Кода. Так называемый азиатский кризис 4 страница

Стоящие перед нами экологические проблемы являются прямым следствием того, что мы живем в рамках капиталистического миро-хозяйства. Хотя каждая из предшествовавших исторических систем трансформировала окружающую среду, а некоторые из них даже нарушали региональное экологическое равновесие (что порождало угрозу для выживания существовавшей здесь исторической системы), лишь капитализм, в силу того что он стал первой системой на всем земном шаре с невообразимой скоростью расширяющей масштабы производства (и умножающей численность населения), начал угрожать самой возможности выживания человечества. По сути дела, это происходит потому, что в рамках данной системы капиталистам удалось свести на нет возможности любых иных сил устанавливать для них пределы, определяемые ценностями и целями, иными чем бесконечное накопление капитала. Именно освобождение [этого] «Прометея» и определяет природу проблемы.

Но освобожденный Прометей не является символом человеческого сообщества. Снятие с него оков, что ставят себе в заслугу адепты современной системы, было неочевидным достижением, и обусловленный им долгосрочный ущерб перевешивает сегодня среднесрочные выгоды. С точки зрения политической экономии характерная черта нынешней ситуации заключается в том, что исторический капитализм находится в кризисе, будучи не в состоянии найти осмысленного решения порожденных им проблем, важнейшая, если не единственная, среди которых - это неспособность предотвратить разрушение природной среды.

На основе этого анализа я прихожу к нескольким выводам. Первый состоит в том, что реформистское законодательство ограничено заранее заданными пределами. Если измерять успех способностью заметно снизить степень загрязнения окружающей среды в масштабах всей планеты на протяжении, скажем, ближайших десяти-двадцати лет, то я риск-114

нул бы предположить, что [применение] такого законодательства вряд ли будет успешным. Объясняется это возможностью появления политической оппозиции, которая, как можно ожидать, окажется весьма жесткой, учитывая влияние такого законодательства на накопление капитала. Из этого, однако, не следует, что продолжать подобные попытки бессмысленно. Возможно, даже наоборот. Политические усилия, направленные на поддержку такого законодательства, способны обострить дилеммы капиталистической системы. Они могут высветить истинные проблемы, стоящие на повестке дня, что весьма важно, так как лишь на четко сформулированные вопросы можно найти ответ.

Предприниматели настаивают, что этот вопрос следует рассматривать, противопоставляя [наличие реальных] рабочих мест [абстрактному] романтизму человеческого начала -силам природы. Многие из тех, кто озабочен экологическими проблемами, поддаются соблазну и оказываются в ловушке, приводя в ответ два разных, но, на мой взгляд, одинаково неверных аргумента. Первый

*.

сводится к утверждению, что «с умом потраченная копейка сберегает рубль». Иными словами, некоторые полагают, что в рамках существующей ныне системы правительствам разумнее потратить некую сумму средств сегодня ради того, чтобы не тратить значительно больше в будущем. Такая аргументация и в самом деле выглядит небезосновательной. Но я уже отмечал, что, с точки зрения капиталистов, такие «копеечные траты», даже если они и способны воспрепятствовать нанесению [большего] ущерба, отнюдь не являются целесообразными, так как несут в себе серьезную угрозу самой возможности непрерывного накопления капитала. Существует и второй, абсолютно отличный от первого довод, который в политическом аспекте я нахожу столь же непрактичным. Его сторонники апеллируют к добродетелям природы и порокам науки. На практике это проявляется в защите экзотических животных, о которых большинство людей никогда не слышало и потому испытывает к ним полное равнодушие; в такой ситуации ответственными за сокращение рабочих мест становятся принадлежащие к среднему классу чудаковатые городские интеллектуалы. Проблема тем 115

