Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Недовольство рациональностью 4 страница




В последние лет двадцать законность этой разделенности философии и науки впервые была оспорена. В этом состоит значение, например, экологического движения. И в этом же глубинная суть широкой критики евроцентризма. Новые вызовы привели к так называемым культурным и научным войнам, которые часто оказывались обскурантистскими и делали проблему еще более запутанной. И если мы стремимся создать воссоединенную и потому неевроцентричную структуру знания, то мы ни в коем случае не должны уклоняться от решения этого центрального вопроса. Если мы хотим создать миро-систему, альтернативную находящейся ныне в глубоком кризисе, мы должны последовательно рассматривать темы истины и блага в их неразрывной связи. И раз нам предстоит сделать это, придется признать, что Европа воистину совершила в XVI-XVIII веках нечто особенное, нечто реально преобразившее мир, но преобразившее его в таком направлении, что негативные последствия такой трансформации мы ощущаем на себе до сих пор. Мы должны прекратить попытки отрицать специфику Европы, основываясь на той ложной

*.


посылке, что таким образом мы лишаем ее не принадлежащих ей по праву заслуг. Совсем наоборот. Мы должны признать специфический характер произведенного Европой переустройства мира, ибо только в этом случае мы сможем преодолеть его последствия и прийти к более универсалистской трактовке человеческих возможностей, к трактовке, в рамках которой можно будет не уклоняться от решения сложной и противоречивой проблемы соподчинения стремлений к истине и благу. 247

Глава двенадцатая. Структуры знания, или Сколько путей

познания лежит перед нами*

Доклад Комиссии Гульбенкяна по [направлениям] реструктуризации общественных наук* * носит название «Сделать общественные науки открытыми». Оно отражает возникшее у комиссии ощущение, что общественные науки оказались закрытыми или сами закрылись от глубокого понимания социальной реальности и что методы, исторически выработанные ими с целью достижения такого понимания, сегодня могут ему препятствовать. Позвольте мне попытаться резюмировать то, что, по моему мнению, говорится в докладе о последних двух столетиях, а затем обратиться к тому, что это нам дает для определения сегодняшних задач.

Комиссия рассматривала общественные науки как историческую конструкцию, институционализированную в целом в период с 1850 по 1945 год. Тем самым мы подчеркнули, что эта конструкция довольно молода и что способ, каким были организованы общественные науки, нельзя считать неизбежным или неизменным. Мы попытались объяснить, какие черты мира XIX века определили решения создателей этой конструкции по вопросам разделения определенных «дисциплин». Мы стремились обнаружить логику, в соответствии с которой эти

* Выступление на конференции «Какие науки будут нужны нам завтра? Обсуждение доклада Гульбенкяна
'Сделать общественные науки открытыми'», Стэнфордский университет, Пало Альто, штат Калифорния, США,
2-3 июня 1996 года.

* Официальное название - Gulbenkian Commission on the Restructuring of the Social Sciences. - Прим. ред. 248

дисциплины принимали разные эпистемологии, и понять, почему они предпочитали ту или иную практическую методологию. Мы также хотели объяснить, почему после 1945 года эта логика стала признаваться ограничивающей, что вызвало ряд перемен в научном сообществе, имеющих результатом размывание различий между дисциплинами.

История общественных наук представлялась нам в виде U-образной кривой. Изначально, между 1750 и 1850 годами, положение было очень запутанным. Для обозначения [если можно так выразиться] протодисциплин использовалось множество различных названий, и лишь некоторые из них завоевали широкое признание. Позже, с 1850 по 1945 год, множество названий сократилось до небольшой стандартной группы, где одни четко отличались от других. По нашим подсчетам, лишь шесть из них были приняты практически всем научным миром. Однако затем, начиная с 1945 года, количество признаваемых названий областей исследования вновь стало возрастать, и сегодня все свидетельствует о том, что этот рост продолжится. Более того, если в 1945 году казалось, что между дисциплинами существуют четкие разграничительные линии, то впоследствии они начали устойчиво размываться, и сегодня мы имеем взаимное пересечение [областей исследования] и вытекающую отсюда путаницу. Короче говоря, в некотором смысле мы вернулись к ситуации 1750-1850 годов, когда множество понятий не обеспечивало приемлемой таксономии.

