Ц и т а т а. «Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой православной церкви

«Одного только желаю я: чтобы те начала жизни, которые хранятся в учении святой православной церкви, вполне проникнули убеждения всех степеней и сословий наших, чтобы эти высшие начала, господствуя над просвещением европейским и не вытесняя его, но, напротив, обнимая его своею полнотою, дали ему высший смысл и последнее развитие и чтобы та цельность бытия, которую мы замечаем в древней, была навсегда уделом настоящей и будущей нашей православной России…»

Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и его отношении к просвещению России // Киреевский И. В. Указ. соч. С. 293.

«…В том-то и заключается главное отличие православного мышления, что оно ищет не отдельные понятия устроить сообразно требованиям веры, но самый разум поднять выше своего обыкновенного уровня — стремится самый источник разумения, самый способ мышления возвысить до сочувственного согласия с верою. Первое условие для такого возвышения разума заключается в том, чтобы он стремился собрать в одну неделимую цельность все свои отдельные силы, которые в обыкновенном положении человека находятся в состоянии разрозненности и противоречия; чтобы он не признавал своей отвлеченной логической способности за единственный орган разумения истины; чтобы голос восторженного чувства, не соглашенный с другими силами духа, он не почитал безошибочным указанием правды; чтобы внушения отдельного эстетического смысла независимо от развития других понятий он не считал верным путеводителем для разумения высшего мироустройства; даже чтобы господствующую любовь своего сердца отдельно от других требований духа он не почитал за непогрешимую руководительницу к постижению высшего блага; но чтобы постоянно искал в глубине души того внутреннего корня разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное зрение ума».

Киреевский И. В. О необходимости и возможности новых начал для философии // Там же. С. 318.

«Мышление, отделенное от сердечного стремления, есть такое же развлечение для души, как и бессознательная веселость. Чем глубже такое мышление, чем оно важнее по-видимому, тем в сущности делает оно человека легкомысленнее. Потому серьезное и сильное занятие науками принадлежит также к числу средств развлечения, средств для того, чтобы рассеяться, чтобы отделаться от самого себя. Эта мнимая серьезность, мнимая деятельность разгоняет истинную. Удовольствия светские действуют не так успешно и не так быстро».

Киреевский И. В. Отрывки // Там же. С. 335.

«Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с нами. Между им и нами была церковная стена. Поклонник свободы и великого времени французской революции, он не мог разделять пренебрежения ко всему европейскому новых старообрядцев. Он однажды с глубокой печалью сказал Грановскому:

— Сердцем я больше связан с вами, но не делю много из ваших убеждений; с нашими я ближе верой, но столько же расхожусь в другом.

И он в самом деле потухал как-то одиноко в своей семье».

Герцен А. И. Указ. соч. С. 237—238.

«Идеи Киреевского не умерли со смертью их основоположника. В настоящее время они, как и прежде, представляют собой программу русской философии…»

Лосский Н. О. Указ. соч. С. 28.

«В своем личном воззрении Киреевский достиг того синтеза, о котором говорил. Для себя самого „сообразил“ с духом отеческого предания „все вопросы современной образованности“. Написал Киреевский немного, — только несколько программных статей. Но и в этих набросках сразу чувствуется цельность и собранность его мысли, его характера, его личности… Со стороны Иван Киреевский мог казаться неудачником, сломанным, лишним человеком. И, действительно, общественная деятельность ему не удалась. Но он ушел во внутреннее делание, замкнулся в себе, и в подвиге, а не в разочаровании. В этом внутреннем затворе крепла и закалялась его мысль».

Флоровский Г. Пути… С. 259.

«Идея Киреевского проста: познает не разум. Познает человек всеми своими способностями сразу, в каждый момент. И это соборно собранный человек. То есть существует предметное знание и живое. Предметное знание держится на представлении человека о себе самом. Живое — на обычае. Вот мы живем и знаем. Но знаем не потому, что думаем. А потому, что живы. Знаем не умом, а собой целым. Полнотой своей жизни. Истина — не дело логики. Она устанавливается собранным человеком. Хорошо запоминается то, что режет по живому. А это больно. Боль не исчерпывается сознанием боли. Если бы она исчерпывалась, то тело живого стало бы машиной. И у него не было бы натуры. <…> Вот у трансцендентального субъекта нет боли. И нет прошлого. И он, как машина, мыслит непрерывно. Для того, чтобы было предметное знание, достаточно трансцендентального субъекта. А для того, чтобы было живое знание, нужно еще и жить».

