо попускать себя до того, чтобы нас одолело беспамятство, которое опаснее любого оружия, любой войны.

Беспамятство, полагает Распутин, имеет свою коренную причину, от которой плодятся все прочие. Ее писатель видит в забвении пра­вославной веры. Матёринская церковь превращена в склад, и с нее сбит крест (Русский Дом без бога, духовное вытеснено материаль­ным). А то, что современное состояние русского духа — еще не апофе­оз беспамятства, и каков он, этот апофеоз, показывает образ Тунгус­ки. (На многое намекает созвучие «тунгусский — русский»!). Предки этой старухи прежде населяли Матеру, а теперь она живет здесь среди чужого народа — безмолвно, как животное, не зная чужого языка и почти забыв свой. На ее примере нетрудно увидеть, что по­добная участь может быть уготована и русским.

И еще одна деталь. Перед тем, как уйти под воду, Матера выгора­ет. На подтекстовом уровне это означает: прежде чем русских оконча­тельно одолеет беспамятство, Россия успеет погибнуть. Поэтому так тревожен призыв писателя на страницах «Прощания с Матерой»: «Смотрите, думайте!»²². Есть над чем думать. Ведь если бы русский народ обладал такой исторической памятью, такой верностью заветам предков, как распутинская старуха Дарья, не было бы и речи о его предстоящем исчезновении.

Так случилось, что последняя в XX столетии повесть Распутина стала первым произведением «перестроечной» литературы. Ей было дано «кричащее» название — «Пожар» (1985 г.). Критики относят ее к худо­жественно-публицистическому жанру и справедливо упрекают в не­совершенстве.

Создается впечатление, что писатель пребывает в полном отчая­нии. Его художественное слово не было расслышано, русская жизнь по-прежнему катилась под уклон, и тогда Распутин перешел к откры­той проповеди, стал прямым глашатаем собственных идей.

Название повести — метафора нравственного состояния России. Всепожирающий огонь беспамятства поглощает русские души, пре­вращает их в пепел и черные головешки. Люди перерождаются, зло начинает верховодить над добром. Тут уже не до предостережений.

Повесть написана скупым, несколько суховатым языком, невели­ка по объему и почти полностью лишена внесюжетных описаний — не до них. Образная система сжата до необходимого минимума. И — новая безотрадная примета распутинской прозы: герой-праведник Иван Петрович Егоров, уроженец попавшей под затопление деревни Егоровка, живая русская душа, собирается уезжать из родных мест. Правда, не самые они ему родные, но Егоровка все равно под водой, и Иван Петрович двадцать лет живет в Сосновке (название — «по сырью»), рабочем поселке, построенном на скорую руку, для кочевой жизни. Там всем заправляют «архаровцы» — пришлые люди с уголовными за­машками. Егорова они издевательски называют «гражданин закон­ник» и всячески запугивают, даже угрожают его жизни, потому что он говорит на собраниях о беспорядках и воровстве. При этом никакой поддержки от своих Иван Петрович не получает; наоборот, они соли­дарны с «архаровцами»: «то, за что держались еще недавно всем ми­ром, что было общим неписаным законом, твердью земной, превра­тилось в пережиток, в какую-то ненормальность и чуть ли не в пре­дательство».

Свои же мстят лесничему Андрею Солодову. Он долго упрашивал мужиков, валивших лес, не оставлять высокие пни, не нарушать нор­мы. Но никто его не слушал и не боялся. Однако как только Андрей оштрафовал леспромхоз и из-за этого на неделю задержали зарплату, у него сожгли баню и убили лошадь, на которой весь поселок вспахи­вал огороды.

