Недовольство рациональностью 2 страница

поводу самого узкого из всех специалистов, широко образованного человека. Не стоит ли опустить руки? Нет, мы не смеем этого делать - по причинам как организационным, так и интеллектуальным. С организационной точки зрения дальнейшее дробление ведет к утрате контроля. Исследовательский совет Международной социологической ассоциации, как и подобные ему структуры иных международных и национальных организаций, завален заявками новых групп, сферы интересов которых зачастую кажутся пересекающимися с уже существующими. Новые группы всегда настаивают на своем особом характере, на что уже существующие отвечают, что тема их исследований включает в себя вопросы, интересующие «новичков». Мы вынуждены отказывать, и для тех, кто принимает решения, это становится испытанием на проницательность и дипломатичность. С течением времени ситуация может лишь ухудшаться. Разумеется, можно допустить полную свободу: любая группа, состоящая из определенного числа ученых, вправе образовать исследовательский комитет и назвать его по своему усмотрению. Или же можно создать структуру по принципу таблицы химических элементов, признающую право на существование лишь за теми группами, которые способны заполнить одну из пустующих клеток. На деле мы пытаемся искать компромисс между этими возможными подходами, но слышим все новые и новые обвинения в бюрократическом произволе. Обвинения эти, даже если они несправедливы, порождают организационный разброд. Главный вопрос лежит, однако, не в организационной, а в интеллектуальной плоскости. Оптимальна ли наша организационная политика с точки зрения ее последствий для науки? Эта проблема стара как сама идея образования. Никто не сомневается в том, что исследует лишь уголок безбрежной вселенной знания. Никто также не сомневается в полезности изучения работы тех, кто занят исследованием той же или сопредельных областей, равно как и в полезности непосредственного общения с ними. Здесь следует, однако, отметить два момента. Во-первых, все

*.

эти уголки похожи друг на друга как объекты исследования. Постижение [процессов] на мик-218

роуровне ничуть не легче их изучения на макроуровне. Исследование космологии Вселенной, начиная с «большого взрыва» и вплоть до наших дней, представляется не большим и не меньшим, чем изучение моделей телефонного разговора с дежурным оператором полиции. К каким бы проблемам -«макро» или «микро» - ни обращались исследователи, это требует того же времени и той же энергии, равно как и одинаково тщательной подготовки; каждый должен квалифицированно изучать свою область. Как объект анализа «макро» не есть нечто большее, чем «микро»; оно превосходит его лишь своими хронологическими и пространственными рамками. Во-вторых, не существует простой схемы для выделения [интересующей нас] части интеллектуальной вселенной. Точнее говоря, таких схем множество, но ни одна из них не имеет явного преимущества перед другими.

Наконец, в-третьих, и это, по-видимому, наиболее важно, подобные схемы «закрывают» не меньше научных проблем, чем вызывают к жизни. Дело не в том, что одни схемы порочны, а другие совершенны. В некотором смысле вся научная деятельность есть процесс создания схем, и потому отсечение альтернатив - черта любого процесса познания. Мы стремимся показать, что процессы протекают именно так и не иначе. Мы стремимся показать, что определенный способ познания лучше любого другого. Мы стремимся показать, что один вид знания лучше прочих. Все мы поступаем таким образом. И когда наш относительный и кратковременный успех получает признание, считается, что мы разработали парадигму.

Если обратиться к конкуренции между парадигмами, оказывается, что авторы более сильных парадигм стремятся утвердить их как единственно верные, тогда как создатели более слабых парадигм жалуются на притеснения. Последние часто апеллируют к принципу релятивизма, настаивая на равноценности всех парадигм. Не говоря уже о том, что этот аргумент порожден слабостью, в него по большому счету никто не верит, и прежде всего те, кто его выдвигает. Неужели сторонники постмодернизма считают, что позитивизм - это лишь иная точка зрения на мир, открывающий бесчисленное мно-219

жество альтернатив? Если даже это и так, они никогда не заявляли об этом с достаточной ясностью.