Гиренок Ф. Патология русского ума. Картография дословности. М., 1998. С. 102.

[1] Если Державин был и для своих современников, и для себя самого вельможей, государственным деятелем и поэтом, то Пушкин был поэтом, а потом уже — подданным русского царя, дворянином, помещиком, главой семейства и т. д. Также Чаадаев был и в собственных глазах, и в глазах общества не «отставным ротмистром», не «помещиком», а прежде всего «философом».

[2] Каким же образом Чаадаеву удалось добиться известности в качестве «философа», опубликовав при жизни всего лишь одну философскую статью? Не пытаясь дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, обратим внимание на то, что Петр Яковлевич сумел создать образ, сочетавший строгость и четкость формы с неопределенностью и дразнящей загадочностью. Чаадаев — молодой денди, соединивший воедино следование правилам хорошего тона и последней моде с образованностью, чтением серьезных книг, беседами на философские темы («Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей») и оппозиционностью к существующему «порядку». Еще до публикации первого «Философического письма» Чаадаев уже был знаменитостью, его фамилия была нарицательной: «Второй Чадаев, мой Евгений…» — пишет Пушкин в первой главе «Онегина», описывая образ жизни своего героя. Чаадаев не только «хотел», но и «смог» создать образ «необыкновенного человека». Его поступки часто были неожиданными, даже загадочными для его окружения. Как понять блестящего гвардейского офицера, который неожиданно отказывается от карьеры военного как раз в тот момент, когда перспектива стать адъютантом самого императора была как никогда реальна и близка (Чаадаев подал в отставку вскоре после его аудиенции с императором в Троппау)? И разве не странен светский человек, общественный деятель, который делается мистиком и на долгие годы исчезает из поля зрения общества?.. И как возможно, чтобы герой войны с Наполеоном, офицер гвардейского полка вынес беспощадный приговор стране, за которую он сражался на поле боя и был награжден золотым оружием за храбрость? Последовательно выстроенный Петром Яковлевичем романтический образ «мыслителя», едва ли не «пророка», «учителя жизни», поразил воображение современников и сделал Чаадаева одной из самых влиятельных фигур в культурной элите России первой половины девятнадцатого века.

[3] Чаадаев П. Я. Сочинения. М., 1989. С. 31.

[4] Даже древние греки и римляне, по Чаадаеву, не были в полном смысле историческими народами, поскольку цели, к которым они стремились, были вполне земными, ограниченными целями, что и послужило главной причиной падения Римской империи и исчезновения народов древнего мира.

[5] Чаадаев П. Я. Указ. соч. С. 22.

[6] Там же. С. 71.

[7] Зеньковский В. В. История русской философии. Т. I. Ч. 2. Л.: Эго, 1991. С. 101.

[8] Биограф Белинского так описывает его ближайших родственников и их влияние на его характер: «Мать его была типичной провинциальной кумушкой, а отец, человек не без дарований и кое-что обещавший, совершенно опустился под влиянием провинциальной жизни. Характеры отца и матери отразились и на сыне. Темперамент матери, резкость и прямота отца проявились уже в молодом Белинском; если прибавить к этому, что дедом его был священник, отец Никифор, по семейным преданиям праведник-аскет и подвижник, то мы увидим, что и религиозный экстаз подвижника-деда впоследствии в новых формах и с новой силой воскрес в прямодушном вечном подвижнике, вечном искателе Белинском. Любовь к родной литературе развилась в Белинском с самых юных лет» (Белинский В. Г. Новый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона (1911—1916) // Цит. по: Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия, 2003.)

[9] Освоение Белинским философских систем классиков немецкого идеализма происходило через «вторые руки», поскольку сам Белинский не знал немецкого языка. Особую роль в ознакомлении Белинского с философскими системами Фихте и Гегеля сыграл Михаил Бакунин, входивший, как и Белинский, в философский кружок Станкевича. Первым по времени было увлечение Шеллингом (1834—1836), затем пришло увлечение философией Фихте (1836—1837), которого сменил новый учитель жизни — Гегель (1837—1841).