Но эти взаимное пересечение и путаница являются наименьшей из стоящих перед нами проблем. Сам процесс определения обществоведческих категорий протекает на фоне намного большей неразберихи, выходящей за пределы общественных наук и затрагивающей всю совокупность наших знаний. Вот уже двести лет мы живем в мире, где философия и естествознание* рассматриваются как различные и чуть ли

* Для избежания противопоставления, которое могло бы смутить русскоязычных читателей, мы обозначаем
здесь понятием «естествознание» то, что автор называет «наукой» (science) и противопоставляет философии
(philosophy) и обществоведению (social sciences). - Прим. ред.

не антагонистические формы знания. Полезно помнить, что так было не всегда. Этот раскол между так называемыми двумя культурами также является относительно новой социальной конструкцией, хотя он и возник чуть раньше, чем обществоведение распалось на отдельные дисциплины. Но, по сути, он оставался неведом миру до середины XVIII века.

*.


Секуляризация общества, ставшая неотъемлемым элементом развития современной миро-системы, воплотилась в двух этапах эволюции мира науки. На первом из них теологии было отказано в статусе привилегированного или даже доминирующего вида познания. Ее место заняла философия; сам человек, а не Бог стал считаться источником знания. На практике это означало, что определение истинности знания перешло в ведение новых авторитетов. Особым уважением стали пользоваться не священники, имевшие особый доступ к слову Господа, а мыслители, обладавшие глубоким видением естественного закона, или законов природы. Но и эта смена авторитетов показалась недостаточной тем, кто считал философию лишь новой формой теологии, поскольку и та, и другая предполагали «освящение» знаний: в одном случае духовенством, в другом - философами. Эти критики настаивали на необходимости доказательства [истинности знаний], полученных в ходе изучения эмпирической реальности. Только на таких доказательствах, утверждали они, могла основываться иная форма познания, называемая ими наукой. В XVIII веке ее адепты открыто отвергали философию просто как дедуктивную спекуляцию и утверждали, что только их метод познания является единственно рациональным.

С одной стороны, это отрицание философии могло казаться отрицанием авторитетов. В этом смысле оно было «демократическим». Ученые утверждали тем самым, что получать новое знание может каждый, если только он придерживается правильных методов. При этом истинность любого утверждения, кто бы с ним ни выступал, могла быть проверена любым другим ученым просто посредством повторения эмпирических наблюдений или расчетов. Поскольку этот тип познания приводил также и к полезным изобретениям, он претендовал на то, чтобы считаться наиболее эффективным 250

[и общественно значимым]. Поэтому вскоре наука добилась господствующих позиций в иерархии областей знания.

Однако «разрыв» между наукой и философией порождал важную проблему. И теология, и философия традиционно претендовали на постижение как того, что есть истина, так и того, что есть благо. Эмпирическая наука считала, что не располагает средствами, позволяющими отделять хорошее [от плохого], она считала своей прерогативой только устанавление границы между истинным [и ложным]. Люди науки изящно снимали эту проблему с повестки дня, утверждая, что намерены заниматься только поиском истины, а поиск блага готовы полностью отдать на откуп философам (и богословам). Они шли на это сознательно и, чтобы несколько защитить себя, с некоторым презрением. Согласно их утверждениям, более важным было познание истины. В конечном счете некоторые заявляли даже, что невозможно определить, что есть благо; можно лишь определить, что истинно. Это разделение истины и блага и лежит в основе «двух культур». Философия (или, говоря более широко, гуманитарные науки) должна была заниматься исключительно поиском блага (и совершенства). Наука же настаивала на том, что имеет монополию на поиск истины.

Но была еще одна проблема, вызванная к жизни этим разрывом. Путь эмпирической науки на деле оказался менее демократическим, чем можно было предположить. Вскоре возник вопрос о том, кто способен рассудить спор между соперничающими искателями истины. Ученые отвечали, что это право может принадлежать исключительно научному сообществу. Но коль скоро научное знание с неизбежностью и необратимостью становилось все более специализированным, оказывалось, что лишь узкие сообщества ученых (представлявшие отдельные дисциплины) считались частью той широкой группы, которая была «уполномочена» определять истинность научного знания. Однако эти сообщества были столь же замкнутыми, как и круг философов, ранее считавших себя вправе судить о способностях друг друга проникать в суть естественного закона или законов природы.