Когда загораются склады продовольственных и промышленных товаров, (без духовного не уцелеет и материальное, напоминает Распутин), многие из прибежавших на пожар спешат что-нибудь ута­щить. Вместо того чтобы спасать из огня мешки с мукой, сосновцы «выручают» ящики с водкой, которую пьют тут же. Иван Петрович видит однорукого Савелия, коренного ангарского мужика, настояще­го богатыря, который тащит к себе во двор мешок (одна рука — и та ворует: переродился богатырь святорусский), и старуху, лихорадочно заталкивающую в сумку бутылки с водкой, хотя прежде ничем подобным не промышляла. (Очевидно, нелегко было писателю после Анны и Дарьи изображать такую стару­ху.) Между прочим, и «Клавка Стригунова полные карманы набила маленькими коробочками» — автор мимолетно показывает героиню предыдущей повести, которая и здесь свою выгоду не упустила.

Во время пожара архаровец убивает сторожа Мишу Хампо — немого, быв­шего жителя Егоровки, твердо знавшего, что воровство — преступле­ние, и до конца стоявшего на страже народного добра²³. Он мешал творить зло, но оказался лишним на русской земле.

Жизнь наводит Ивана Петровича на горькие размышления: «Да неужели только он один это видит и понимает, а никто больше не ви­дит и не понимает? И если он один, то зачем? Зачем видеть и пони­мать? Есть ли это истинное видение и понимание?»

Возможно, такие же думы охватывали и Распутина, а они — пло­хой стимул для творчества. И к писателю пришло разочарование в художественном слове — надолго, но, к счастью, не навсегда. В 90-е гг. ему выпало пережить новый творческий взлет.

___________

¹ Эта тенденция в исследовании творчества Распутина как обозначи­лась в 70-е гг., так не иссякает и по сегодняшний день. Одно из внятных тому подтверждений — статья Д. Быкова «Слезный дар» (Литературная газета, 1998, 23 сентября), с характерным подзаголовком: «Поздний Распутин; изобразить умеет все, объяснить — почти ничего» и откровенным фина­лом: «И слезный дар Распутина все еще нам явлен — не знаю как кому, а мне от этого легче».

² Учтем также еще одну ассоциацию, запечатленную интонационной перекличкой Пушкина и Блока («Мария, бедная Мария…» в «Полтаве» и «Россия, нищая Россия…») и закрепившую в русской литературе ассоциативную связь между женским именем и названием страны.

³ Выбор в героини страдающей праведницы, отторгнутой русским миром, свидетельствует о преемственности между распутинской повестью и рассказом Солженицына «Матренин двор».

⁴ Обозначенная здесь проблема разрыва родственных связей (народный смысл числа 7 – много, долго, давно) оттеняет центральную – отчуждение в русском мире.

⁵ И здесь та же связь, что и в ситуации с Марией: деньги – неволя. И снова магическая цифра 7, в данном контексте символизирующая продолжительность страданий.

⁶ Анна — библейское имя, в переводе с иврита — «благодать» (со­весть). Через имя своей героини Распутин связывает судьбу России с ее нравственной жизнеспособностью: умрет русская совесть — не будет и России; более того — автор отождествляет совесть и Россию.

⁷ «Беспочвенность» города условна. Можно предположить, что при массовом переезде горожан в дерев­ню шли бы те же процессы нравственного распада, что и при урбаниза­ции. Пресловутые «лица кавказской национальности», согласно статис­тике, более криминальны на чужбине, нежели у себя дома. Поднимаемый Распутиным вопрос — не только русский. Просто в России, где общес­твенное устройство веками держалось не на законе, шариате, ритуальных установлениях, табу и т.п., а на Благодати (совести), нравственный распад чреват социальным крахом и вымиранием народа.

⁸ Здесь Распутин говорит и о «мудрой» политике советского государ­ства, которое тратило больше средств на стимулирование разграбления природных богатств, нежели на создание условий для работы на земле. В результате люди покидали родные места в погоне за длинным рублем под песню «Мой адрес — Советский Союз», этот гимн беспамятства, а деревня пустела и вымирала.

⁹ Но уже в том, что даже у нее сохранилась способность вспомнить и пережить прошлое, — проблеск надежды на нравственное возрождение. Кстати, имя жены Михаила — Надежда — имеет такой же символический смысл.