самым полностью теряет связь со своей основой, определяемой двумя обстоятельствами. Первое сводится к тому, что капиталисты не платят по своим счетам. Второе заключается в том, что бесконечное накопление капитала представляет собой иррациональную цель, которой есть реальная альтернатива: сравнение различных выгод (в том числе приносимых [развитием] производства) между собой исходя из их целесообразности для общества в целом. Имеет место удручающая тенденция выставлять в качестве врагов науку и технологии, в то время как подлинным источником проблемы является капитализм. Именно он использовал величие безграничного технологического прогресса как одно из оправданий собственного существования. Он превратил одну из разновидностей науки - ньютоновскую науку, проникнутую идеями детерминизма - в своего рода культурное оправдание политического лозунга о том, что люди могут и должны «покорять» природу, а все негативные последствия хозяйственной экспансии будут преодолены по мере неизбежного прогресса науки.

Сегодня мы знаем, что это видение науки и эта ее форма не могут считаться универсальными. Сомнения в их адекватности высказываются ныне самими естествоиспытателями, весьма широкой группой ученых, вовлеченных в «исследования неравновесных систем», как они сами их называют. Науки, изучающие поведение таких систем, по ряду направлений радикально отличаются от ньютонианства: в них отрицается сама идея предсказуемости; признаются нормальными системы, серьезно отклоняющиеся от равновесного состояния, с их неизбежными бифуркациями; утверждается центральная роль стрелы времени*. Но наибольшим значением для нашей дискуссии обладает, возможно, акцент на самосозидательной креативности естественных процессов и неразличимости [границы] между человеческим и природным - с вытекающим отсюда утверждением, что наука является со-

* И.Пригожий и И.Стенгерс писали в своей книге «Порядок из хаоса» (М., 1986): «Стрела времени является проявлением того факта, что будущее не задано». - Прим. ред. 116

ставным элементом культуры. Представления о возвышенной интеллектуальной деятельности, направленной на раскрытие фундаментальных и вечных истин, уходят в прошлое. Их место занимают представления о реальном мире, доступном для понимания, мире, в котором открытия дней будущих не могут свершиться сегодня, поскольку само будущее еще надлежит создать. Будущее не предписывается настоящим, даже если оно определяется прошлым. Политические приложения такого взгляда на науку представляются мне абсолютно ясными. Настоящее - это всегда дело выбора, однако, как было когда-то сказано, хотя мы и творим собственную историю, мы ее не выбираем. Но все же мы творим ее. И поскольку настоящее - это предмет выбора, область такого выбора существенно расширяется в моменты, непосредственно предшествующие бифуркации, в моменты, когда система наиболее далека от равновесия, ибо тогда незначительные усилия вызывают масштабные последствия (и наоборот, в моменты, близкие к равновесию, даже масштабные усилия могут иметь лишь незначительные последствия). Вернемся теперь к проблеме экологии. Я рассмотрел ее в рамках политической экономии миро-системы. Я показал, что причиной деградации окружающей среды оказывалась потребность предпринимателей скрывать издержки и недостаток стимулов к принятию экологически целесообразных решений. Я также объяснил, что сегодня эта проблема является гораздо более серьезной, чем когда-либо прежде, по причине переживаемого нами системного кризиса. Этот кризис резко ограничил возможности накопления капитала, сделав сокрытие издержек единственным из простых и доступных его методов. И именно поэтому, утверждаю я, сегодня

*.

сложнее, чем на любом из предшествующих этапов истории [капиталистической] системы, добиться одобрения предпринимательскими кругами мер по борьбе с экологической опасностью. Все это можно легко перевести на язык науки о неравновесности. Мы переживаем период, непосредственно предшествующий бифуркации. Существующая историческая система находится в состоянии кризиса, завершающего ее разви-117

