Часть II. Мир знаний

Глава девятая. Общественные науки и современное общество. Исчезающие основания рациональности*

То, что для производящего класса представляется «политикой», для класса интеллектуалов становится «рациональностью». И странно, что некоторые марксисты ставят «рациональность» выше «политики», почитая идеологическую абстракцию больше, чем экономическую конкретику. Антонио Грамши «Тюремные тетради»

Дело не только в том, что интеллектуалы превратили политику в рациональность, но и в том, что, утверждая таким образом достоинства рациональности, они выражали свой оптимизм и подпитывали оптимизм в других. Согласно их кредо, по мере приближения к правильному пониманию реального мира формируются условия для лучшего управления реальным обществом, а следовательно, для более полного раскрытия человеческого потенциала. Общественные науки как способ упорядочения знаний не только основывались на этой вере, но и полагали себя наилучшим методом осуществления рациональных исканий.

Так было не всегда. Некогда социальная мысль находилась под влиянием всепроникающего пессимизма. Общество считалось несправедливым и несовершенным, и ему, как предполагалось, суждено было навеки таким оставаться. Мрачное представление св. Августина, что на всех нас лежит несмыва-

* Вступительное слово на Международном коллоквиуме «Университеты и обществоведение: новые пути к общественной рациональности», организованном Итальянской ассоциацией социологов, Палермо, Италия, 26-28 октября 1995 года. 187

емое клеймо первородного греха, господствовало на протяжении большей части истории христианской Европы. По сравнению с другими подходами это была, несомненно, исключительно суровая хронософия. Но и другие воззрения, более близкие к идеям стоиков, и даже к традиции, идущей от Дионисия, не гарантировали [безоблачного] будущего. Буддистское искание нирваны представлялось долгим и трудным путем, пройти которым могли столь же немногие, как и обрести святость в христианстве.

То, что современный мир торжествовал, упиваясь «модернистским» мировоззрением (Weltanschauung) так долго, обусловлено тем, что он провозгласил хронософию, обращенную к реальности, универсальную и оптимистичную. Общество, каким бы несовершенным оно ни было, можно сделать лучше, причем лучше для каждого. Вера в возможность улучшения общества служила краеугольным камнем [эпохи] модернити. При этом, что следует подчеркнуть, не утверждалось, будто люди непременно станут более нравственными. Индивидуальное преодоление греховности, на что издавна были направлены религиозные искания, оставалось во власти Божьего суда (и Божьей милости). Его признание и вознаграждение за него относились к потустороннему миру. Мир модернити, напротив, был предельно реальным. Любые обещания должны выполняться здесь и сейчас или, по меньшей мере, в ближайшем будущем. Ориентиры этого мира были однозначно материалистичны, поскольку обещался экономический прогресс - в конечном счете опять-таки для каждого. Его перспективы в нематериальной сфере, воплощенные в понятии свободы, в итоге [также] могли быть сведены к материальным выгодам, а те из предполагаемых свобод, которые к ним не сводились, обычно отвергались как ложные. Наконец, следует отметить, сколь коллективистскими были идеалы модернити. Философы и

*.

обществоведы этой эпохи столь убежденно рассуждают о центральной роли индивида в современном мире, что мы теряем из вида, в какой степени этот мир сформировал первую в истории поистине коллективистскую геокультуру, первое в истории эгалитаристское мировосприятие. Обещалось, что наша историческая 188

система достигнет однажды такого социального порядка, когда каждый обретет должную, а следовательно, относительно равную долю материальных благ, когда никто не будет иметь привилегий. Разумеется, я говорю лишь об устремлениях, а не о реалиях. Но все же ни один философ в средневековой Европе, в Китае времен династии Тан или в халифате Аббассидов [даже] не предполагал, что однажды все люди могут стать материально обеспеченными, а привилегии навсегда исчезнут. Все прежние философские учения считали иерархию неизбежной и в силу этого отвергали возможность «земного» коллективизма.