Сам я считаю, что существует множество парадигм, но одни из них более действенны, то есть более полезны, чем другие. Однако их действенность и полезность не остаются неизменными с течением времени, и поэтому сторонникам доминирующих парадигм не следует почивать на лаврах. Они должны ответственно относиться к любым интеллектуальным вызовам, и в случае серьезной критики переосмысливать свои фундаментальные основы. Разумеется, ключевым в данном случае выступает слово «серьезный», и чаще всего защитники status quo заявляют, что критика в их адрес несерьезна. Но зачастую очевидно, что утверждения о несерьезности критики сами не слишком серьезны. Об этом свидетельствует вся история науки. Вряд ли нужно приводить примеры того, сколь часто великие истины опровергались и объявлялись глубокими заблуждениями. И если обратиться к трудам, написанным незадолго до того, как набор расхожих истин становился набором отвергнутых заблуждений, мы непременно обнаружим массу пламенных защитников ниспровергаемых истин - людей самозабвенных, агрессивных и чуждых всякой толерантности. Задумаемся же над тем, чему учит нас история.

Стоящий перед нами вопрос заключается в том, является ли текущий момент каким-то особенным в свете постоянной конкуренции парадигм и их отражения в структурах знания? Я полагаю, что является. Но думаю также, что его особенности можно увидеть лишь преодолев узкие специализации, выйдя за границы социологии и даже за пределы общественных наук. Я считаю, что мы переживаем момент, когда декартова схема, которая легитимизировала всю нашу университетскую систему и тем самым всю структуру специализаций, впервые с конца XVIII века серьезно ставится под сомнение. Мне кажется, что в ближайшие пятьдесят лет ее пересмотр приведет к масштабной институциональной реструктуризации. Пожалуй, пришла пора, когда нам всем следует обратиться к основным эпистемологическим вопросам, подлежащим обсуждению, -то есть отвлечься от наших узких специализаций в пользу проблем, волнующих всех ученых. Конечно, как 220

правило, мы не желаем тратить время на эти вопросы, считая, что они относятся к компетенции еще одной группы специалистов. Но такой подход оправдывает себя лишь в условиях, когда

*.

споры не носят принципиального характера и ведутся, если можно так сказать, в нормальных условиях. Однако сегодня проблема предпосылок, обычно незыблемых, стала актуальной и острой, и в этом смысле время, в котором мы живем, нельзя назвать нормальным. Самым фундаментальным и неординарным вызовом, брошенным тем принципам, которыми руководствуются социологи, а также по большому счету все обществоведы, да и вообще все ученые, представляется вызов, который долгое время игнорировался исследователями или в лучшем случае рассматривался ими как незначительный, не требующий пересмотра устоявшихся аналитических схем. Речь идет о состоятельности бэконовско-ньютоновской трактовки сущности науки. Начиная по меньшей мере с XVII века ньютоновская модель стала «единственно верной» и оставалась таковой вплоть до 1970-х годов, когда зародившиеся у ученых-естествоиспытателей сомнения в ее истинности были институционализированы, и догма превратилась в проблему, требующую научного решения.

Пока я не буду касаться причин, которыми социология науки объясняет необходимость такой постановки вопроса именно в наши дни. Я не стану комментировать и многочисленные претензии, предъявляемые к науке как таковой, ибо не вижу в них ничего нового. Они происходят из «романтического» отторжения науки, последовавшего за так называемым расколом между наукой и философией, утвердившим значение частных проблем и средств их решения. И дело не в том, насколько сильны или обоснованны современные нападки на существующие формы науки; сама ее модель разрушается изнутри. Если мы хотим пересмотреть место науки в общей структуре знаний, следует прежде всего удостовериться в том, что мы правильно представляем себе направление развития естественных наук.

