I. Явление воскресшего Господа в Иерусалиме и его окрестностях

Лекция одиннадцатая. Воскресение Господа нашего Иисуса Христа

Когда именно и каким образом последовало преславное Воскресение Гос­пода нашего, — известно только Воскресшему и Тому, Кто воскресил Его Ду­хом Своим. — Мы, подобно оным старцам израилевым, можем только покло­няться следам славы Божией, явившейся над гробом начальника и совершите­ля спасения нашего.

Солнце мира духовного взошло из Своего гроба прежде солнца мира ве­щественного, ибо жены, шедшие ко гробу, «утру глубоку» как уже не нашли при нем стражей. Восход сего Солнца равно как прежде захождение Его на Крест, сопровождалось, по сказанию святого Матфея, сотрясением земли. Это были необходимые болезни великого рождения, ибо из утробы земли восходил пер­венец из мертвых, — выходил не по обыкновенным законам рождения в жизнь вечную, как некогда восстанут все почивающие во гробах, а по ускоренному действию всемогущества, разрушившему узы ада и смерти.

Землетрясение сие, при всей важности его, чувствуемо было во всей силе своей, однако же, по-видимому, только в вертограде и его окрестно­стях, ибо жены спокойно совершали путь свой, не думая о страшных явле­ниях природы.

Кроме трепетной работы земных стихий великому чуду Воскресения Гос­пода удостоились послужить и силы горние. И, во-первых, один из Ангелов, «сошед с неба» (Мф. 28; 2), выражение, употребляемое в описании при самых важных случаях, — отвалил камень, заграждавший вход в пещеру. Действие сие, совершенно не нужное для Воскресшего, Которого пречистое тело, как увидим, проходило сквозь заключенные двери, нужно было для последовате­лей Его, дабы они, пришед на гроб, скорее могли узнать, что в нем нет уже Погребенного. Притом явление Ангела и отваление камня могло послужить для стражи вместо объявления о Воскресении Иисуса, ибо Воскресший ка­жется не благоволил явить стражам (может быть, дабы не потребить их от земли живых) собственного лица Своего.

Вид Ангела, отвалившего камень, был, по словам святого Матфея, как молния, а одеяние его было, как снег. Обыкновенная форма явлений в нашем мире существ мира горнего, которую более или менее принимают на себя и тела человеческие в минуту их приближения к миру невидимому, как то по­следовало со Спасителем на Фаворе, с Моисеем на Синае.

При виде молниеносного Ангела, стражи «стали как мертвые» (Мф. 28; 4). Вся неустрашимость римского воина обратилась в ничто от одного присут­ствия силы высшей, ибо нисколько не видно, чтобы небесный вестник гово­рил что-либо стражам. Самое явление его уже достаточно показывало, что чего боялись с одной стороны приставлявшие их, то самое сбылось на самом деле; совсем другое, противное, — что Иисус не похищен кем-либо, а как Сам пред­сказывал, со славою воскрес из гроба.

Посему воины, сколько позволяли возвращающееся сознание и силы, немедленно удалились от гроба с вестью, самой ужасной для врагов Иисуса.

Воскресший Спаситель первые минуты по Своем восстании провел, ка­жется, на земле, и притом близ места Своего погребения, как то показывают два первые явления Его, из коих одно (второе) последовало в самом погре­бальном вертограде; а другое (первое) по крайней мере невдалеке от оного.

Ряд самых явлений его начался таким образом.

Некоторые из благочестивых жен, присутствовавших при погребении тела Иисусова, возымели, как мы видели, желание по прошествии субботы прийти снова на гроб и помазать тело мастями с соблюдением всех обычаев погре­бальных, коих в навечерии субботы (когда совершено погребение) невозмож­но было выполнить по краткости времени. Вследствие такого намерения, запасшись благовониями и мастями, жены сии, именно Мария Магдалина и другая Мария, мать Иаковлева, и Саломия (Мф. 28; 1. Мк. 16; 1. Лк. 24; 1. Ин. 20; 1), и некоторые другие, в первый день недели «зело заутра» (Мк. 16; 2), когда еще было темно, отправились ко гробу. Безмолвие утра, кроме усер­дия отдать как можно скорее последний долг возлюбленному Учителю, избра­но и потому, чтобы среди сего святого дела быть свободнее от свидетелей и безопаснее от врагов Иисусовых, кои на все знаки уважения к Нему взирали, как на презрение к себе и своей власти. О печати, положенной на гроб и стра­же при нем женам вовсе не было известно. Одна мысль, по замечанию Иоан­на, смущала их на пути: «кто отвалит» им «камень», который, по словам еванге­листа Марка (Мк. 16; 4), «бе велий зело?» Прежде того пламенному усердию казалось все возможным; или, точнее сказать, прежде они вовсе не думали о препятствиях, помышляя единственно о Иисусе.