Поэтому, если мы хотим постичь сегодняшние дилеммы нашей исторической системы -капиталистического миро-хозяйства - и разобраться, почему концепция рациональности уже не наполняет нас прежним энтузиазмом, нам следует начать, как я полагаю, с осознания той степени, в какой [эпоха] модернити основывалась на материалистических и коллективистских посылках. В силу ее глубокой внутренней противоречивости сделать это непросто. Raison d'etre капиталистической экономики, ее движущей силой было бесконечное накопление капитала. Основанное на изъятии прибавочной стоимости у одних людей и перераспределении ее в пользу других, оно несовместимо с материалистическими и коллективистскими идеалами. Капитализм материальный вознаграждает лишь некоторых и потому никогда не обещает успеха всем. Как обществоведам, нам известно, что один из самых плодотворных подходов к анализу социальной реальности заключается в том, чтобы сосредоточить внимание на центральном противоречии и попытаться объяснить как его причины, так и следствия. Именно это я и предлагаю сделать. Я остановлюсь на том, почему идеологи [эпохи] модернити давали своим согражданам невыполнимые обещания, почему этим обещаниям долгое время верили, почему им не верят сегодня и каковы последствия этого разочарования. И наконец, я попытаюсь оценить значение всего этого для нас как обществоведов, прокламирующих (пусть даже и не всегда практикующих) [принципы] рационализма. 189

Модернити и рациональность

В обществоведении связь между подъемом капиталистической миро-системы и развитием науки и технологий выглядит очевидной. Но почему эти процессы связаны исторически? На этот вопрос Маркс и Вебер (как и многие другие) отвечали, что капиталистам приходилось действовать «рационально», если они стремились достичь своей основной цели - максимизации прибыли. Коль скоро капиталисты направляют всю энергию на достижение именно этой цели, они будут делать все от них зависящее для снижения издержек производства и выпуска пользующейся спросом продукции, а это предполагает применение рациональных методов не только к самому процессу производства, но и к управлению им. Поэтому они считают любые технологические достижения исключительно полезными и делают все возможное, чтобы способствовать развитию науки, стоящей за этими достижениями.

Все это так, но, на мой взгляд, не вполне объясняет сути дела. Можно предположить, что люди, стремившиеся к получению прибыли, как и люди, способные двигать вперед науку, имелись, приблизительно в одинаковых пропорциях, во всех основных цивилизационных центрах, причем на протяжении тысячелетий. Джозеф Нидхэм в своей фундаментальной работе «Наука и цивилизация в Китае» показывает масштаб научных проектов [, предпринимавшихся] китайской цивилизацией. И мы хорошо знаем, насколько интенсивной и коммерциализированной была экономическая жизнь Китая. Мы снова приходим к классическому вопросу: «Почему же Запад?» Я не предлагаю обсуждать его в очередной раз. Многие обращались к нему [ранее], и я в том числе¹. Я хотел бы просто отметить очевидное для меня фундаментальное отличие, которое заключается в том, что в современной миро-системе технологический прогресс приносил очевидные выгоды, определявшие отношение к нему не только предпринимателей, имевших вполне понятные причины поощрять изобретателей и новаторов, но и политических лидеров, мотивы которых всегда были более сложными и периодически 190 проявлявшаяся враждебность которых технологическому прогрессу становилась в разных странах

*.

и в разные эпохи основным препятствием на пути научных революций, подобных начавшейся в Западной Европе в XVII столетии.

Из этого я делаю четкий вывод: именно капитализм стал основой технологического развития, а не наоборот. Это очень важно, поскольку именно здесь лежит ключ к пониманию властных отношений. Современная наука представляет собой порождение капитализма и зависима от него. Ученые получали одобрение и поддержку со стороны общества, ибо предлагали проекты конкретных улучшений реального мира - замечательные механизмы, которые позволяли увеличить производительность, преодолеть ограничения времени и пространства, обеспечить каждому человеку лучшие условия жизни. Наука работала.