Всем нам известна ньютоновская модель, но все же повторим ее основные положения. Она утверждает реальность 221

материального мира. Она утверждает, что все сущее подчиняется универсальным законам природы, и задачей науки является постижение этих законов. Она утверждает, что единственный надежный путь, способный привести к этой цели, основан на эмпирических исследованиях, а любые утверждения властей (церковных или светских) не могут считаться знанием, если они не подкреплены фактами. Она утверждает, что эмпирическое исследование включает в себя измерение, и чем оно точнее, тем выше качество данных. Она утверждает, что инструменты, необходимые для проведения измерений, могут быть изобретены и усовершенствованы, и ничто не мешает нам однажды создать приборы, точность которых окажется близкой к совершенству. Но это еще не все. Согласно этой модели, лучшей формулировкой законов природы является самая простая и охватывающая наиболее широкий круг явлений. В пределе задача заключается в том, чтобы выразить все знание в единственном уравнении. Согласно этой модели, большинство процессов в природе развивается линейно, и любая разбалансированная система стремится вернуться в состояние равновесия. Согласно этой модели (и это труднее всего понять с первого раза), все законы математически «обратимы», то есть фактор времени несущественен для истолкования естественных процессов. Поэтому, если нам известен закон и так называемые начальные условия, мы можем определить, какими уже были или только еще будут пространственно-временные и количественные характеристики любого процесса. И, наконец, согласно этой модели, представления о том, что какой-либо процесс может развиваться как-то иначе, вопреки этим законам, ошибочны. Такие представления проистекают из нашего непонимания подлинной сущности процесса, но, создав более совершенные измерительные приборы, мы придем к выводам, соответствующим отмеченным выше постулатам. Обратимся теперь к альтернативному набору допущений, иногда называемому теорией неравновесных процессов, в том виде, в каком он был недавно представлен Ильей Пригожиным. Он отмечает два основных положения. Наука находится в состоянии перехода к новой, основанной на неравновес-222

ности форме рациональности, которая выходит за рамки детерминизма и, следовательно, отрицает предопределенность будущего. Отсутствие же этой предопределенности и оказывается основным источником наших надежд.

Теория неравновесности обнаруживает нестабильность, эволюцию и флуктуации везде, где классическая наука неизменно видела лишь повторяемость, стабильность и равновесие - не только в социальной среде, но и в большинстве фундаментальных природных процессов. Пригожий называет это переходом от геометрического мира к миру нарративному, в котором центральное

*.

место занимает проблема времени. В этом мире люди не отделены от природы, и тем более не противостоят ей. Это, однако, происходит не потому, что они действуют в соответствии с предписаниями классической естественнонаучной теории, а, напротив, потому что сама природа управляется принципами, которыми следовало бы обычно руководствоваться людям. На основании этого Пригожий не отрицает значения науки, а утверждает, что она должна нести более универсальный смысл. Нельзя сказать, что равновесия не существует, просто оно является состоянием временным и исключительным. Рано или поздно любая структура выходит из равновесного состояния. «Субъективное возникает из всего сущего, оставаясь в то же время его частью». Стрела времени пронизывает всю Вселенную. Время, всеобщая причина старения, обусловливает также и всякую дифференциацию. Эволюция имеет множество аспектов. Вероятность не есть низшая форма истины, которой мы удовлетворяемся по причине нашего несовершенства. Она - единственная форма научной истины. Вероятность проистекает из наличия неограниченного множества статистических решений динамических уравнений. Взаимодействие элементов внутри систем никогда не прекращается, и это обусловливает необратимость процесса, создание новых и новых комбинаций. Не только люди, но и материя обладает памятью. Человек овладел не только практикой повторения, но и практикой создания нового. Это совместимые способности, но они не являются предметом выбора. Мы обладаем той и 223 другой, и обе они суть элементы реальности. Наука же, в наиболее общей ее форме, призвана находить даже самый «узкий проход» между предопределенным к произвольным. Последствия для социологии кажутся мне очевидными. Противостояние номотетической и идиографической эпистемологии, великий методологический спор (Methodenstreit) закончены. Или, что будет точнее, такая трактовка науки делает номотетический подход непригодным (как основанный на ньютоновых предпосылках), но вместе с ним она делает непригодным и идиографический подход (поскольку те особенности, которые он использует для своего обоснования, сегодня проникают в саму научную деятельность, и даже в святая святых физики). Такая трактовка науки требует переосмысления понятий порядка и, следовательно, рациональности, но не означает анархического и бессмысленного характера окружающего нас мира. Такая трактовка науки ставит под сомнение само понятие точности и подразумеваемую взаимозависимость между точностью и надежностью (или даже достоверностью). Такая трактовка науки заставляет нас задуматься о том, существует ли хоть что-то ценностно-нейтральное, но сохраняет принцип реальности коммуникации и поэтому может признавать одни утверждения более, а другие менее близкими к истине.