тие. Перед нами стоит вопрос о том, что придет ей на смену. Именно он определит суть политических споров на ближайшие двадцать пять - пятьдесят лет. Проблема разрушения среды обитания, хотя, конечно, не одна она, окажется в центре этих дебатов. Можно, на мой взгляд, сказать, что спор идет вокруг [представлений] о независимой, сущностной рациональности, и мы боремся за то решение или за ту систему, которые были бы сущностно рациональными. Концепция сущностной рациональности предполагает, что все принимаемые в обществе решения опосредованы конфликтами - как между различными ценностями, так и между различными группами, зачастую выступающими защитниками противоположных ценностей. Она предполагает, что не может существовать системы, способной одновременно удовлетворять требованиям каждого из этих наборов ценностей, даже если мы ощущаем, что все они того заслуживают. Сущностная рациональность предполагает выбор оптимального соотношения. Но что означает этот оптимум? В какой-то мере он описывается старым лозунгом Джереми Бентама -обеспечением максимального количества благ для максимального числа людей. Проблема состоит в том, что хотя этот лозунг и ведет нас в правильном с точки зрения результата направлении, он имеет множество слабых мест.

Кого, например, следует считать большинством? Экологические проблемы обостряют актуальность этого вопроса. Вполне понятно, что оценивая масштабы ущерба, наносимого окружающей среде, нельзя ограничиться пределами той или иной страны. В этом вопросе нельзя ограничиться даже пределами [всего] земного шара. Существует еще и проблема будущих поколений. С одной стороны, то, что является несомненным благом для нынешнего поколения, может нанести гигантский ущерб следующим поколениям. С другой стороны, нынешнее поколение тоже имеет свои права. Сегодня мы погрязли в спорах, касающихся наших современников: как, например, определить долю средств, которые следует направлять на социальные нужды детей, работающих граждан и стариков? Если добавить сюда еще и тех, кто не появился на свет, достичь справедливого распределения будет почти невозможно. 118 Но именно к такой альтернативной социальной системе мы и должны стремиться: к системе, в которой обсуждаются, взвешиваются и коллективно решаются фундаментальные вопросы. Производство имеет большое значение. Мы должны использовать деревья как источник древесины и топлива, но они нужны нам и для отдыха в их тени, и для эстетического наслаждения. И мы должны сохранить возможность и в будущем использовать деревья для каждой из этих целей. Если следовать старому аргументу предпринимателей, подобные общественные решения должны воплощать собой совокупность индивидуальных решений, ибо нет более совершенного механизма выработки коллективных суждений, чем этот. Сколь бы правдоподобными ни казались такие рассуждения, они не могут оправдать ситуацию, в которой один человек принимает выгодное для себя решение, перекладывая его издержки на других, мнения, предпочтения или интересы которых не принимаются при этом в расчет. Между тем именно это и происходит в условиях сокрытия издержек.

Нет выхода? Нет выхода в рамках существующей исторической системы? Но ведь мы переживаем выход из самой этой системы. Главный вопрос, стоящий сегодня перед нами, - это вопрос о том, куда нам двигаться дальше. Следует здесь и сейчас поднять знамя сущностной рациональности, вокруг которого необходимо сплотиться. Мы должны сознавать, что выбирая сущностную рациональность, мы встаем на долгий и трудный путь. Он предполагает не только новую социальную систему, но и требует новых структур знания, где философия и естественные науки не будут разделены, где произойдет возвращение к той единой эпистемологии, которая определяла накопление знаний до становления капиталистического миро-хозяйства. Если мы выберем этот путь, как применительно к общественной системе, в которой живем, так и к структуре знаний, которые используем для постижения ее закономерностей, то следует понимать, что мы находимся в самом его начале, но отнюдь не в конце. Первые шаги всегда сопряжены с неопределенностью, опасностями и трудностями, но они порождают надежды, а ведь это и есть самое большое, на что можно рассчитывать.

*.