Вокруг этой научной деятельности сложилось целое мировоззрение. Утверждалось, что ученые лишены и должны быть лишены собственного интереса. Утверждалось, что ученые привержены и должны быть привержены «эмпирическому» подходу. Утверждалось, что ученые посвящают и должны посвящать себя поискам «абсолютной» истины. Утверждалось, что ученые стремятся и должны стремиться к поискам «простоты». Их задачу видели в анализе сложных явлений и нахождении простых и даже простейших законов, управляющих этими явлениями. И наконец, -что, может быть, наиболее важно - утверждалось, что ученые выявляют и должны выявлять непосредственные причины [явлений], а не их первопричины. Более того, эти представления и требования казались неотделимыми друг от друга, и их следовало воспринимать как нечто единое. Идеалы науки, в той мере, в какой они претендовали на то, чтобы всеобъемлющим и достоверным образом представлять деятельность ученых, были, конечно, окутаны мифами. В своей блестящей работе «Социальная история истины»² Стивен Шейпин показал центральную роль, которую играли общественный престиж и авторитет, не связанные с научной деятельностью, в определении научной состоятельности и статуса [членов] Лондонского Королевского общества в XVII веке. 1 9 1 То была, как он отмечает, состоятельность джентльменов, основывавшаяся на цельности личности, на доверии, чести и чувстве гражданского долга. И все же наука, эмпирическая наука, особенно ньютоновская механика, казавшаяся ее воплощением, стала той моделью, к которой неизбежно стали обращаться обществоведы, моделью, которую они впоследствии стремились копировать³. А тот джентльменский дух науки, на котором неизменно настаивал мир модернити, был единственным возможным выражением рациональности, и это надолго стало лейтмотивом всего интеллектуального класса.

Но что означает рациональность? Обширная дискуссия на эту тему хорошо знакома любому социологу. Она отражена в работе Макса Вебера «Хозяйство и общество»⁴. Вебер приводит две пары определений рациональности. Первая обнаруживается в его типологии четырех видов социального действия. Два из этих видов признаются [автором] рациональными «целерациональный» (zweckrational) и «ценностно-рациональный» (wertrational). Вторая пара встречается в его оценках экономической активности, где он отмечает «формальную» и «сущностную» рациональность. Эти две антиномии почти идентичны, хотя и не вполне; по крайней мере, как мне кажется, не во всех своих значениях.

Позвольте мне для прояснения вопроса привести довольно большой отрывок из Вебера. В его концепции целерациональное социальное действие - это действие, «в основе которого лежит ожидание определенного поведения предметов внешнего мира и других людей; эти ожидания используются в качестве 'условий' или 'средств' для достижения активным субъектом своих рационально поставленных и продуманных целей» (1:24). Ценностно-рациональное социальное действие определяется им как действие, «основанное на вере в самодовлеющую ценность неких этических, эстетических, религиозных или других форм поведения, независимо от той степени, в какой они способны обеспечивать успех» (1:24-25). Далее Вебер поясняет эти определения на конкретных примерах: 192

Примером чисто ценностно-рациональной ориентации могут послужить действия людей, которые, невзирая на возможный для себя ущерб, претворяют в жизнь свои убеждения о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности некоего «предмета» любого рода. В рамках нашей терминологии, ценностно-рациональное действие всегда подчинено «заповедям» или «требованиям», в повиновении которым видит свой долг данный индивид. Лишь в той мере, в какой человеческое действие ориентировано на выполнение таких безусловных требований, можно говорить о ценностно-рациональном действии. Такое встречается в различной, большей частью весьма незначительной степени. Тем не менее из дальнейшего изложения станет ясно, что значение

*.

*.

такого типа [социального] действия настолько серьезно, что позволяет его выделить в особый тип [действия], хотя здесь и не делается попытка дать исчерпывающую в каком-либо смысле классификацию типов [человеческого] действия.