Все это похоже на то, как если бы мы собирались взорвать дом, где живем вот уже четыреста лет, пытаясь одновременно воздвигнуть колонны, призванные поддерживать у нас над головой новую крышу, которая, выражаясь метафорически, пропускала бы больше света, нежели прежняя. И неудивительно, по мнению Пригожина, что сегодня наука находится лишь в начале пути. Социальная теория, изучающая самую комплексную из существующих систем, оказывается не только царицей наук, но самой трудной из них. Именно из общественных наук ученые (даже естествоиспытатели) будут извлекать новые эпистемологические истины. Готовы ли мы к этой центральной роли? Отнюдь нет. Ведь многие из нас лишь зарываются вглубь, вместо того чтобы оглядеться вокруг. «Кризис», проявляющийся в постоянном умножении специализаций, все более перекрывающихся с 224

уже существующими, может оказаться не сигналом утраты функциональности или жизнеспособности науки, а знаком обрушения прежних структур под грузом тех надстроек, которые мы громоздили, не желая признать конец ньютоновской эры. Можем ли мы разрушать старое здание социальной теории, пытаясь в то же время строить колонны, подпирающие новую крышу? И что будет под ней находиться - только лишь общественные науки или обретший прежнее единство мир знаний, не признающий разделенности человека и природы, раскола философии и науки, различий между поисками истины и блага? Можно ли отвлечься от социальной теории, перестраивая структуры знания?

Я не знаю ответа. Конечно, согласно теории неравновесности, этого никто не может знать. Но мы можем сделать попытку. И если мы захотим решить интеллектуальную задачу такой сложности, как в этом случае, каким образом следует нам изменить наши организационные структуры? Прежде всего, нужно сделать организационные и бюрократические границы более подвижными и всемерно стимулировать интеллектуальное сотрудничество. Возможно, когда-нибудь, когда мы

*.

станем достаточно открытыми и в достаточной мере перестроим мир знания, мы вновь сможем на время «закрыться» и вновь начнем говорить о дисциплинах и специализациях. Но сегодня не время для этого. Для каждого из нас и для всех вместе стать более открытыми - это не одна из возможных альтернатив, но единственная допустимая стратегия интеллектуального выживания.

Глава одиннадцатая. Многоликий евроцентризм

Обществоведческие дилеммы*

Общественные науки оставались евроцентричными на протяжении всей своей институционализированной истории, начиная с того времени, как в университетах появились первые обществоведческие отделения. Вряд ли этому стоит удивляться. Обществоведение есть продукт миро-системы модернити, а евроцентризм - основа характерной для этой системы геокультуры. Более того, как институциональная структура социальная теория сформировалась прежде всего в Европе. В дальнейшем мы будем использовать понятие «Европа» скорее в культурном, нежели в географическом значении; применяя данный подход к [истории] двух последних столетий, следует сосредоточиться прежде всего на Западной Европе и Северной Америке, рассматриваемых как единое целое. Подавляющее большинство центров социологических исследований, по крайней мере до 1945 года, были сосредоточены всего в пяти странах: Франции, Великобритании, Германии, Италии и Соединенных Штатах. Даже сегодня, несмотря на распространенность профессии обществоведа повсюду в мире, значительное большинство исследователей социальных процессов представлено европейцами. [Исторически] развитие социологии стало реакцией на европейские проблемы, и началось оно в условиях, когда Европа господ-

* Основной доклад на организованном Международной социологической ассоциацией восточноазиатском региональном коллоквиуме «Будущее социологии в Восточной Азии», Сеул, [Южная] Корея, 22-23 ноября 1996 года. 226

ствовала над всей миро-системой. Поэтому границы ее предмета, способы построения теории, ее методология и эпистемология - все это обусловлено пределами того плавильного котла, из которого она появилась на свет.