И [наконец], существовала третья проблема, обусловленная этим разрывом. Очень многие не желали жестко отделять 251

поиск истины от поиска блага. Усилия ученых, направленные на четкое разграничение этих двух видов деятельности, наталкивались на психологический протест, особенно если объектом исследования становилась социальная реальность. Стремление воссоединить эти поиски исподволь проявлялось в работе как представителей науки, так и философов, даже если они решительно отрицали желательность или даже возможность такого воссоединения. Но так как [попытки] восстановления нарушенной целостности носили неявный характер, наши возможности коллективно оценивать или критиковать их, равно как и способствовать им, оказывались

*.


ограниченными.

Все эти три проблемы оставались в латентной форме на протяжении двухсот лет, но в последней

трети XX века вновь заявили о себе. Их решение представляется сегодня первоочередной задачей

интеллектуальной деятельности.

Можно выделить две волны нападок, направленных против разделения знания на естественные,

гуманитарные и общественные науки, причем ни одна из них не зародилась в рамках

обществоведения. Эти критические выпады были представлены исследователями так называемых

«неравновесных систем» в естествознании и «культурологическими исследованиями» в

гуманитарных науках. Исходя из совершенно различных позиций оба эти движения имели один и

тот же объект критики - доминировавшую начиная с XVII века концепцию науки, основанную на

ньютоновой механике.

Справедливости ради следует отметить, что в начале XX столетия ньютоновой физике бросила

вызов квантовая теория. Но и она разделяла фундаментальное положение ньютоновой физики,

состоявшее в том, что физическая реальность вполне определенна и имеет временную симметрию,

из чего следовало, что [составляющие ее] процессы линейны, а флуктуации всегда возвращаются к

точке равновесия. Согласно этой позиции, природа имеет пассивный характер, и ученые могут

описать ее функционирование в категориях вечных законов, которые в конечном итоге сводятся к

простым уравнениям. Говоря об обретении в XIX веке научным типом познания господствующего

положения, мы имеем в

виду [подход, основывающийся] именно на этих допущениях. Все противоречившее им, например

энтропия (описывающая неизбежные изменения материи с течением времени),

интерпретировалось и интерпретируется как свидетельство неполноты научного знания, которая,

может быть, и будет преодолена. Энтропия рассматривалась как нечто негативное, как особый вид

смерти [всего] материального.

С конца XIX столетия, но особенно на протяжении последних двадцати лет, значительная часть

ученых-естествоиспытателей оспаривает эти тезисы, полагая будущее по сути своей

неопределенным. Они считают равновесное состояние исключением и утверждают, что

происходящие в материальном мире процессы развиваются по траекториям, далеким от

равновесных. По их мнению, энтропия ведет к бифуркациям, в которых новый (пусть и

непредсказуемый) порядок рождается из хаоса, и сам этот процесс есть процесс созидания, а не

смерти. Они убеждены в том, что самоорганизация является основным свойством материи, что

выражается ими в двух положениях: существует не временная симметрия, а стрела времени;

фундаментальной задачей науки оказывается не поиск простых формул, а, скорее, объяснение

сложности.

Важно понять, что представляют собой исследования неравновесных систем и чем они не

являются. Они не означают отрицания науки как способа познания. Они развенчивают науку,

рассматривающую природу как пассивный объект, а истину - как изначально заложенную в

структурах Вселенной. Они уверены, что «возможное 'богаче' наличествующего». Согласно

такому подходу, у всякой материи есть история, и она, будучи подобна синусоиде, представляет

развитие материального мира в виде последовательных альтернатив, между которыми делается

«выбор». Речь не идет об агностицизме, о невозможности понять, как функционирует реальный

мир. Отмечается лишь, что этот процесс понимания гораздо более сложен, чем утверждала

традиционная наука.

Культурологи подвергли критике те же универсализм и Детерминизм, которые уже попали под

огонь критики со стороны теории неравновесных систем. Но они по большей части пренебрегали

различием между ньютоновой наукой и этой

новой теорией, а чаще всего просто не знали о ее существовании. Культурологи критиковали

универсализм прежде всего за то, что утверждения о характере социальной реальности,

делавшиеся с позиций универсализма, были далеко не универсальными. То была критика взглядов

[представителей] доминирующей миро-системной страты, которые заявляли собственные реалии в

качестве универсальных и общечеловеческих, тем самым «забывая» о значительной части

человечества, причем не только в основополагающих утверждениях, но даже в эпистемологии

своих подходов.

В то же время критика культурологов была направлена на традиционные представления

гуманитариев, утверждавших универсальные понятия блага и совершенства (так называемые

*.