Каково же было сердцу, и без того теряющемуся в смешении разных чув­ствований, когда, подходя к пещере, в коей положено было тело Иисусово, жены увидели, что камень — предмет смущения их — отвален от гроба! По нашим обычаям это составило бы неважное обстоятельство, но у Иудеев, как мы имели случай заметить, гробовой камень почитался неприкосновенным и отваление его происходило только в чрезвычайных каких-либо обстоятель­ствах. Видя его отваленным, надлежало посему предположить, что с телом Иисусовым произошло что-либо особенное. Что именно? Отрадной мысли о Воскресении Иисуса всего скорее надлежало бы при сем наполнить сердца скорбные. Но сия мысль по разным причинам была далека от последователей Иисусовых. Надлежало невольно предаться другой, печальнейшей мысли, что тело Иисусово взято кем-либо и положено в другом месте. Кем? — Другом или врагом? Для чего? И где положено? — Каждый из этих вопросов прихо­дил сам собою и умножал недоумение.

В этих мыслях жены (кроме Магдалины, которая обратилась назад) при­близились к пещере и, войдя в нее, не нашли тела Иисусова. Опять мысль за мыслью пробуждались в душе, чувство за чувством возникало в сердце. Анге­ла, сидевшего на камени, уже не было. Явились другие вразумители... «се, мужа два стаста пред ними в ризах блещащихся» (Лк. 24; 4).

Вид сих вторых провозвестников Воскресения, по-видимому, более под­ходил к обыкновенному человеческому (посему они и названы «мужами», и у Марка (Мк. 16; 5) один из них — юношею; но внезапность, время и место по­явления их, самое свойство их неземного существа, само собой вселяли благо­говение и трепет. С потупленными от страха глазами благочестивые Мироно­сицы ожидали услышать свой собственный приговор. О, как он был радостен для сердец, отягченных печалью и недоумением!

"Не ужасайтеся! — сказал один из Ангелов. — Вы ищете Иисуса Наза­рянина распятаго? Напрасно. Зачем искать живого с мертвыми? Его нет здесь. Вспомните, как Он говорил вам, еще будучи в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешных, и быть распяту и в третий день воскреснуть (Лк. 24; 6-7). Итак, Он воскрес, как сказал, вот место, где Он положен был. Смотрите. Идите же, — продолжал Ангел, — и скажите ученикам Его и Петру (хотя он отрекся от Учителя), что Он, Иисус, встретит их в Галилее. Там Его увидите, как Он сказал вам пре­жде" (Мк. 16; 6-7).

Скоро шли жены отдать последний долг любви Умершему; еще скорее текли объявить весть о Воскресшем. На пути своем, однако же, от чрезвычай­ной полноты и смешения чувств они никому о сем не могли сказать ни слова (Мф. 28; 8). По замечанию евангелистов, их обнимал ужас и радость великая. Радовались от всего сердца воскресению Возлюбленного, —тому, что Его уни­жение, их печаль так внезапно и так славно пременены на славу и радость. Ужасались и трепетали от силы внезапности и величия чуда, удостоившись видеть существа небесные, чувствовали, что перед ними разверзся мир Боже­ственный, среди явлений мира горнего, как бы они ни были кротки и благо­творны; по самой необходимости бывает то, что заповедовал некогда Давид: «радуйтеся... со трепетом» (Пс. 2; 11).

На пути ожидала благочестивых жен еще большая радость. «Егда же идясте возвестити учеником Его, и се, Иисус срете я, глаголя: радуйтеся!» (Мф. 28; 9). Большего блаженства на земле не могло быть для сердец любя­щих. В забвении всего земного и самих себя, жены пали к ногам Иисуса и ухватились за них (стих 9). Казалось, их любовь хотела или Его удержать при себе на земле, или с Ним вознестись на небо.

Но чувство трепета все еще слишком заметно было среди святой радости. "Не бойтеся, — сказал Иисус, — идите, возвестите братии моей, да идут в Галилею, и ту Мя видят" (Мф. 28; 10).

Более ничего не последовало при явлении Господа. Казалось, все горние силы и Он Сам заняты теперь единственно тем, чтобы как можно скорее приоб­щить всех учеников живоносной радости Воскресения.

И действительно, каждый лишний час в сем отношении дорого стоил и для учеников, кои все время смерти и погребения Учителя проводили в слезах и рыдании (Мк. 16; 10), и для воскресшего Господа, Который, по Своей любви к ученикам, не мог переносить их слез тогда, когда Сам сиял славою новой жизни и блаженства.

Некоторые из учеников, однако же, слышали уже неопределенную, и по­тому не произведшую плода весть о чрезвычайном событии с телом Иисуса.

Первой вестницей о сем была Магдалина. При виде отваленного камня, когда прочие жены продолжали идти ко гробу, она, на которую, по особенному состоянию ее телесного состава, все впечатления действовали гораздо силь­нее, устремилась назад, к Петру и другому ученику, «которого любил Иисус», с вестью о сем неожиданном событии. "Взяли Господа моего, — говорила рас­терзанная скорбью жена, — и не знаю, где положили Его".