Действие является целерациональным (zweckrational) в том случае, если цель, средства и побочные результаты рационально взвешиваются и просчитываются. Это включает в себя рассмотрение альтернативных средств достижения цели, связей между целью и побочными последствиями и, наконец, отношения различных возможных целей друг к другу. Таким образом, в данном случае действие не аффективно и не традиционно*. Выбор между конкурирующими и сталкивающимися целями и следствиями может быть ориентирован ценностно-рационально. В таком случае поведение целерационально только по своим средствам. С другой стороны, индивид, вместо того чтобы руководствоваться рациональной ориентацией на систему ценностей, может включить конкурирующие и сталкивающиеся цели просто как данные субъективные потребности в шкалу по степени их сознательно взвешенной необходимости. Впоследствии он может ориентировать свое поведение таким образом, чтобы эти потребности по возможности удовлетворялись в установленном порядке, по принципу «предельной полезности». Ценностно-рациональная ориентация может, следовательно, находиться в различных отношениях с целерацио-

* Аффективное и традиционное действия представляют собой два других выделяемых М.Вебером типа

социального действия, но в данном случае не рассматриваются. - Прим. ред.

нальной ориентацией. С целерациональной точки зрения ценностная рациональность всегда иррациональна. Действительно, чем больше абсолютизируется ценность, на которую ориентируется поведение, тем более «иррационально» в этом смысле само поведение. Ибо чем безусловнее для индивида самодовлеющая ценность [поведения] (чистота убеждения, красота, абсолютное добро или выполнение своего долга), тем в меньшей степени он принимает во внимание последствия совершаемых действий. Впрочем, абсолютная целерациональность действия, игнорирующая фундаментальные ценности, рассматривается лишь как предельный случай. (1:25-26)

Обратимся теперь к другой веберовской трактовке, которую я также хотел бы воспроизвести полностью:

Формальная экономическая рациональность» определяется мерой технически возможного для хозяйства и действительно применяемого расчета. Напротив, «сущностная рациональность» характеризуется степенью, в какой обеспечение определенной группы людей жизненными благами достигается посредством экономически ориентированного социального действия, учитывающего (в прошлом, настоящем или потенциально) определенные ценностные постулаты (wertende Postulate), независимо от природы этих ценностей. А они могут быть весьма разнообразны. 1. Данная терминология должна служить лишь выработке более ясного понимания слова «рациональное». Она представляет собой всего лишь более последовательное определение понятий, постоянно используемых в дискуссии о «рациональности» и экономических расчетах, в которых фигурируют деньги и товары.

2. Система хозяйственной деятельности может быть названа «формально» рациональной в той
степени, в какой удовлетворение потребностей - основная цель рациональной экономики - может
быть выражено и выражается количественно. Техника расчетов и, в частности, то, ведутся ли они в
денежной или натуральной форме, выглядит непринципиальной. Данное понятие [формальной
рациональности] является, таким образом, точным, по крайней мере в том смысле, что денежные
оценки обеспечивают максимальную степень формальной исчислимое™. Разумеется, и это верно
лишь отчасти, при прочих равных условиях.