* 119

Глава шестая. Либерализм и демократия Братья-враги?*

Понятия «либерализм» и «демократия» впитали в себя множество значений. Каждому из них даются разнообразные, нередко противоречивые определения. К тому же, начиная с первой половины XIX столетия, когда оба эти понятия стали использоваться в политических речах, и до наших дней соотношение между ними остается весьма двусмысленным. В некоторых случаях они казались идентичными или, по меньшей мере, во многом совпадающими по смыслу; в других -выступали чуть ли не как полярные противоположности. На мой взгляд, фактически они были [как бы] братьями-врагами (freres ennemies). В некоторых отношениях они родственны друг другу, но воплощают разнонаправленные тенденции. И их, если так можно выразиться, кровное соперничество весьма интенсивно. Продолжая, я хотел бы сказать, что сегодня поиск приемлемого соотношения между этими двумя идеями, понятиями или ценностями является важной политической задачей, предпосылкой позитивного разрешения очень острых, как я предвижу, социальных конфликтов XXI века. Это вопрос не конкретизации дефиниций, а прежде всего -социального выбора.

Оба понятия отражают реакцию, пусть и различную, на современную миро-систему. Эта миро-система представляет собой капиталистическое миро-хозяйство и основана на при-* Четвертая Даалдеровская лекция, прочитанная перед межфакультетской рабочей группой по политическим наукам государственного университета Лейдена, Лейден, Нидерланды, 15 марта 1997 года. 120 оритете бесконечного накопления капитала. Такая система неизбежно оказывается неэгалитарной и даже поляризованной, причем как в экономическом, так и в социальном аспектах. В то же время значение, которое придается в этой системе проблеме накопления, является мощным фактором установления равенства. [Дело в том, что в таких условиях] подвергается сомнению всякий статус, приобретенный или поддерживающийся на основе любых иных критериев, [кроме накопления капитала], включая и те, что обеспечиваются происхождением человека. Это идеологическое противоречие между иерархией и равенством, имманентное самым глубинным основам капитализма, порождает дилеммы, с которыми сталкиваются все, кто занимает в этой системе привилегированное положение.

Посмотрим на эти дилеммы с позиций основного субъекта капиталистического миро-хозяйства -предпринимателя, иногда именуемого буржуа. Предприниматель стремится к накоплению капитала. К этой цели он идет с помощью мирового рынка, но редко достигает ее исключительно посредством рынка. Удачливые предприниматели неизбежно зависят от государственной машины, способствующей формированию и поддержанию ими относительно монопольного положения в отдельных секторах [экономики], которое одно только и служит источником по-настоящему значительных прибылей¹.

Если же предприниматель уже накопил значительный капитал, ему придется заботиться о его сохранности, противостоя капризам рынка, а также попыткам украсть [его собственность], конфисковать ее или отобрать под видом налогов. Но даже на этом его проблемы не заканчиваются. Он должен позаботиться также и о том, как передать свой капитал наследникам. Это является не [столько] экономической, [сколько] социопсихологической потребностью, имеющей, тем не менее, серьезные экономические последствия. За необходимостью обеспечить передачу капитала наследникам скрывается не проблема налогов (которая может рассматриваться как аспект защиты рынка от государства), а проблема предпринимательких способностей наследников (подразумевающая, что рынок враждебен наследованию). По большому 1 2 1 счету, единственный способ обеспечить некомпетентных потомков возможностью унаследовать и сохранить капитал -это переход от прибыли к ренте как источнику приращения капитала. Но хотя подобное решение и удовлетворяет социопсихологические потребности, оно принижает значимость фактора, социально оправдывающего капиталистическое накопление, а именно -рыночной компетентности предпринимателей. Последнее, в свою очередь, порождает неразрешимую политическую дилемму.

Теперь посмотрим на ту же проблему с точки зрения трудящихся, не имеющих возможности накапливать сколь-либо серьезные капиталы. Как известно, при капитализме развитие производительных сил ведет к масштабным индустриализации и урбанизации, а также к территориальной концентрации богатства и высокооплачиваемой занятости. Мы не будем сейчас

*.