Но Петр и Иоанн — ибо они как в других местах, так и здесь сокрывается под именем любимого ученика — столь же мало знали о событии с телом Учи­теля, как и Магдалина. Время их, несмотря на светлость праздничных дней, проходило в одних слезах и рыданиях. Вместо ответа и догадок оба ученика немедленно устремились ко гробу, дабы видеть самим, что там произошло необыкновенного.

Тот и другой «бежали» (Ин. 20; 4) от одной думы и любви к Учителю. Но Иоанн, по замечанию его самого, весьма нужному для последующих обстоя­тельств, бежал скорее Петра (Ин. 20; 4) и потому пришел прежде его ко гробу. Но в гроб не осмелился войти, — из страха или по другой какой-либо причи­не. Когда он наклонился посмотреть в пещеру, то увидел там одни погребаль­ные пелены, а тела не было. Ангелов, виденных женами, также не было, или они не были видимы для Иоанна, равно как после и для Петра. Последнее вероятнее, потому что Магдалина увидит их в том же самом положении, в каком видели прочие жены. Видение или невидение существ небесных зави­сит от свойств видящих, и условие сие, как показывает между прочим и насто­ящий случай, может состоять не в одних свойствах духа, но и тела.

Вскоре пришел и Петр, и как бы в замену своей медленности — вошел уже в самый гроб и нашел там гораздо более того, что видел Иоанн. Кроме погребальных пелен, лежащих в своем месте, лежал и сударь, который был на главе Погребенного, но не с пеленами, а особо, на другом месте, и притом свитый надлежащим образом. Особенность сия в настоящем случае была весьма важна, ибо показывала решительно, что тело Иисусово не было по­хищено кем-либо, потому что похитившим не было бы ни нужды, ни време­ни разоблачать мертвое тело. Разоблачение сие с одной стороны не нужное для всякого, кто хотел только перенести тело в другое место, а с другой крайне трудное, потому что пелены погребальные, намащенные редкими благо­вониями, сильно приставали к телу, невольно вело к мысли, что все сие со­вершилось не человеческой силой, а посредством чуда — всего ближе чуда Воскресения.

Петр, вероятно, не замедлил сообщить о найденной им особенности Иоан­ну, продолжавшему стоять вне пещеры. Вследствие сего и последний вошел во гроб, и, как сам говорит о себе, «увидел и уверовал» (Ин. 20; 8).

Чему? Не только словам Магдалины, говорившей, что тела Иисусова нет во гробе, — как изъяснили сию веру некоторые1, ибо этому Он не мог не ве­рить и прежде, без входа в пещеру — видя, что тела нет в ней, — а самому Воскресению Учителя, то есть особенное положение одежд погребальных на него так сильно подействовало, что пробудило сильную мысль о Воскресе­нии. Говорим «мысль», ибо твердой веры еще не было: потому впоследствии и будет сказано не раз Евангелистами о всех учениках, что они сомневались о Воскресении, доколе не были убеждены явлениями Воскресшего.

В Петре, хотя он первый увидел особенность погребальных одежд и при­вел через это Иоанна к вере (начинательной), — сия причина не произвела, по-видимому, подобного действия. Он, по свидетельству евангелиста Луки, «отъиде, в себе дивяся бывшему» (Лк. 24; 12).

Каждый шел своим путем убеждения, медленнее, скорее, тверже, зыб­че, — смотря по качествам своего духа и своего предназначения.

Не видя более ничего ни во гробе, ни вокруг его и надеясь, может быть, услышать что-либо более от жен, кои прежде их были у гроба, ученики воз­вратились домой.

Но чувствительная, глубоко признательная Магдалина (пришедшая по­сле учеников) осталась у гроба. Всякое другое место было теперь не по сердцу ее. Несколько лучей надежды, озарившей вполне Иоанна, могло упасть и на ее душу, но слабый свет, побеждаемый мраком сомнений, располагал еще к боль­шей печали. Среди слез — обыкновенной отрады душ нежных в печали — Магдалина наклонилась еще раз взглянуть в пещеру, — и вот два юноши (сло­ва Иоанна), в белом одеянии, сидят один в головах, а другой в ногах, где лежа­ло тело Иисусово (Ин. 20; 12). Неожиданное появление двух существ тотчас долженствовало бы возбудить мысль о их ангельском достоинстве; но Марии, коей душа вся занята была драгоценной потерей, все казалось естественным, и вид двух Ангелов не произвел в ней даже обыкновенного страха. На вопрос их: «что плачешися», кого ищешь? — отвечала то же самое, что говорила апо­столам: «унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его» (Ин. 20; 13-14).

Сказав сие, Мария, возбужденная благоговейным движением Ангелов, или Самого Иисуса, обратилась назад и увидела стоящего Иисуса: но не узнала, что это Иисус. Беглый взгляд, брошенный сквозь слезы, в состоянии волнения душевного, не мог вдруг открыть возлюбленного Учителя, находящегося сре­ди сеней древесных. Думая, что это вертоградарь, Мария продолжала смот­реть в пещеру, где присутствие двух лиц обещало более удовлетворения ее сердечной потребности. Даже когда Сам Иисус спросил ее: что она плачет? — Мария, не обращаясь к Нему, сказала только: "Господин! если ты взял Его (занятый чем-либо сильно — думает, что и все равно заняты тем же, и знают то без названия), то скажи мне, где положил Его, и я возьму Его.