[10] Хотя направление эволюции философских воззрений западников было для большинства его идеологов общим, но только Белинский прошел через все фазы его эволюции: одни из друзей Белинского миновали увлечение фихтеанством, другие — трансцендентальным идеализмом Шеллинга.

[11] Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре. М., 1990. С. 94.

[12] Белинский хорошо осознавал эту свою особенность. «Ты знаешь мою натуру: она вечно в крайностях и никогда не попадает в центр идеи. Я с трудом и болью расстаюсь с старою идеею, отрицаю ее донельзя, а в новую перехожу со всем фанатизмом прозелита» (Белинский В. Г. — Боткину В. П. 2-28 июня 1841 г. // Собр. соч. Т. 9: Письма 1829—1848 годов. М., 1982. С. 468).

[13] «Белинский — самая деятельная, порывистая, диалектически страстная натура бойца — проповедовал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы. Он веровал в это воззрение и не бледнел ни перед каким последствием, не останавливался ни перед моральным приличием, ни перед мнением других, которого так страшатся люди слабые и несамобытные: в нем не было робости, потому что он был силен и искренен; его совесть была чиста.

— Знаете ли, что с вашей точки зрения, — сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом, — вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать?

— Без всякого сомнения, — отвечал мне Белинский и прочел мне „Бородинскую годовщину“ Пушкина.

Этого я не мог вынести, и отчаянный бой закипел между нами. Размолвка наша действовала на других, круг распадался на два стана» (Герцен А. И. Былое и думы // Указ. соч. Т. 2. С. 194).

[14] Белинский В. Г. — В. П. Боткину. 12 августа 1840 г. // Собр. соч. Т. 9: Письма 1829—1848 годов. М., 1982. С. 391.

[15] Белинский В. Г. — В. П. Боткину. 5 сентября 1840 г. // Там же. С. 399—402.

[16] Белинский В. Г. — В. П. Боткину. 1 марта 1841 г. // Там же. С. 443.

[17] Бердяев Н. А. Указ. соч. С. 109.

[18] Белинский В. Г. В. П. Боткину. 27—28 июня 1841 г. // Собр. соч. Т. 9: Письма 1829—1848 годов. М., 1982. С. 468.

[19] Белинский В. Г. — В. П. Боткину. 8 сентября 1841 г. // Собр. соч. Т. 9: Письма 1829—1848 годов. М., 1982. С. 479.

[20] Там же. С. 468—469.

[21] Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1956. Т. 10. С. 145.

[22] Белинский В. Г. Собр. соч. М., 1982. Т. 8. С. 283.

[23] Белинский В. Г. Собр. соч. М., 1982. Т. 8. С. 284.

[24] Флоровский Г. Пути… С. 246.

[25] Русская интеллигенция весь девятнадцатый век признавала в Белинском своего пророка и учителя, воздавая ему долг памяти и уважения. Так летописец народнической мысли Иванов-Разумник писал в статье «Белинский» в Новой энциклопедии Брокгауза и Эфрона (1911—1916): «В области развития русской мысли Белинский совершил громадную работу за целые поколения; он и его друзья пережили в русской литературе громадную эпоху влияния немецкой философии, перешли к „социальности“ и от нее к социализму, родоначальниками которого на русской почве являются именно Белинский и Герцен» (Цит. по: Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия, 2003).

[26] «Все товарищи Хомякова проходили через эпоху сомнения, маловерия, даже неверия и увлекались то французскою, то английскою, то немецкою философиею; все перебывали более или менее тем, что впоследствии называлось западниками. Хомяков, глубоко изучивший творения главных мировых любомудров, прочитавший почти всех святых отцов и не пренебрегший ни одним существенным произведением католической или протестантской апологетики, никогда не уклонялся в неверие, всегда держался по убеждению учения нашей православной церкви и строго исполнял возлагаемые ею обязанности» (Кошелев А. И. Мои записки // Русское общество 40-50-х годов ХIХ в. Часть I. Записки А. И. Кошелева. М.: Изд-во МГУ, 1991. С. 87).