3. В свою очередь, понятие «сущностной рациональности» далеко не однозначно. Лишь один
элемент является общим для любого «сущностного» анализа: такой анализ не ограничивается
простой констатацией чисто формального и (относительно) однозначного факта, что
целенаправленное действие основано на рациональном расчете, использующем наиболее
совершенные технические методы, но определенным образом принимает во внимание высшие
ценности, будь то этические, политические, утилитарные, гедонистические, феодальные
([сословные] standisch), эгалитаристские или какие-либо еще, а результаты хозяйственной
деятельности, как бы «рационально» исчислены они ни были, оцениваются также и по шкале
«ценностной рациональности» или «сущностной целерациональности». Для этого типа
рациональности существует бесконечное множество возможных шкал ценности, причем
коммунистические и социалистические идеалы представляют лишь один из возможных вариантов.
Последние, не будучи никоим образом однозначными сами по себе, всегда содержат элементы
социальной справедливости и равенства. Среди прочих вариантов - критерии статусных различий,
способности к власти, особенно к ведению войны, способности к политическому объединению; все
эти элементы, как и многие другие, потенциально обладают «сущностным» значением. Однако
ценность всех этих подходов заключается прежде всего в том, что они представляют собой базу для
оценки результатов хозяйственной деятельности. Можно также независимо от них с этической,
аскетической, эстетической и других точек зрения оценивать как дух этой деятельности (
WirtschaBgesinnung), так и ее инструменты. В рамках этих подходов «чисто формальная»
рациональность денежных расчетов может рассматриваться как второстепенная или даже
противоречащая предусматриваемым ими конечным целям, независимо даже от результатов,
вытекающих из современного отношения к вычислениям. Целью этих размышлений не является
вынесение ценностных суждений в данной сфере, но лишь определение и разграничение понятия
«формального». В данном контексте «сущность» сама в определенном смысле «формальна», то есть
является абстрактным родовым понятием. (1:85-86)

Когда я говорю, что смыслы этих двух пар определений не вполне идентичны, я допускаю, что

моя интерпретация весьма субъективна. Мне кажется, что, разграничивая целе- 195 рациональное и ценностно-рациональное социальные действия, Вебер более высоко оценивает роль последнего. Он говорит о «безусловных требованиях». Он напоминает о том, что с точки зрения целерационального социального действия «ценностная рациональность всегда иррациональна». Однако, обращаясь к формальной и сущностной рациональности, он меняет ход своих рассуждений. Вполне рациональные подходы «не ограничиваются простой констатацией того чисто формального и относительно однозначного факта, что действие основано на 'целенаправленном' рациональном расчете», но и дают возможность оценивать его, используя соответствующую ценностную шкалу.

Можно было бы рассмотреть эту непоследовательность как одно из проявлений двусмысленности позиции Вебера по вопросу о роли интеллектуалов в мире модернити. Но сейчас меня интересует другое. Я полагаю, что эта двусмысленность, отмечаемая в веберовских классификациях, представляет собой часть геокультуры современного мира. Вернемся к цитате из Грамши, использованной в качестве эпиграфа к данному выступлению. Когда Грамши отмечает, что являющееся политическим для производящего класса представляется классу интеллектуалов как рациональное, он указывает именно на эту фундаментальную двусмысленность. Называя «политическое» «рациональным», не пытаемся ли мы отодвинуть вопросы сущностной рациональности на второй план по отношению к вопросам рациональности формальной, которые в таком случае останутся единственным предметом обсуждения? И если это так, то не потому ли, что в проявлениях формальной рациональности заключена не всегда признаваемая, но достаточно заметная приверженность ценностно-рациональному способу действий, способу, который, по Веберу, предполагает рассмотрение сталкивающихся целей «как субъективных потребностей и ранжирование их по степени сознательно взвешенной необходимости»? Как отмечает Вебер, в этом и состоит принцип предельной полезности. Но для выявления того, что именно является предельно полезным, необходимо разработать соответствующую шкалу. Кто ее задает, тот и определяет результат. 196

Рациональность и «опасные» классы

Говорить о рациональности - значит оставлять в тени политические, ценностно-рациональные альтернативы и не допускать [оценки] процесса, как того требует сущностная рациональность. В XVI-XVIII веках интеллектуалы еще могли быть уверены в том, что главным врагом рациональности является средневековый клерикальный обскурантизм. Их девиз был громко и четко сформулирован Вольтером: «Раздавите гадину». Все изменила Французская революция, трансформировавшая и прояснившая смысл всемирного культурно [-цивилизационно] го спора. Как я неоднократно утверждал⁵, она в гораздо большей степени изменила миро-систему, чем собственно Францию. Именно благодаря революции в рамках миро-системы была создана жизнеспособная и долговечная геокультура, и одним из важнейших следствий этого стала институционализация общественных наук. Здесь мы подходим к основной части наших рассуждений.