«Марие», — сказал Иисус тем гласом, от коего некогда вышли семь злых духов, обитавших в бедной Магдалине.

«Раввуни», — отвечала Магдалина, обратившись на знакомый глас, и хотела броситься на землю и обнять ноги Иисусовы. Но Господь удержал ее. «Не при­касайся Мне, — сказал Он, и в изъяснение сего, присовокупил: — не у бо взыдох ко Отцу Моему: иди же ко братии Моей и рцы им: восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему» (Ин. 20; 17).

Обрадованная Магдалина спешила к апостолам возвестить о виденном и слышанном. Но сия весть столь же мало нашла себе веры, как и весть прочих жен, предваривших ее в благовестии. Евангелист Лука говорит не обинуясь, что «явишася пред ними яко лжа глаголы их, и не вероваху им» (Лк. 24; 11).

Из сего неверия (которое могло иметь разные степени и вообще было неверие ума, а не сердца) должно исключить, как мы видели, Иоанна, имевше­го уже веру, по крайней мере начинательную.

<br>

Прежде нежели последуем за прочими явлениями воскресшего Господа, обратимся в благовестии к Его собственному лицу.

Из слов Его к Магдалине видно, что Ему предстояло теперь какое-то вос­хождение к Отцу Его, и нашему. Какое?

Обыкновенно разумеют под сим имевшее последовать спустя четыредесять дней восхождения Его на небо. Но отдаленность сего события делает та­кое толкование отдаленным от первого. Первая мысль, представляющаяся при чтении их сама собою, та, что сие восхождение долженствовало последо­вать теперь же, немедленно по явлении Магдалине. "Какой же это восход, — спросят, — куда и для чего?" — "К Отцу и Богу", — отвечает Сам Спаситель. Победителю ада и смерти прилично было с воскресшим телом явиться на небе, — среди мира ангельского, — для отдания отчета в великом деле, Им совершенном, для показания небесным духам славы. И апостол Павел в од­ном месте замечает, что Иисус «показася Ангелом» (1 Тим. 3; 16). Сие славное показание, поскольку Он упоминает о нем до Вознесения, всего приличнее относить к настоящему восхождению на небо. Почему оно последовало не прямо из гроба? На это вполне нельзя отвечать, не зная состояния, какое долж­но было проходить тело воскресшего Иисуса. Можем сказать только, что пер­выми явлениями Его ускорена весть о Его восстании.

К концу первого дня Господь опять является на земле и, сообразно обе­щанию Своему, является ученикам в Галилее — является на пути в Галилею. Чудное по многим отношениям явление сие так просто и сердечно описано евангелистом Лукою, что для выразумления духа его, а вместе с тем и чтобы иметь в виду образец сказаний Евангельских о жизни и деяниях Богочеловека, полезно будет выслушать его из уст самого евангелиста...

<br>

Когда горе совершалось Божественное восхождение ко Отцу истины и блаженства, — долу продолжалось нисхождение ко отцу лжи и смерти. Радо­стная для всего мира весть о Воскресении Иисуса долженствовала быть гро­мовым ударом для врагов Его. Но и сей удар не мог пробудить сердец, одержи­мых духом нечувствия. Неизвестно, каким образом они изъясняли себе сие чудесное событие: естественным ли похищением тела учениками Иисусовы­ми, или сверхъестественным содействием темных сил, как изъясняли прежние чудеса Иисусовы (некоторые могли расположиться даже к вере в Иисуса вос­кресшего). Но первое, на что они решились, получив донесение стражи, было несчастное покушение затмить истину Воскресения ложью. «Рцыте, яко уче­ницы Его, нощию пришедше, украдоша Его, нам спящим». (Мф. 28; 13). Ложь сия со всех сторон обличала сама себя. Римский воин слишком хорошо знал строгость своих законов воинских, чтобы позволить себе сон во время стра­жи. Притом, если спали, то как могли знать, что тело похищено, а не вос­кресло? Всего же страннее было воину ссылаться в извинение своей неис­правности на сон. Но лучшей лжи сплести было невозможно, ухватились за то, что находилось под руками. Разборчивостью и судом о сем деле народа, «иже не весть закона», не много дорожили. Страшнее для выдумщиков лжи, особенно для воинов, был Пилат, которому событие с телом Иисусовым мог­ло дать случай наделать множество неприятностей первосвященникам в от­мщение за их прежнюю настойчивость. Однако же последние в успокоение воинов взялись преклонить и его на милость: «аще... услышано будет у игемона, мы утолим его и вас беспечалъны сотворим» (Мф. 28; 14). А между тем, большая часть печали отнята была уже тем, что каждый из воинов полу­чил значительное число сребреников — искушение, коему в Риме в сие вре­мя могли противиться уже весьма не многие. Остаток, если какой был после сего, страха наказания от игемона, мог уменьшаться мыслию, что в случае крайности обнаружение перед Пилатом полной истины может служить вме­сто извинения в своем проступке.