каноны) и анализировавших тексты таким образом, как если бы они содержали в себе подобные универсальные оценки. Культурологи настаивают на том, что любой текст есть социальное явление, возникшее в определенном контексте и подлежащее прочтению или оценке в соответствии с таковым.

Классическая физика стремилась отказаться от некоторых «истин» на том основании, что они казались аномалиями, отражающими всего лишь наше недостаточное знание основополагающих универсальных законов. Классические гуманитарные науки стремились отказаться от ряда оценок «блага и совершенства» на том основании, что видимые различия в этих оценках отражали лишь неразвитость чувства вкуса у их авторов. Выступая против таких традиционных взглядов как в естествознании, так и в сфере гуманитарных исследований, оба движения - сторонников представлений о неравновесности и культурологов - стремились сделать познание более «открытым» для тех возможностей, которые долгое время оставались для него недоступными вследствие произошедшего в XIX веке разрыва между наукой и философией. Каково же место обществоведения во всей этой картине? В XIX столетии общественные науки, оказавшиеся перед лицом разделенности «двух культур», вступили в большой методологический спор (Methodenstreit). Одни склонялись к под-254

ходу гуманитариев и пользовались эпистемологией, получившей название идиографической. Они подчеркивали уникальность любого социального явления, сомнительную полезность широких обобщений и необходимость понимания, основанного на способности исследователя «вживаться» в контекст изучаемых явлений. Другие склонялись к методам [, применявшимся] естествоиспытателями, и пользовались эпистемологией, получившей название номотетической. Они указывали на возможность проведения параллелей между природными и социальными процессами и стремились, подобно физикам, сформулировать универсальные и простые законы, не зависящие от времени и пространства. Обществоведение оказалось как бы привязанным к двум лошадям, скачущим в противоположных направлениях. Оно не имело собственной эпистемологической позиции и разрывалось на части борьбой между двумя колоссами -естествознанием и гуманитарными науками.

Сегодня мы оказались в качественно иной ситуации. С одной стороны, теория неравновесных систем подчеркивает [значимость] стрелы времени, что всегда было присуще обществоведению. Исследователи таких систем обращают внимание на их сложность и указывают, что социальные системы являются самыми сложными из нам известных. Они убеждены в присущей природе креативности, тем самым распространяя на весь материальный мир то, что прежде считалось исключительной чертой Homo sapiens.

Культурологи сосредоточиваются на социальном контексте, в котором создаются и воспринимаются все тексты и коммуникативные связи. Тем самым они разрабатывают тему, всегда остававшуюся ключевой для обществоведения. Они подчеркивают неоднородность социальной реальности и необходимость признания рациональности того, что выделяется из общего ряда.

Эти два движения предоставляют обществоведению бесценный шанс преодолеть его производный и неструктурированный характер и поместить исследования социальной практики в контекст изучения природы как целого. Отнюдь не будучи раздираемо лошадьми, скачущими в противоположных 255

направлениях, обществоведение, как я считаю, занимает как раз то место, куда движутся исследования неравновесности и культурологические исследования. В определенном смысле мы наблюдаем сегодня «социологизацию» всего знания.

Конечно, как и в случае любой другой возможности, оседлать удачу можно, лишь поймав ее. То, что мы можем сделать уже сейчас, - это рационально перестроить исследования социальной реальности. В этом можно основываться на понимании того, что стрела времени открывает возможности для творчества. Можно исходить также из понимания того, что многообразие моделей человеческого поведения собственно и является полем нашего исследования, и потому к оценке возможного можно подойти, лишь отбросив наши представления об универсальном. Наконец, нам всем открыт путь к воссоединению поисков истины и блага. Мы строим варианты будущего в рамках ограничивающих нас рамок. В далекой перспективе благо оказывается тождественным истине, поскольку истина позволяет выбрать из всех представлений о нас самих оптимальные и содержательно рациональные. Идея о существовании двух культур, а тем более

*.


идея о противоречии между ними -это гигантская мистификация. Подразделение знаний на три сферы - препятствие на пути к более полному пониманию мира. Перед нами стоит задача перестроить наши институты таким образом, чтобы максимизировать шансы на обогащение нашего коллективного знания. Это титаническая задача, если учитывать консерватизм, присущий институтам власти, а также угрозу, которую такая перестройка представляет для тех, кому выгодно неравномерное распределение в мире ресурсов и власти. Но это не значит, что она невыполнима. Мы столкнулись с бифуркацией в структурах знания, которая во многом кажется хаотичной. Но мы обязательно выйдем из нее, установив новый порядок. Порядок этот еще не предопределен, но определяем. Ведь оседлать удачу можно, лишь поймав ее.