Французская революция и последовавшая за ней наполеоновская эпоха распространили в масштабах миро-системы два убеждения, которые захватили умы людей и которых не смогло поколебать жестокое сопротивление со стороны очень влиятельных сил. Эти убеждения заключаются в том, что, во-первых, политические перемены постоянны и являются нормой и, во-вторых, суверенитет принадлежит «народу». Они не были широко распространены до 1789 года, но затем обрели огромный вес и сохраняют свое влияние по сей день, несмотря на множество содержащихся в них противоречий. Проблема, связанная с этими идеями, заключается в том, что в качестве аргументов они доступны всем - не только тем, кто обладает властью, авторитетом и/или высоким социальным положением. Этими аргументами могут воспользоваться и «опасные классы» (данное понятие появилось в начале XIX века и обозначило людей и [социальные] группы, которые не обладали ни властью, ни авторитетом, ни [достойным] социальным статусом, но тем не менее заявляли о своем желании участвовать в политической жизни). К ним относились: численно растущий городской пролетариат За- 197

падной Европы; обезземеленные крестьяне; ремесленники, которых развитие машинного производства могло лишить средств к существованию, и нищие иммигранты из иных культурных

*.

* ЗОН.

Проблемы социальной адаптации таких групп и возникающие при этом конфликты в обществе хорошо знакомы социологам и представителям других общественно-исторических наук; они издавна исследовались в нашей литературе. Но какое отношение это имеет к понятию рациональности? В действительности самое прямое. Как известно, политическая проблема, поставленная опасными классами была не из простых. В тот самый момент, когда развитие капиталистического миро-хозяйства начало набирать обороты в смысле роста производительности и максимального устранения препятствий, создаваемых временем и пространством на пути быстрого накопления капитала (что мы ошибочно назвали индустриальной революцией, будто она началась только в то время), когда капиталистическое миро-хозяйство распространялось по всему земному шару (что мы ошибочно назвали переходом к «империализму», как будто раньше ничего подобного не происходило), опасные классы стали серьезнейшей угрозой стабильности миро-системы (что мы больше не хотим называть классовой борьбой, хотя это была именно она). Можно предположить, что образованные и стоящие на страже своих интересов привилегированные классы должны были находить на новые вызовы все более изощренные ответы. В то время этому служили общественные идеологии, общественные науки и общественные движения. Все они заслуживают внимания, но я буду говорить преимущественно об общественных науках.

Если политические перемены считаются нормой и если повсеместно признано, что суверенитет принадлежит народу, то вопрос состоит в том, как усмирить тигра или, говоря более строго, как умерить социальную стихию, преодолеть смуту и раскол [в обществе], но при этом остаться на пути перемен. Для этого и нужны идеологии - политические программы для управления переменами. Три основные идеологии XIX-XX веков представляют собой три возможных спо- 198 6а контроля над переменами: замедлить их насколько возможно, выбрать единственно правильный темп или подстегнуть их. Они получили разные ярлыки: правая, центристская и левая. Или (что более выразительно): консерватизм, либерализм и радикализм (социализм). Их мы хорошо знаем.

Консерваторы обращались к ценности старых, проверенных временем институтов - к семье, общине, церкви, монархии - как к источникам человеческой мудрости, способным регулировать политические решения и нормы поведения. Утверждалось, что любые перемены, одобренные этими «традиционными» структурами, получают высшую санкцию и должны осуществляться с большим благоразумием. Радикалы, напротив, считали, что политические решения должны выноситься на основе «всеобщей воли», которая, согласно Руссо, воплощает в себе идею народного суверенитета. Они утверждали, что политические решения должны отражать эту «всеобщую волю», и чем оперативнее, тем лучше. Приверженцы среднего пути, известные как либералы, ставили под сомнение вечную ценность традиционных институтов, слишком зависимых от императивов сохранения существующих привилегий, равно как и адекватность выражения «всеобщей воли», излишне зависимой от прихотей большинства, способного преследовать лишь краткосрочные цели. Они предлагали передать сферу вынесения решений в ведение специалистов, которые, тщательно оценивая степень рациональности существующих и проектируемых институтов, выработали бы вариант постепенных и сбалансированных реформ, то есть выбрали бы нужный темп политических перемен.