Таким образом, божественная истина при первом появлении своем со­крыта уже в неправде теми самыми, кои первые были ее зрителями или слышателями.

Ужасный пример нравственного ожесточения, который, однако же, к со­жалению, не единственный в истории бедного рода человеческого!

<br>

К концу дня воскресший Господь опять является на земле.

Первый из апостолов, удостоившийся Его лицезрения, был Симон. Но о явлении сем, кроме времени и места (в Иерусалиме), ничего не известно. Петр сам вовсе не упоминает о нем. Марк, спутник его, также. Едва ли оно не со­стояло в одном кратком видении Спасителя. По крайней мере, беседа его с Петром при одном из последующих Его явлений не заставляет предполагать долгого собеседования при настоящем.

Совершенно противоположно в сем отношении — явление Иисуса двум ученикам, шедшим в Еммаус. Описание его, сделанное святым евангелистом Лукой, так полно и отличается таким неподражаемым сочетанием естествен­ного со сверхъестественным, что всего лучше будет выслушать его, как оно вышло из-под пера Богодухновенного писателя...

В дополнение к сему сказанию заметим, что, во-первых, ученики, шед­шие в Еммаус, по всей вероятности, принадлежали к числу семидесяти учени­ков Иисусовых, но таких, кои менее других обращались с Ним. Клеопа, здесь упоминаемый, должен быть отличен от другого Клеопы (Ин. 19; 25), или Ал­фея, сродника Иисусова по матери, отца Иакова и Иосии. Во-вторых, неузна-ние Иисуса собственными Его учениками, изъясняемое уже отчасти их край­не печальным положением, не позволявшим быть любопытными, и положе­нием идущего Спутника (Он мог идти сзади их), совершенно делается ясным от замечания евангелиста Марка, который говорит, что Иисус явился иным образом — в другом виде. Выражение, заставляющее предпо­лагать не только другую, что много уже значило в настоящем случае, — одеж­ду на Явившемся (прежняя была разделена распинателями), но и некоторым образом другой вид. В таком случае и не Клеопа мог гореть сердцем и, однако же, не узнать Иисуса. Преображение сие было преображением любви, хотев­шей доставить ученикам еммаусским драгоценный опыт упражнения внут­реннего чувства и возвести их постепенно к познанию себя. В-третьих, позна­ние в преломлении хлеба долженствовало произойти по многим причинам. За трапезой гораздо ближе могли видеть друг друга. Благословение, соединен­ное с преломлением, которое у Иисуса, без сомнения, было духом и жизнью, также обличало странника. Но всего более изменяли небесному Гостю соб­ственные Его пречистые руки, на коих оставались глубокие следы язв.

Исполненные радости ученики еммаусские немедленно поспешили об­ратно в Иерусалим, дабы разделить сию радость с прочими учениками, коих предполагали в состоянии духа не лучшем того, в каком до явлении Иисусо­ва были сами. Но облако печали, носившееся над малым стадом, уже рассея­лось. Радость встречалась с радостью. «Воистинну воста Господь и явися Симону» (Лк. 24; 34), — были первые слова, коими приветствовали их апо­столы, собранные воедино радостной вестью. Путники, со своей стороны, не замедлили увеличить общую радость повествованием о чудесном явле­нии им Господа, со всеми его подробностями. Среди этих собеседований, когда никто не ожидал нового явления, и двери были заключены, страха ради иудейска, вдруг Сам Иисус стал посреди их, с обыкновенным приветствием Своим: «мир вам» (Лк. 24; 36).

Но мир этот, при всей любви учеников к Учителю, не мог вдруг вместить­ся в их сердце. Не приготовленное к подобным явлениям воображение тотчас устремилось в область привидения, для изъяснения того, что было перед оча­ми. «Убоявшеся же и пристрашни бывше, мняху дух видети» (Лк. 24; 37), то есть сообразно народному понятию, что души умерших принимают иногда телесный вид, —думали, что дух Иисусов явился теперь таким же образом из другого мира. Но подобные явления всегда были (и будут) предметом страха человеческого.

«Что смущены есте? И почто (такие) помышления входят в сердца ваша?» — сказал Господь в успокоение учеников; — «видите руце Мои и нозе Мои, яко Сам Аз есмь: осяжите Мя и видите, яко дух плоти и кости не иматъ, якоже Мене видите имуща» (Лк. 24; 38-39).

Сказав сие, Иисус показал ученикам руки и ноги Свои, — с их язвами.

Такое доказательство было превыше всех сомнений. Но сердце челове­ческое следует другим законам, нежели рассудок, часто предупреждает его, но нередко и отстает от него, волнуясь подобно морю и тогда, когда уже нет ветра сомнений. Так было и с учениками. Прежде от печали, а теперь от радости, — они «дивились и еще не верили». Состояние души их подобно было состоянию человека, осужденного на смерть, коему в минуту казни дарова­но прощение.