касаться причин такого положения вещей, остановимся лишь на его политических последствиях. С течением времени (и особенно в принадлежащих к центру [миро-хозяйства], или «более развитых» странах) этот процесс порождает изменение модели стратификации в государственном масштабе, заключающееся в увеличении доли среднего класса и высокооплачиваемых работников, что, соответственно, обусловливает рост их политического влияния. Важнейшим геокультурным следствием Французской революции и установившегося затем наполеоновского режима стала легитимизация политических требований этих слоев, достигавшаяся через утверждение, будто источником национального суверенитета является «народ». И если такой суверенитет был, возможно, совместим с гипотетическим эгалитаризмом рыночного накопления, то для него были абсолютно лишними любые попытки создания рентных источников дохода. Проблема примирения рыночной идеологии с социопсихологической потребностью в создании рентных источников дохода всегда горячо обсуждалась в предпринимательских кругах. Следствием этого стал противоречивый язык либералов. Попытки жонглирования терминами подготовили почву для взаимоотношений между «либерализмом» и «демократией», остававшихся весьма двусмысленными на протяжении 122

последних двух столетий. В первой половине XIX века, когда эти слова впервые стали широко употребляться как политические термины, основная линия политического водораздела проходила между консерваторами и либералами -«партией порядка» и «партией перемен». Консерваторы были принципиально враждебны Французской революции во всех ее проявлениях: жирондистском, якобинском, наполеоновском. Либералы же рассматривали ее как нечто позитивное, по меньшей мере - в жирондистском варианте, который, как считалось, олицетворял некую аналогию с эволюцией английской парламентской системы. Это положительное отношение к Французской революции, которое вначале, после поражения Наполеона в 1815 году, было весьма осторожным, с годами стало значительно более явным.

В период с 1815 по 1848 год, помимо консерваторов и либералов, появились и те, кого порой называли демократами, чаще - республиканцами, иногда радикалами, изредка - социалистами. Все они, однако, представляли весьма небольшой «левый придаток» либерализма, иногда игравший роль возбуждающего элемента, но чаще только смущавший основную часть либералов. Лишь позднее этот «левый придаток» превратился во вполне оформленное независимое идеологическое движение, обычно именуемое социалистическим. После 1848 года идеологическая палитра стабилизировалась в форме триады идеологий, структурировавших политическую жизнь XIX и XX веков: консерватизма, либерализма и социализма, или радикализма (известных также как правое, центристское и левое движения). Я не буду сейчас повторять, как и почему в период, последовавший за 1848 годом, либерализм как идеология взял верх над своими соперниками, сформировав вокруг себя консенсус, освященный геокультурой современной миро-системы, превратив и консерватизм, и социализм в течения, зависимые от либерализма. Не стану я повторять и того, что этот консенсус сохранялся вплоть до 1968 года, когда он был вновь подвергнут сомнению, дав консерватизму и радикализму возможность возродиться в качестве самостоятельных идеологий³.

Учитывая цели этой дискуссии, исключительно важно понимать, что после 1848 года противостояние «старому ре-123

жиму» уже не было главной задачей либералов. Их основное внимание сосредоточилось, скорее, на другой стороне политического спектра и было обращено на то, как противодействовать растущим требованиям демократии. Революции 1848 года впервые продемонстрировали потенциальную мощь воинствующих левых сил, возвестив начало настоящих общественных движений в странах центра, а также национально-освободительных движений в периферийных регионах. Сила этого подъема напугала либералов-центристов, и хотя все революции 1848 года захлебнулись или были подавлены, либералы преисполнились решимости умерить пыл излишне радикальных, как они считали, антисистемных требований, выдвигавшихся «опасными» классами. Ответные усилия либералов проявились в трех формах. Во-первых, на предстоящие полвека они предложили программу «уступок», которые, по их мнению, могли бы в такой степени удовлетворить выдвигавшиеся требования, чтобы ситуация была стабилизирована, причем без ущерба для основ системы. Во-вторых, они стали открыто отходить от фактически существовавших политических коалиций с левыми (которые они практиковали в 1815-1848 годах, когда левые были слабы, а либералы считали своим основным противником консерваторов) в

*.

пользу политических коалиций на правом фланге, создавая их, когда бы и где бы им ни померещилась угроза со стороны левых. И, в-третьих, они выработали язык, искусно отделявший либерализм от демократии.