Однако начиная с 1945 года процесс деколонизации Азии и Африки, а также резкий рост политического сознания в неевропейском мире трансформировали научный мир не в меньшей мере, чем политические реальности миро-системы. Одним из принципиальных отличий этого нового состояния от прежнего, отличий, существующих вот уже почти тридцать лет, является то, что «евроцентризм» социальных наук находится под мощным огнем критики. Нападки эти, разумеется, небезосновательны, и нет никакого сомнения в том, что если обществоведческая теория захочет в XXI веке выйти на новые рубежи, она должна найти в себе силы преодолеть евроцентричное наследие, искажающее научный анализ и лишающее нас способности справиться с проблемами современного мира. Если мы решимся на это, будет полезно внимательно изучить черты евроцентризма, ибо данное понятие можно сравнить с многоголовым и многоликим чудовищем. Такого дракона не одолеешь одним ударом. При этом, если быть невнимательным, можно начать критиковать евроцентризм, используя его собственные аргументы, а подобная критика способна лишь укрепить его позиции в научном сообществе.

Существуют по меньшей мере пять аспектов, по которым социальная теория может быть определена как евроцентричная. Данные аспекты не складываются в логически упорядоченную систему категорий, так как пересекаются друг с другом не вполне понятным образом. Несмотря на это, относительно автономное рассмотрение каждого из допущений может оказаться полезным. Считается, что евроцентризм социологической концепции способен проявиться: 1) в ее историографии; 2) в ограниченности ее универсализма; 3) в ее возвеличивании (западной) цивилизации; 4) в ее ориентализме; и 5) в попытках навязать теорию прогресса. Историография. Историография. В данном случае предпринимается попытка обосновать европейское доминирование в эпоху модерни- 227

ти посредством апелляции к значимости европейских успехов. Историография, быть может, и первична по отношению к другим методам аргументации, но в то же время ее отличает явная наивность, позволяющая с легкостью ее оспорить. Нет никакого сомнения в том, что на протяжении последних двух столетий европейцы правили миром. В совокупности они

*.

контролировали наиболее богатые и мощные в военном отношении державы. Они использовали самые передовые технологии и были их единственными создателями. Эти факты кажутся практически неоспоримыми, и их действительно нелегко опровергнуть. Вопрос, однако, состоит в том, чем обусловлен разрыв в мощи и благосостоянии между Европой и остальным миром. Некоторые считают, что европейцам удалось совершить нечто особенное и достойное похвалы, что не удалось людям в других частях света; в этом случае говорят о «европейском чуде». Европейцы инициировали промышленную революцию и разработали концепцию устойчивого экономического роста, они реализовали модели модернити и капитализма, породили как бюрократизацию, так и представления о свободе личности. Разумеется, в этом случае необходимо четче определить данные понятия, определить, действительно ли европейцы вызвали к жизни эти процессы, и если да, то когда именно.

Но даже если мы придем к согласию относительно определений и хронологии и тем самым признаем реальность того или иного явления, то и в этом случае мы проясним лишь немногое. Нам по-прежнему нужно будет объяснить, почему именно европейцы, а не кто-то другой дал толчок тем или иным процессам и почему они зародились в конкретный исторический момент, а не раньше или позже. В поисках разгадки многие ученые инстинктивно обращаются к далекому прошлому, пытаясь разглядеть в его чертах истоки современных тенденций. Если в XVIII или XVI веках европейцы совершали поступки типа «а», то это объявляется следствием того, что их предки (или, точнее, те, кто считается их предками, так как это понятие имеет скорее культурное, или псевдокультурное, нежели биологическое значение) совершали поступки типа «у» в XI веке н.э. или обладали характеристикой «у» в 228

веке до н.э., если не раньше. Каждый из нас может привести множество примеров, когда в ходе объяснения, установив или, по крайней мере, предположив существование определенных исторических фактов или тенденций в XVI-XIX веках, нас отсылают еще дальше в глубь европейской истории на поиски наиболее значимой переменной.