¹⁰ Об остающейся надежде на духовное возрождение свидетельствует хотя бы такая деталь: старуха Анна умирает осенью, а осень — последний срок перед зимой, но еще не сама зима.

¹¹ Отметим сходство проблематики «Уроков французского» и повести «Деньги для Марии». Только к герою рассказа в 1948г. приходит спасительная помощь, а Мария почти два десятилетия спустя уже не надеется ее получить.

¹² О смутно ощущаемой, глубоко запрятанной, мерцательно обнаруживаемой перекличке между содержанием этой повести и жизненным выбором Солженицына помолчим. Но намек оставим.

¹³ Имя героя также встраивается в ряд имен предателей (Андрей Кур­бский, Андрей Власов, литературный персонаж Андрий Бульба).Выбор был за Гуськовым, и он предпочел «темную» именную суть.

¹⁴ В годы «перестройки» Астафьев обещал удивить новым, не выска­занным советской литературой, словом о войне, но замысел свой не осу­ществил («новаторский» роман «Прокляты и убиты» остался незавершен­ным). Кто с кем воевал и на чьей стороне была правда, и до Виктора Пет­ровича сказали, а все остальное — ответвление от этого ствола, включая сухие ветви. Может быть, астафьевская трактовка дезертирства Гуськова коренилась в исподволь вынашиваемой «новой» концепции «военной прозы»?

¹⁵ Вода у Распутина нередко является метафорой забвения, беспамят­ства, смерти.

¹⁶ Раскольников в «Преступлении и наказании» также пытается оправ­дать себя малой мерой греха, утверждая, что не человека, а «вошь» убил.

¹⁷ Предсказывая судьбу своей героини, Распутин использует характер­ное сравнение: «Настена кинулась в замужество, как в воду».

¹⁸ «Гуськом», вслед за полицаями и власовцами, Андрей пошел на пре­дательство и «гуськом», одного за другим, потянул в могилу родных.

¹⁹ Это знаковое имя для литературы соцреализма и советской пропа­ганды. Павел Власов, Павел Корчагин, Павлик Морозов — так нарека­лись герои, проявлявшие новую духовную суть, по аналогии с апостолом Павлом.

²⁰ Эта фамилия свидетельствует о перекличке Распутина с Ф. Абрамовым, чьи родные места пересекает река Пинега. С другой стороны, скрытый намек на архангельскую топонимику – одно из средств придать идейному замыслу и проблематике повести всероссийский масштаб.

²¹ Распутину, однако, чужда идеализация. «Царский листвень» имеет сук, несущий смерть людям. «Порченая» ветвь богатырского дерева отпилена лишь после того, как приняла страшную дань.

²² Для сравнения припомним две яркие почвеннические повести 1974 г., названия которых звучали как призывы к пробуждению истори­ческой памяти и национального достоинства: «Живи и помни» Распутина и «Ванька, смотри!» Шукшина, которая известна нам теперь под названи­ем «До третьих петухов».

²³ Немой праведник – еще одна «говорящая» деталь у Распутина.

ЛИТЕРАТУРА

1.Котенко Н.Н. Валентин Распутин. Очерк творчества. М., 1988.

2. Курбатов В.Я. Валентин Распутин. Личность и творчество. М., 1992.

3. Панкеев И.А. Валентин Распутин. По страницам произведений. М., 1990.

4. Семенова С.Г. Валентин Распутин.М., 1987.

5. Тендитник Н.С. Валентин Распутин. Колокола тревоги. Очерк жизни и творчества. М., 1999.

6. Тендитник Н.С. Валентин Распутин. Очерк жизни и творчества. Иркутск, 1987.

7. Тендитник Н.С. Ответственность таланта. Иркутск, 1978.

8. Шапошников В.Н. Валентин Распутин. Новосибирск, 1978.

Дата добавления: 2014-01-06