«Имате ли что снедно зде?» — спросил Господь, желая подать новый при­знак, что тело Его есть не воздушное, а то самое, какое они видели прежде и с коим Он был на Кресте и во гробе. Некоторые из учеников подали Ему часть печеной рыбы и сотового меда.

Господь вкусил того и другого.

Между тем, ученики успели собрать рассеянные мысли свои, дабы более рассмотреть своего возлюбленного Учителя, отогнать от себя страх привиде­ний, и таким образом всецело предаться радости.

За трапезой чувственной, устроенной сомнением, началась трапеза ду­ховная — для веры и любви.

Господь напомнил ученикам, что настоящее событие (Воскресение), столько приводящее их в недоумение, не долженствовало быть для них чем-либо новым и неожидаенным, ибо совершилось не более того, как и что имен­но не раз предсказано им было прежде: «подобает скончатися» (прийти в исполнение) «всем написанным в законе Моисееве и пророцех и псалмех о Мне» (Лк. 24; 44).

Но ученики еще мало способны были понимать Писание: одна ссылка на него не могла произвести в уме ясных понятий и точного убеждения. Над­лежало разверсть перед ними не Писание только, но самый ум их для разу­мения Писания.

Господь знал сию потребность, и повторил опыт изъяснения пророков, сделанный Им на пути в Еммаус для двух путников. Всякий чувствует, как ясны и поучительны долженствовали быть теперь пророчества, после своего недавнего исполнения, — выходя из уст Того, к Кому они все непосредствен­но относились. Такая беседа одна вводила более в дух всего Ветхого Завета, нежели долголетние занятия буквою оного. С отверстым умом ученики сами увидели теперь, что так — именно так — надлежало пострадать Христу и вос­креснуть из мертвых в третий день и проповедану быть во имя Его покаянию и прощению грехов во всех народах, начиная от Иерусалима (Лк. 24; 46).

"Вы должны быть, — сказал Господь в заключение беседы, — свидетеля­ми всех сих событий, ибо как Меня послал Отец, так Я посылаю вас".

Прощаясь с учениками, Господь к Своему Божественному: Мир вам, — присовокупил новое таинственное действие: «дуну и глагола им: приимите Дух Свят: имже отпустите грехи, отпустятся им: и имже держите, держат­ся» (Ин. 20, 22). Через Божественное дуновение преподана та самая духовная власть, которая некогда в лице Петра обещана была апостолам за исповедание Иисуса Сыном Божиим.

В апостолах и прежде пребывал уже Дух Святый, и после сойдет на них торжественно в день Пятидесятницы. Тем не менее нужно было и сие Боже­ственное дуновение. Это была новая, средняя степень восхождения на высоту апостольства, начинательное Крещение Духом Святым. Подобный образ со­общения Духа Святаго (самый приличнейший, по-видимому, природе челове­ческой) находим и в истории святых мужей.

<br>

Слова и действия, коими заключалось настоящее явление Господа, были таковы, что сие можно почитать за последнее свидание с учениками. Долж­ность указана, даже и силы приняты: оставалось, по-видимому, только дей­ствовать. Между тем, еще предстояли явления, еще ожидали учеников беседы о Царствии Божием, еще имело последовать облечение силою свыше. Такая неопределенность, кажется, допущена с особенным намерением, чтобы об­щая жизнь учеников в духе Учителя развилась как можно скорее в частный образ жизни, смотря по характеру каждого, и у всех образовался дух личной твердости и самостоятельности, необходимой для вселенских учителей. При Учителе своем — даже при одной мысли о Его присутствии, они целые века оставались бы как младенцы на персях матери.

<br>

Когда ученикам от радости о Воскресении Учителя самая ночь казалась ясной как день, для одного из них, Фомы самые дни последующие обрати­лись в темную ночь. Причиной сего несчастия (ибо неуверенность и сомне­ния, в кои он впал, составляют величайшее несчастие) было то, что он во время описанного нами явления Иисусова не был вместе с прочими. Неиз­вестно, от чего зависело сие отсутствие, в такое время и в таких обстоятель­ствах, когда все соединяло снова рассеянных учеников Иисусовых. Недоста­ток усердия всего менее может быть предполагаем: но могла быть неосмот­рительность любви, пропустившая драгоценный случай, а потому претерпевшая осмидневное наказание лишения. Впрочем, поскольку посту­пок, или проступок, Фомы во всяком случае обратился к славе Воскресшего и к торжеству веры христианской, то Церковь издавна и весьма справедли­во учит видеть в сем событии действие Промысла, благоволившего через сомнение святого Фомы показать всем будущим родам непререкаемую под­линность Воскресения Христова.

На другого человека, со спокойным и тихим сердцем, — неприсутствие с прочими соучастниками при явлении Господа, не произвело бы особенного действия, тем менее чувство сомнения и упорства. Но Фома был противного свойства. Два случая (кроме настоящего), при коих он является действующим в истории евангельской, — ив обоих мы видим человека с чувством стреми­тельным, с рассудком взыскательным. Когда Иисус, уведомив учеников о смерти Лазаря, предлагал им идти в Иудею, и ученики изъявляли опасение: тогда Фома в порыве дружеского самоотвержения — решительно отвечал за всех: «идем и мы, да умрем с Ним» (Ин. 11; 16), явный голос сердца, способного ко всем жертвам любви!