Программа уступок - избирательное право, элементы государства всеобщего благосостояния, объединяющий расистский национализм - была исключительно успешной во всем евро-американском мире и сделала капиталистическую систему способной преодолевать все бури и штормы, за исключением относящихся к последним двум десятилетиям. Вторая мера -политические коалиции с правыми - была реализована либералами с еще большей легкостью, так как правые и сами пришли к аналогичному выводу вследствие событий 1848 г. Основной их политической линией стал «просвещенный консерватизм», и так как по сути он был версией либерализма, не возникало серьезных препятствий на пути созда-124

ния такой формы парламентаризма, которая предполагала регулярную передачу формальных рычагов власти от одной партии к другой, в то время как их истинные цели тяготели к центристскому консенсусу и никогда значительно от него не отклонялись. Определенные проблемы порождал лишь третий элемент [новой] тактики, что обусловливалось желанием либералов одновременно достичь двух результатов. Они хотели разделить либерализм и демократию, но в то же время - использовать тему демократии, и даже само это понятие, в качестве объединяющего момента. Именно на этой тематике и ее проблемах я и хотел бы сконцентрировать внимание в нашей дискуссии.

Либерализм, как часто отмечается, начинает свой анализ с индивида, которого считает основным субъектом социального действия. Согласно используемой либералами метафоре, мир состоит из множества независимых индивидов, которые тем или иным образом в тот или иной момент пришли к соглашению (заключили общественный договор) о взаимных обязательствах ради общего блага. При этом либералы изображали данное соглашение как весьма ограниченное. Причина такой трактовки очевидна. Либерализм возник из попыток отстранить людей, имеющих репутацию «компетентных», от произвольного контроля над институтами (церковью, монархией, аристократией и, соответственно, государством), которые либералы предпочитали видеть в руках менее компетентных людей. Идея ограниченного общественного договора как раз и предлагала логичное обоснование такого положения дел.

Именно этот подход стоит за такими традиционными лозунгами, связывающимися с Французской революцией, как «карьера, открытая талантам». Сочетание слов «открытая» и «талант» передавало суть замысла. Однако такой четкий язык вскоре превратился в более туманный и неопределенный, толковавший о «суверенитете народа». Проблема этой формулы, широко узаконенной идеями Французской революции, заключается в том, что «народ» как группу определить гораздо труднее, чем совокупность «талантливых людей». После-125

дние составляют исчислимую группу, имеющую свои логические пределы. Необходимо лишь договориться о некоторых критериях таланта, вне зависимости от того, являются ли они истинными или ложными, и мы сможем определить, кто достоин в нее войти. Но определение того, кто составляет «народ», в принципе не предполагает критериев, а устанавливается общественным, коллективным мнением; за ним стоит политическое решение, и этот факт никем не оспаривается.

Разумеется, будь мы готовы причислить к «народу» всех и каждого, не возникало бы и проблемы. Но «народ» как политическое понятие используется в первую очередь, чтобы апеллировать к правам, установленным в [том или ином] государстве, и потому становится спорным. Очевидно лишь, что практически никто ни прежде, ни теперь не готов считать «народом» всех, поскольку это означало бы, что любой человек должен располагать всей полнотой политических прав. Существует ряд общепринятых исключений: [в эту группу не входят] дети, умалишенные, преступники, временно проживающие иностранцы, - которые более или менее понятны для подавляющего большинства. Но ведь включение в этот список иных категорий: мигрантов, нищих, бедняков, невежд, женщин - казалось не менее очевидным, в особенности тем, кто сам не был ни мигрантом, ни нищим, ни бедняком, ни невеждой, ни женщиной. [Поэтому] вопрос о том, из кого же состоит «народ», до сих пор и всюду остается одним из основных источников политических противоречий.

На протяжении последних ДВУХСОТ лет повсюду в мире лишенные прав или обделенные ими постоянно стучались в дверь, толкали ее, пытаясь открыть и всякий раз прося о большем. Стоит

*.