Глава тринадцатая. Взлет и грядущее падение миро-системного

анализа*

Миро-системный анализ как самостоятельный социологический метод оформился в 70-е годы, хотя воплощенный в нем подход имеет долгую историю и основывается на гораздо более ранних исследованиях. Он никогда не претендовал на роль отдельной социологической дисциплины. Он не рассматривался как «социология мира», стоящая в одном ряду с социологией мегаполисов, социологией малых групп или политической социологией. Скорее, в нем оказалась сосредоточена критика многих положений существующей социальной теории, а именно того, что я называю «недумающим обществоведением».

Вот почему я последовательно выступал против использования термина «теория миро-систем» (нередко применявшегося к предмету нашего обсуждения, в особенности теми, кто не принимал в нем участия) и настаивал на том, чтобы считать наши исследования лишь «миро-системным анализом». Еще не пришло время заниматься серьезным теоретизированием, но когда оно настанет, необходимо будет заняться структурированием общественных наук, а не теоретизированием миро-систем. Работа, которая велась в последние двадцать лет и которую следует продолжить в ближайшем будущем, представляется мне воссозданием основы для построения более эффективной парадигмы обществоведческой теории.

* Доклад на 91-м ежегодном собрании Американской социологической ассоциации, Нью-Йорк, 16 августа 1996 года. 257

Если миро-системный анализ оформился в 70-е годы, то потому, что сама миро-система оказалась готовой к его возникновению. Позвольте мне сказать несколько слов об этом времени. Основным его фактором следует считать всемирную революцию 1968 года - как сами события, так и породившие их глубинные причины. Вспомним, каким было американское и мировое обществоведение в 50-60-е годы. За четверть века, последовавшего за 1945 годом, крупнейшим событием в мировой социологии стало осознание реальности «третьего мира». Это геополитическое открытие подорвало основы обществоведения XIX века, в рамках которого одни концепции и дисциплины применялись к изучению Европы и Северной Америки, а другие - к изучению остального мира. После 1945 года общественные науки стали, вернее, вынуждены были стать, если так можно выразиться, географически едиными. С этого, и только с этого момента те, кого называли социологами, историками или политологами, получили законное право изучать Африку, Азию и Латинскую Америку или проводить там свои исследования1. То была эра региональных исследований, изменивших принципы организации обществоведения, сначала в Соединенных Штатах, а затем и в большинстве других частей мира. Желая теоретически обосновать значимость региональных исследований, их приверженцы столкнулись с фундаментальной эпистемологической дилеммой. Они стремились доказать, что обществоведческие концепции применимы ко всем регионам мира, а не только к Европе и Северной Америке. Прежде теории номотетической социальной науки практически применялись лишь к «цивилизованному» миру, а таковым считались лишь Европа и Северная Америка. В таком контексте региональные исследования предлагали «универсализующий универсализм». В то же время, однако, их адепты пытались доказать, что должного результата не удастся добиться на пути некритического применения к «третьему миру» обобщений, ранее полученных в Европе и Северной Америке. Условия «третьего мира», говорили эти регионоведы, совершенно иные. И если бы они не были иными, то зачем могли понадобиться региональные исследования? 258 Нелегко утверждать, что условия одинаковы и в то же время различны. Однако регионоведам удалось найти четкое и убедительное решение этой очевидной дилеммы. В своих исследованиях

*.


они исходили из той уже широко распространенной в общественных науках точки зрения, согласно которой общество (а следовательно, и все конкретные общества) проходят через этапы развития, образующие эволюционный прогресс. Применительно к «третьему миру» эту теорию нарекли «теорией модернизации», или «девелопментализмом». Теория модернизации сводилась к простому утверждению о том, что все общества проходят через ряд этапов, завершающихся модернити. Инструментальным определением общества выступало понятие государства как уже существующего суверенного члена системы государств либо как колонии, которой суждено однажды стать суверенным государством. Хотя эти этапы именовались исследователями по-разному, основная идея оставалась неизменной. Целью данной теории было выяснить, как государства переходят от одного этапа к другому, с тем чтобы дать нам возможность определить, на каком этапе они находятся в настоящий момент, и помочь всем им приблизиться к состоянию модернити.