Однако существует обстоятельство, которое долгое время не то чтобы скрывалось, но как бы не подлежало обсуждению. Считалось, что изобретения и новации, возникшие в XVI-XIX веках в Европе, были все без исключения позитивными, что Европа должна ими гордиться, а остальной мир может лишь завидовать европейцам или, по крайней мере, быть им признательным. В этом случае сама новизна уже воспринимается как достижение, и названия множества книг подтверждают распространенность подобного подхода.

У меня не вызывает сомнения, что современная историография социологической теории отражает в общем и целом именно такое восприятие. Конечно, его правильность может быть оспорена с помощью различных контраргументов, что и случается все чаще и чаще. Можно усомниться в том, насколько точны наши представления о том, что происходило в Европе и в мире в целом в XVI-XIX веках. Можно оспорить значимость того, что считают культурными предпосылками тех или иных процессов. Можно вписать историю Европы в XVI-XIX веках в более широкий контекст, расширив временные рамки от нескольких веков до десятков тысячелетий. Предприняв подобные попытки, многие исследователи выступают с заявлениями о том, что европейские «достижения» XVI-XIX веков выглядят не столь уж и впечатляющими, что они могут относиться к [высокой точке] циклического пути развития; иногда вспоминают, что многие из таковых вовсе даже и не являются исключительно европейскими достижениями. И наконец, можно признать, что все эти нововведения были реальны, но возразить, что они принесли с собой скорее негативные, чем позитивные, последствия.

Подобная ревизионистская историография убеждает своей детализированностью, но при этом стремится к созданию нового собирательного образа. В определенный момент 229 стремление разрушать и развенчивать старое может возобладать, и тогда альтернативная теория одержит верх. Нечто подобное, похоже, происходит (или уже случилось) с историографией Французской революции, в которой так называемый «социальный подход», или «социальная интерпретация», господствовавшие в научной литературе без малого полтора столетия, на протяжении последних трех десятилетий подверглись серьезным сомнениям, решительно критиковались и были в определенной степени преодолены. Весьма вероятно, что в наши дни мы находимся на пороге смены парадигм, затрагивающей фундаментальные основы историографии модернити. В моменты таких масштабных перемен остается глубоко вздохнуть, отступить на шаг назад и

*.

задуматься, так уж ли новые гипотезы убедительнее прежних, и, что даже более важно, воистину ли свободны они от базовых предпосылок своих предшественниц? Именно этот вопрос я хотел бы поставить в связи со сменой парадигмы в исследовании предполагаемых достижений европейцев в эпоху модернити. Старая парадигма критикуется. Что предлагается в качестве замены? Насколько это новое отличается от старого? Прежде чем обратиться к этой масштабной проблеме, рассмотрим другие подходы к критике евроцентризма. Универсализм.