впустить нескольких - и немедленно приходят следом другие, требуя, чтобы их тоже впустили. Реакция на эту политическую реальность, очевидную для всех, бывала неодинаковой. В частности, тональность реакций, ассоциировавшихся с либерализмом и демократией, доходила до абсолютно различной, почти противоположной.

Либералы имели обыкновение сдерживать течение. Демократы были склонны рукоплескать ему и подталкивать его. Либералы с особым вниманием относились к характеру про-126 цесса; плохой процесс, считали они, приведет к плохим результатам. Демократы больше сосредоточивались на результатах; плохие результаты, по их мнению, указывали на плохой процесс. Либералы обращались к прошлому и подчеркивали, как много уже сделано. Демократы смотрели в будущее и отмечали, как много еще предстоит совершить. Стакан наполовину полон? Или он наполовину пуст? Возможно и то, и другое, но возможно и различие целей. Главным лозунгом либералов является рациональность. Они выступают наиболее верными наследниками Просвещения. Либералы верят в потенциальную рациональность всех людей, в рациональность не предопределенную, а достигаемую, причем достигаемую посредством образования (Bildung). Образование, однако, может формировать не только просвещенных граждан, наделенных гражданскими добродетелями. Современные либералы прекрасно сознают, что демократия городских собраний, заимствованная из [древне] греческих полисов, невозможна в гораздо больших образованиях, какими являются современные государства, где необходимо принимать решения по широкому кругу сложных вопросов. Либералы разделяют метафору ньютоновской науки: сложное легче всего понять, если разложить его на более мелкие элементы путем дифференциации и специализации. Отсюда вытекает, что для исполнения роли просвещенных граждан, наделенных гражданскими добродетелями, людям необходимы советы профессионалов, руководящих ими и способных обрисовать существующие альтернативы, предложить критерии, которые позволили бы оценить эти различные варианты. Если для воплощения рациональности требуется компетентность, то необходима и гражданская культура, которая давала бы специалистам ощущение собственной значимости. Современная система образования (как гуманитарного, так и естественнонаучного) предполагает воспитание у граждан привычки соглашаться с указаниями профессионалов. Именно вокруг этого вращаются все споры об избирательном праве и других формах политического участия: кто обладает достаточным опытом, [чтобы стать экспертом], и кто имеет склад ума, позволяющий прислушиваться к словам таких экс-127

пертов. Короче говоря, хотя каждый человек потенциально рационален, на деле рациональны не все. Либерализм призывает наделить правами [лишь] рационально мыслящих людей, с тем чтобы они, а не лишенные способности рационально мыслить, принимали важнейшие общественные решения. Если же в условиях [политического] нажима и приходится наделить формальными правами многих из тех, кто неспособен все же действовать рационально, становится важным очертить эти права так, чтобы исключить любую возможность глупости. Это и есть источник озабоченности процессом. Процессом в этом случае считается откладывание решений на такой срок и таким образом, чтобы эксперты получили беспроигрышный шанс настоять на своем. Исключение [из общественной жизни] неспособных практикуется всегда и везде. При этом им обещают, однако, что они будут инкорпорированы в будущем, как только выучатся, как только начнут справляться с тестами, как только обретут рациональность тем же путем, как и сегодняшние включенные. Хотя необоснованная дискриминация - это проклятье для либерала, либерал находит огромное различие между необоснованной и обоснованной дискриминацией. Поэтому либеральный подход исполнен опасений перед большинством, перед неумытыми и невежественными, перед массами. Речи либералов, безусловно, всегда прославляют потенциальную интеграцию исключенных, но под ней всегда имеется в виду лишь контролируемая интеграция, усвоение тех ценностей и вовлечение в те структуры, которые сформированы и созданы ранее включенными. Перед лицом большинства либерал всегда защищает меньшинство. Но защищает он не группу, оказавшуюся в меньшинстве, а символическое меньшинство; он защищает от толпы рационально действующего героя - то есть самого себя.

Дата добавления: 2014-11-06