[27] К этим увлечениям Хомякова можно добавлять еще и такие его занятия: «Он, — пишет его биограф, — занимался медициной и много сделал в области практической гомеопатии. Помещик-практик, он открывал новые рецепты винокурения и сахароварения, отыскивал в Тульской губернии полезные ископаемые, разрабатывал „способы улучшения зимних дорог укатыванием“. Страстный охотник, замечательный наездник, блестящий стрелок, он едва ли не первым в России, занялся теоретическими проблемами спорта, — впервые употребив это английское на русском языке (статья „Спорт, охота“, 1845)» (Кошелев В. А. Парадоксы Хомякова // Хомяков А. С. Соч.: В 2 т. Т. 1: Работы по историософии. М.: Московский философский фонд: Медиум, 1994. С. 4).

[28] Экклезиология — учение о Церкви.

[29] Подробнее о понятии «соборность» у Хомякова и о его влиянии на русскую мысль см.: Хоружий С. С. Хомяков и принцип соборности // Хоружий С. С. После перерыва. Пути русской философии: Учеб. пособие. М., 1994. С. 17—31.

[30] Хомяков А. С. Соч.: В 2 т. Т. 2: Работы по богословию. М., 1994. С. 16.

[31] «Принцип соборности означает, что ни патриарх, имеющий верховную власть, ни духовенство, ни даже вселенский собор не являются абсолютными носителями истины. Таким носителем истины является только Церковь в целом. Были еретические соборы, говорит Хомяков, например, тот, который дал начало полуарианству. Внешне они почти не отличались от вселенских соборов. Почему же они были отвергнуты? Единственно потому, что их решения не были признаны всеми верующими как голос Церкви» (Лосский Н. О. Указ. соч. С. 35).

[32] В качестве примера высокой оценки Запада и соотнесения духовного наследия Запада с исторической судьбой России может служить его известное стихотворение «Мечта», написанное в 1835, то есть еще до возникновения «славянофильского движения»:

«О грустно, грустно мне! Ложится тьма густая

На дальнем Западе, стране святых чудес:

Светила прежние бледнеют догорая,

И звезды лучшие срываются с небес.

<…>

Там в ярких радугах сливались вдохновенья,

И веры огнь живой потоки света лил…

Но горе! Век прошел, и мертвенным покровом

Задернут Запад весь. Там будет мрак глубок!..

Услышь же глас судьбы, воспрянь в сияньи новом,

Проснися, дремлющий Восток!»

[33] Авдотья Петровна была хозяйкой одного из наиболее популярных московских салонов, сыгравшего заметную роль в культурной жизни Москвы 30—50-х годов. К. Д. Кавелин так вспоминает о нем в своих мемуарах: «С тридцатых годов и до царствования Александра II дом и салон Авдотьи Петровны были одним из наиболее любимых и посещаемых средоточий русских литературных и научных деятелей. Все, что было в Москве интеллигентного, просвещенного и талантливого, съезжалось сюда по воскресеньям. В нем преобладало славянофильское направление, но это не мешало постоянно посещать вечера Елагиной людям самых различных воззрений до тех пор, пока литературные партии не разделились на два неприязненных лагеря…» (Кавелин К. Д. Наш умственный строй // Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 325)

[34] Вот как вспоминает об этих спорах один из участников славянофильских собраний, человек близкий и Хомякову, и Киреевскому, А. И. Кошелев: «С Хомяковым у Киреевского были всегдашние нескончаемые споры: сперва Киреевский находил, что Хомяков чересчур церковен, что он недостаточно ценил европейскую цивилизацию, и что хотел нас нарядить в зипуны и обуть в лапти; впоследствии Киреевский упрекал Хомякова в излишнем рационализме и в недостатке чувства в делах веры. Прения эти были очень полезны как для них, так и для нас, более или менее принимавших в них участие. Эти беседы продолжались далеко за полночь и часто прекращались только утром, когда уже рассветало. Они оба друг друга ценили, глубоко уважали и горячо любили» (Кошелев А. И. Мои записки // Русское общество 40-50-х годов XIX в. Часть I. Записки А. И. Кошелева. С. 89).

[35] Киреевский И. В. Критика и эстетика М.: Искусство, 1979. С. 290.

[36] Левицкий С. А. Указ. соч. С. 69.

[37] Лосский Н. О. Указ. соч. С. 27.

Дата добавления: 2014-01-07