Универсализм. Универсализм предполагает существование научных истин, справедливых всегда и везде. В последние столетия, явившиеся эпохой культурного триумфа науки как познавательной деятельности, европейская мысль была отмечена серьезным влиянием универсализма. Наука потеснила философию, став самым авторитетным методом познания и заняв место арбитра в обществоведческих спорах. Наука эта была, разумеется, ньютоновско-картезианской. Она утверждала, что мир подчиняется детерминистским законам, описывающим линейные процессы, управляемые стремлением к достижению равновесия, и что возводя эти законы в ранг универсальных обратимых уравнений, мы можем, зная определенный набор исходных условий, определить состояние системы в любой момент времени - как прошлого, так и будущего. 230 Значение этого для социальной теории казалось очевидным. Обществоведы считали себя способными открыть универсальные процессы, объясняющие поведение человека, а любые гипотезы, которые им удавалось обосновать, считались сохраняющими свою актуальность независимо от времени и пространства или же должны были формулироваться таким образом, чтобы их истинность не зависела от времени и пространства. Личность исследователя не имела значения, коль скоро ученые выступали в качестве аналитиков, не имевших своих особых ценностей. Региональными особенностями эмпирических реалий также можно было пренебречь, если только исходные данные были обработаны правильно, поскольку считалось, что процессы [развития] неизменны. Сходными оставались и позиции тех ученых, которые придерживались более исторического и идиографического подхода, поскольку признавалось существование некоей определяющей историческое развитие модели. Все теории стадиального развития (созданные Контом, Спенсером или Марксом, если назвать лишь несколько имен из длинного списка) по большому счету оставались теоретизированным изложением того, что принято было называть виговской интерпретацией истории* и что сводилось к утверждениям о превосходстве нынешнего состояния над всеми предшествующими и о четкой обусловленности настоящего прошлым. И даже наиболее подверженные эмпиризму исторические исследования, сколько бы решительно в них ни отвергалось теоретизирование, несли на себе печать представлений о стадиальности развития.

Европейская социальная теория - выступала ли она в виде антиисторических рассуждений социологов или в виде разра-

549�

* Речь идет о концепции, представлявшей историю как безусловно прогрессивный процесс, которому может быть придано нужное направление. Популяризировавшаяся в середине XIX века лордом Макалеем (Lord Macaulay) и другими лидерами партии вигов, отождествлявших распространение британских политических институтов, британской культуры и английского языка по всему миру с распространением принципов цивилизации, эта концепция стала основой для формулирования принципа мелиоризма, согласно которому человечество может и должно совершенствоваться. Сегодня принцип мелиоризма считается одной из трех базовых и составляющих идеологии либерализма. - Прим. ред. 231

батывавшейся историками стадиальной теории развития - оставалась предельно универсалистской в своем утверждении того, что процессы, происходившие в Европе в XVI-XIX веках, определяли модель, способную быть примененной повсеместно: либо потому, что она отражает прогрессивное, а потому необратимое развитие человечества, либо потому, что описывает процесс удовлетворения все новых потребностей человечества через устранение искусственных препятствий. Современная исследователям Европа выступала не только примером совершенства, но и всеобщей моделью будущего.

Склонные к универсализму теории всегда подвергались критике с тех позиций, что ситуация в конкретном месте в конкретный момент времени выглядела противоречащей модели. Всегда находились и ученые, заявлявшие, что универсальные обобщения невозможны как таковые. Однако в последние тридцать лет к этим двум типам критики универсалистских социальных теорий добавился третий. Было заявлено, что предполагавшиеся универсальными теории в действительности не являются таковыми, оказываясь попыткой представить исторический путь западного мира в качестве универсальной модели. Джозеф Нидхэм уже довольно давно заметил,

*.

что «фундаментальной ошибкой евроцентризма является... неявное постулирование того, что современные наука и техника, сформировавшиеся в Европе эпохи Возрождения, универсальны, а следовательно, универсально и все исходящее от Европы».

Тем самым была обозначена связь евроцентризма социальной теории с ее партикуляризмом. Данная теория была объявлена не только евроцентричной, но и подверженной провинциальной ограниченности. Это задело за живое, поскольку социальная теория эпохи модернити гордилась прежде всего тем, что возвысилась над частностями. И в той степени, в которой это обвинение казалось оправданным, оно несло в себе нечто намного большее, нежели простое утверждение о том, что универсальные положения все еще не были сформулированы в том виде, который делал бы их применимыми в любой ситуации. Цивилизация. Под «цивилизацией» понимается ряд социальных характеристик, противоположных первобытности или варварству. Европа эпохи модернити считала себя не про-232

Дата добавления: 2014-11-06