Я не буду рассматривать здесь европейскую политическую историю XIX века или всемирную историю ХХ-го, а ограничусь подведением итогов. Либеральная идея «среднего пути» одержала победу. Либеральные убеждения легли в основу геокультуры нашей миро-системы. Они определяют политические структуры ведущих государств, создавших модель, к воплощению которой следовало и следует стремиться другим государствам. В наибольшей мере очевидно воздействие либерализма на консерватизм и радикализм. Эти два движения, бывшие некогда идеологическими альтернативами ли- 199

беральному пути, оказались сведены до уровня вариантов либерализма, вполне уподобились ему (по крайней мере, в период с 1848 по 1968 год). При помощи триединой политической программы (всеобщее избирательное право, государство благосостояния, формирование национальной идентичности в сочетании с ориентированным вовне расизмом) либералам XIX столетия удалось устранить угрозу, которую представляли опасные классы. В XX веке либералы пытались воспользоваться подобной программой для усмирения опасных классов «третьего мира», и, как

*.

долгое время казалось, небезуспешно⁶.

Стратегия либерализма как политической идеологии заключалась в управлении переменами, чем должны были компетентно заниматься компетентные люди. Таким образом, во-первых, либералы считали своем долгом позаботиться о том, чтобы к управлению допускались лишь компетентные люди. И поскольку они полагали, что компетентность не передается по наследству (как ошибочно считали консерваторы) и не приходит вместе с предпочтениями большинства (как неверно полагали радикалы), то оставался один выход: управлять должны наиболее достойные. Это означало обращение к классу интеллектуалов или, по крайней мере, к тем его представителям, которые были готовы заняться «практическими» делами. Второе требование заключалось в том, чтобы эти компетентные люди действовали не на основе предрассудков, а на основе заранее получаемой информации о возможных последствиях предлагаемых реформ. Для этого им требовалось знать принципы функционирования общественных механизмов; значит, им нужны были исследования и исследователи. Обществоведение оказалось жизненно необходимо либерализму.

Связь между либеральной идеологией и обществоведением была и остается весьма тесной, причем не только на экзистенциальном уровне. Я говорю не о том, что все социологи были адептами либерального реформизма (это действительно так, но не имеет особого значения). Главное, что я хочу подчеркнуть, - это то, что либерализм и обществоведение базируются на одном и том же убеждении - на уверенности в 200

способности человека к совершенствованию, проистекающей из умения регулировать общественные отношения на научной (то есть рациональной) основе. Дело не только в том, что либералы и обществоведы разделяли это убеждение - без него они не могли бы существовать; они встроили его в свои институциональные структуры. Фундаментальное сходство вылилось в неразрывный союз. Я вовсе не отрицаю того, что среди обществоведов было немало консерваторов или радикалов. Следует отметить, однако, что почти никто из них не отклонялся слишком далеко от центральной посылки, согласно которой все наши действия должны диктоваться самодостаточной рациональностью.

Единственное, чего не предприняли обществоведы, так это просчитывания последствий разделения рациональности на формальную и сущностную, что позволило бы четко осознать социальную роль каждого из типов рациональности. Но до тех пор, пока социальный мир достаточно хорошо функционировал с точки зрения либеральной идеологии, то есть до тех пор, пока господствовало оптимистическое мнение о необратимости прогресса, пусть даже и нестабильного, эти вопросы могли быть отодвинуты на задний план. Думаю, что так было даже в то страшное время, когда фашисты обрели гигантскую власть. Их мощь поколебала незатейливую веру в прогресс, но так и не сломила ее.

Дата добавления: 2014-11-06