В другой раз, когда Учитель спрашивал учеников, знают ли они путь, в который Он идет и о коем Он говорил им: Фома, несмотря на предшеству­ющие слова Учителя о сем самом пути, отвечает — опять за всех — «не вемы, камо идеши: и како можем путь ведети» (Ин. 14; 5), — явный голос рассуд­ка взыскательного, который не удовлетворяется знанием дела неясным, не терпит никакой неполноты, считает себя ничего не видевшим, доколе не увидел всего. Присоединив к сим двум, весьма характеристическим чертам, настоящий образ действований Фомы, без труда можно видеть, что характер его состоял в пламенной стремительности чувства, соединенной со взыска­тельностью рассудка. Такие люди не удовлетворяются малым, даже многим, все готовы отдать, но и всего могут потребовать. Не видев еще Иисуса, они смело будут говорить (язык у них дерзновеннее сердца): «аще не вижу на руку Его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра Его, не иму веры» (Ин. 20; 26), и увидев, — без осязания восклик­нут: «Господь мой и Бог мой!» — Сие самое увидим в Фоме.

Судя по стремительности чувства и силе первых впечатлений, уже то самое, что он не успел быть с апостолами, — насладиться радостью Воскре­сения, слышать мир Божественный, приять дуновение небесное и власть вязать и решить, — отстал, так сказать, от прочих — уже сие самое распола­гало его тотчас к недовольству на себя, к тайному желанию, чтобы бывшего, если возможно, не было. На такой почве всего скорее могло возникнуть со­мнение, — и семя для него содержалось в самом рассказе учеников. Они сами подумали сначала, что это призрак, — Фома думает, точно Он, по край­ней мере не известно заподлинно, что не Он. Учитель, — сказывают, — пред­лагал нам осязать Себя, показывал язвы на руках, ногах и в боку. Это, — отвечает Фома, — и надобно было непременно сделать, поскольку же вы не сделали, то и истина останется под сомнением. У меня другое правило дей­ствия: я доколе не увижу...

Бедное сердце, страдающее от опущения драгоценного случая, думало такой самостоятельностью вознаградить сию потерю, поставить себя выше соучеников, а между тем неприметно упадало еще ниже, лишало себя и части той радости, которую могло занять от других. Так почти всегда бывает с неве­рием: оно носит наказание лишения в самом себе. Думают быть выше других, вернее рассудку, истине: и добровольно ниспадают из состояния мира и благо­словенной уверенности, в коей блаженствуют души верующие.

Последующие дни долженствовали быть для Фомы днями ужасного ду­шевного волнения и мучений. Сомнение боролось с любовью к Учителю, вли­ваясь глубже и глубже в душу от самого противоборства, вид радующихся со­братий еще более усиливал расположение и без того мрачное. Протекал уже восьмой день, а Иисуса не было.

Казалось, само время начинало оправдывать сомневающегося, хотя сие оправдание было для него тяжелее самой неправды. Божественный Учитель знал о состоянии ученика и намеренно медлил явлением, давая время сомне­нию обнаружить всю свою мучительную силу.

По прошествии восьми дней, когда все ученики опять были вместе, явил­ся Иисус, «Зверем затворенным», и стал посреди с обыкновенным Своим при­ветствием: «мир вам!» Уже самое явление сие долженствовало вывесть Фому вне себя. Сомнение дерзновенно на словах, и всего слабее на деле. Явившийся тотчас дал знать, что Ему, как сердцевидцу, совершенно известно состояние души Фомы, и что Он, хотя и не явился доселе для его уверения, но тем не менее имел его в виду. «Принеси перст твой семо», — сказал Он Фоме, не обра­щая внимания на прочих учеников, — «и виждь руце Мои, и принеси руку твою и вложи в ребра Моя» (Господь с намерением употребляет те же самые слова, коими выражал свое сомнение Фома), «и не буди неверен, но верен» (Ин. 20; 27). Любвеобильнее сего приглашения, хотя оно отзывалось Божественным до­стоинством Приглашающего, не могло быть.

Но приглашаемый не имел уже нужды ни в каком осязании. Огнь веры, на время скрывшийся в пепле размышлений, от взора Иисусова мгновенно обра­тился паки в пламень. Ему казалось, что пред ним стоит не Иисус воскрес­ший, а само вечное Слово, ставшее плотью. Он мог сказать только: «Господь мой и Бог мой!»

Восклицание сие полнотою исповедания, в нем заключающегося, возна­граждало прежний недостаток, и совершенно показало, что свойство души сомневающегося, как мы заметили, было — как требовать всего, так и отда­вать все. Доселе Фома не верил, во что другие веровали, — в воскресение Учителя; теперь исповедует то, чего другие еще не разумели совершенно, — Божество Воскресшего.