Эта теория обладала значительными эпистемологическими преимуществами. Все государства считались одинаковыми, поскольку по одним и тем же причинам проходили через одни и те же этапы. В то же время они различались, поскольку в каждый конкретный момент находились на разных этапах и с различной скоростью переходили от одного к другому. Политические преимущества этой теории также были существенными. Она открывала широкие возможности для практического применения, воплощавшегося в обращенных к правительствам рекомендациях по ускорению движения от одного этапа к другому. Эта теория способствовала также и значительному увеличению (практически повсеместному) государственных ассигнований на социологические исследования, в особенности на те, что были связаны с проблемами «развития». Ограниченность данной теории также была очевидной. Концепция модернизации базировалась на постоянном сравнении не связанных друг с другом эпизодов, как будто каждое 259 государство действует автономно, не подвергаясь влиянию внешних факторов, а это сомнительное и бездоказательное положение. Она основывалась на всеобщем законе общественного развития ([устанавливающем] так называемые этапы), причем предполагала, что это развитие является прогрессивным; однако ни одно из этих утверждений также не было доказано. Но, исходя из вышеизложенного, теория предсказывала, что государства, находящиеся ныне на более ранних этапах развития, могут, должны и однажды непременно придут к той точке, где они станут копиями тех государств, которые считаются сторонниками данной теории самыми «передовыми». Политическая подоплека [таких построений] была ясна. Если государство, находящееся на более раннем из так называемых этапов развития, хочет по своему благосостоянию и политической системе походить на государство, считающееся более развитым, то лучший путь для него -копирование модели развитого государства, что, в свою очередь, подразумевает следование его советам. В мире, определявшемся риторикой холодной войны, это означало, что к [развивающимся] государствам были обращены, с одной стороны, призывы следовать модели Соединенных Штатов, а с другой - модели Советского Союза. Неприсоединение исключалось самим объективным научным анализом.

Несомненно, эта политическая подоплека яростно отвергалась революционерами 1968 года. Им (как и многим другим) не составляло труда отринуть эпистемологические основы. Это создало атмосферу, восприимчивую к тем формам протеста, которые были воплощены в миро-системном анализе. Крайне важно не забывать об этом изначальном позыве миро-системного анализа, об этом протесте против теории модернизации, если мы хотим понять, в каких направлениях эта концепция развивалась в дальнейшем. Я вижу четыре основных линии в той работе, которую мы все проделали. Ни одну из них нельзя поставить в заслугу лишь тем, кто был непосредственно вовлечен в формирование миро-системного анализа. Но в каждом конкретном случае эти исследователи сыграли важную роль в определении и укреплении той или иной линии. 260 Первой такой линией стала глобальность. Она вытекала из знаменитого пересмотра самого исходного объекта анализа, в качестве которого была избрана миро-система, а не общество или государство. Следует отметить, что теория модернизации [всегда] была международной, так как настаивала на последовательном систематическом сравнении всех государств. Но она никогда не была глобальной, ибо не говорила о нарождающихся характеристиках миро-системы и вообще о миро-системе как таковой. Напротив, миро-системный анализ настаивал на рассмотрении всех элементов миро-системы в качестве частей «мира», которые невозможно понять или изучить по отдельности. Характеристики любого общества в некий момент времени Тг рассматривались не

*.


как результат каких-то изначальных условий, существовавших в момент Ть а считались

результатом процессов, происходивших внутри системы, внутри миро-системы. В этом заключен

смысл знаменитой формулы Гюнтера Франка о «развитии недоразвитости» (development of

underdevelopment).

Вторая линия, вытекающая из первой, - это историчность. Если происходящие процессы

обусловлены самой системой, то вся история этой системы как единого целого (а не истории ее

отдельных элементов, сопоставляемые одна с другой) служит ключом к пониманию ее

современного состояния. Разумеется, это требует определения временных рамок системных

процессов, что остается предметом ожесточенных споров. Тем не менее задача состояла в том,

чтобы вывести анализ за пределы оценки одних лишь современных данных или даже данных,

относящихся к XIX и XX столетиям, и сделать его предметом броделевскую длительность (longue

duree).

Третьей линией была монодисциплинарностъ, и она вытекала из второй. Если в миро-системе

имеют место постоянно возникающие и развивающиеся процессы, то что должно заставить нас

думать, будто их можно разделить на отдельные, не зависимые друг от друга группы с их

особенной (и даже противоположной) логикой? Бремя доказательства лежало, несомненно, на тех,




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2014-11-06; Просмотров: 318; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.065 сек.