Но, Господь всегда судит о лицах не по словам, а по делам. Личное уваже­ние к Нему и признание Его высокого достоинства имели цену в очах Его не более того, как сколько служило к подтверждению веры и спасению душ чело­веческих. Поступок Фомы оценен без отношения к его исповеданию: «яко ви­дев Мя веровал еси», — сказал Господь Фоме, — «блажени (блаженнее) не ви­девшии и» веровавший (Ин. 20; 29).

Не удивительно, как бы так сказал Господь, что ты предаешься теперь такой полноте веры, даешь много, ибо получил все, чего желал: «видев Мя, веровал еси». Не отнимаю цены у твоего исповедания, не осуждаю взыскатель­ности твоего рассудка; у Меня доказательств всегда более, нежели сколько ты и все сомневающиеся могут представить требований; не огорчаюсь испыта­нием, но приемля низший образ уверенности посредством чувств — видения, не могу не указать (для желающего) на высший, посредством одного ума и сердца: «блажени не видевшии и» веровавший.

Почему блаженнее? Потому, что у верующего после и вследствие виде­ния, вера основывается на чувствах — основа, хотя терпимая, но не совсем достойная веры, которая происходит от духа, живет в невидимом. Напротив, кто верует без свидетельства внешних чувств, у того вера основывается на внутренней потребности ума и сердца — природном ее основании. В послед­нем случае предполагается расширение внутреннего чувства веры, полное действие ума и сердца, требующих предметов веры, а такое состояние души есть само уже состояние блаженства, которого такой человек не променяет ни на какие земные блага.

Кроме изложенной нами беседы Иисуса с Фомою, святой Иоанн ничего не сообщает из настоящего явления Господа, потому, без сомнения, что если и было что говорено или делано при сем случае, то все убеждение Фомы состав­ляет, так сказать, сущность сего явления. И действительно, событие с этим апостолом по своему духу стоило того, чтобы занять особое место в ряду со­бытий Евангельских. Поучительное само по себе (в судьбе неверующего Фомы предъизображена судьба всякого незлонамеренного сомнения о вере), оно имеет важное отношение к вере христианской вообще, служа торжественным под­тверждением ее истинности.

Что касается поступка святого Фомы, то в отношении к нему должно из­бегать двух крайностей: преумаления и преувеличения. Несообразное с ис­торией преумаление было бы думать, что апостол, имея в виду прочнейшее утверждение веры христианской, намеренно принял на себя вид сомневающе­гося в воскресении Спасителя. Все показывает, что святой близнец сомневал­ся за самого себя, а не за других. Преумалением отзывается и то мнение, по коему сомнение Фомы представляется стоющим не только извинения, но и похвалы, даже подражания, как справедливое требование рассудка. Спаситель Сам указал, чему в сем отношении подражать должно: «блажени не видевшии и» веровавшие. Святому Фоме по причине отсутствия его при первом явлении Господа ученикам, предоставлялось именно сие блаженство, — преимущество верить, не видя. Он пожелал идти другим путем, променял произвольно сие преимущество на другое (отзывающееся недостатком братской любви и дове­рия) преимущество — сомневаться тогда, когда все другие верят и приглаша­ют к вере, — посему и ниспал ниже других, хотя продолжал оставаться в том же круге святой любви к Учителю.

С другой стороны, тот преувеличивает неверие Фомы, кто представляет его подобным неверию какого-либо скептика времен новейших. Фома готов был отдать душу (как отдал потом жизнь) за воскресение своего Учителя и Господа: между тем как многие из неверующих пожалели бы для приобрете­ния уверенности лишиться какой-либо малости. У них недостаток веры про­исходит главным образом от недостатка любви: у него, можно сказать, он про­изошел от избытка любви. Чего сильно желают и что кажется трудным, тому не вдруг верят: также как долго остаются в неверии те, кои не желают, внутренно, чтобы веруемое было истинно. Любовь и кощунность в сем случае вы­ражаются одинаково. Преувеличил бы сомнение святого Фомы и тот, кто по­думал, что он не верил явлению Господа прочим апостолам. У святого Фомы не было и не могло быть столько предубеждения к себе, чтобы не верить сви­детельству десяти собратов, коих истинность не подлежала никакому сомне­нию. Нет, Фома продолжал держаться той же мысли, какая сначала явилась было в уме апостолов, то есть что явившийся был не тот самый Иисус, кото­рый жил с ними прежде, с телом совершенно человеческим, а какой-либо его призрак, или дух бесплотный. Святой Фома, конечно верил воскресению Учи­теля, засвидетельствованному столькими свидетелями, но думал, сообразно всеобщему образу мыслей, что Он теперь совершенно с другим духовным те­лом, у коего нет ни плоти, ни костей. Посему, когда все утверждали против­ное, он для убеждения в чувственной истине требует чувственного доказа­тельства: «аще не вложу перста моего».

Не надобно притом забывать, что уста в подобных случаях бывают взы­скательнее ума и сердца: требуют (на словах) более, нежели сколько в самом деле желают иметь.

Дата добавления: 2014-01-07