Кризис аутентичности 2 страница

Этот феномен мы наблюдаем не только при идентификационных отношениях родители – дети, но иногда и при идентификационных отношениях между супругами.

Мне в своей практике неоднократно приходилось наблюдать случаи, когда девушка с достаточно высоким личностным потенциалом, девушка, так сказать, «духовная», выделяющаяся из окружающей среды своими иногда реальными, иногда завышенными запросами, своей придирчивостью и разборчивостью, истово ждущая своего принца, вместе с которым она окунется в мир духовной гармонии и калокагатии и рука об руку пойдет в царство правды и красоты и т.п., к 25 – 30 годам осознает, что принцев нет, а есть то, что есть. А годы уходят. Непонимание и своеобразное уважение окружающих сменяется усмешками и «сочувствием», и она «выскакивает» замуж в прямом смысле за первого встречного. И этот первый встречный очень часто – хороший, простой, работящий, добрый, заботливый нормальный парень, мечтающий о семье, жене, детях и домашнем уюте. Но не тут–то было. Эта «принцесса», не найдя себе готового «принца», начинает делать его, так сказать, «из подручных средств». Она начинает терроризировать бедного супруга тем, что он не читает Достоевского, что он не знает, кто такой Вагнер, Ницше и Рильке. Она «тычет» в него Кафкой и билетом в оперный театр, в котором несчастный последний раз был в первом классе, во время массового культ–похода. Страдалец получает бесконечные упреки, что он некультурен, необразован, глуп, примитивен и т.п., и, в конце концов, превращается в глубоко несчастного человека, которому жизнь становится не в радость, и он начинает пить и бить свою жену, которая, в свою очередь, поступает к нам на лечение.

Однажды мне пришлось консультировать супругов уже достаточно зрелого возраста (и тому и другому было под сорок). У обоих это был повторный брак. Она работала преподавателем в высшем учебном заведении, а он работал актером в театре. В профессиональном и творческом плане муж не обладал какими–либо выдающимися способностями, но совершенно нормально справлялся со своей работой, очень любил ее, несмотря на то, что играл большей частью роли второго плана. В какой–то степени он осознавал свой творческий, актерский потенциал, и если и переживал, как любой человек творческой профессии, свою второстепенность, то эти переживания не приводили его к личностной декомпенсации, а тем более к нервно–психическому срыву. Он удовлетворялся тем, что хорошо справлялся со своими обязанностями, и кроме этого, старался компенсировать и свою потребность выделиться и материальные потребности, работая с детьми в школах.

Однако его вторая жена почему–то вдруг решила, что творческий потенциал ее мужа и его реальные профессиональные и творческие достижения не соответствуют друг другу, и что он вполне может добиться большего, если только приложит к этому усилия. С этой целью она (как потом сама призналась) разработала целую стратегию поведения, направленную на усиление творческой активности мужа. Она начала систематически специально «бить» по «больным точкам» личности мужа, постоянно намекая на его творческую импотенцию, что он как актер не состоялся, что то, что он выполняет на работе, не имеет к искусству никакого отношения, что если он не состоялся как актер, как профессионал – то это значит, что он не состоялся как мужчина, что настоящий мужчина не может довольствоваться вторыми местами на работе и т.д. и т.п. Причем она это делала совершенно сознательно, будучи уверенной, что подобное поведение, в конце концов, приведет к положительным результатам, муж станет более активным и добьется того, чего бы ей хотелось.

Когда они обратились ко мне, у мужа уже была развернутая клиника неврастении с элементами психастении и депрессии (причем жена сама была вынуждена искать для него психиатрической и психотерапевтической помощи), семья была на гране распада, а муж уже собирался уходить со своей работы.

Таков результат внешней «активизирующей» детерминации. Душевные страдания, которые жена причинила своему супругу во время этого «стимулирующего» эксперимента, с трудом поддаются описанию. Он полностью утратил сон, в его поведении, вместо ожидаемой активности и гибкости, начали резко преобладать черты пассивности, ригидности, застреваемости, психастеничности, тревожной мнительности, появились идеи самообвинения и самоуничижения, постепенно стала нарастать общая астеническая симптоматика, появился депрессивный фон и суицидальные мысли.

На этом примере мы можем наглядно рассмотреть, как попытка идентификации со стороны жены, своего мужа с тем и чем, кем и чем он ни в коей мере не являлся, привела глубокому кризису аутентичности – полной потере себя и утрате смысла жизни.

Поскольку кризис аутентичности относится к глубоко внутриличностному конфликту, изучение этого конфликта невозможно вне рамок психодинамического направления в психологии и психиатрии. Именно это направление в первую очередь и с момента своего возникновения обращает основное внимание на динамические внутриличностные процессы, особенно акцентируя свое внимания на тех внутриличностных силах и потоках, которые имеют антагонистическую направленность и могут вступать в конфликтные отношения. Однако до сих пор внутриличностные конфликты рассматривались преимущественно как конфликты между различными сторонами или пластами психической деятельности. Динамическая теория личности Фрейда подразумевала, например, не столько онтогенетическую динамику личности, сколько внутриличностные динамические процессы (и в том числе возможные конфликты) происходящие между различными подструктурами личности такими как Ид, Эго, Суперэго. Его исследования в этом направлении были продолжены его дочерью Анной Фрейд, которая подробно изучила и механизмы различных внутриличностных конфликтов и способы защиты «Я» от них.

Сама же история внутриличностных конфликтов уходит своими корнями в далекое прошлое. Чтобы понять возможность онтогенетического внутриличностного конфликта, нужно знать историю филогенетического развития личности, и в частности, историю филогенетического развития сознания и самосознания.

Возможность внутриличностного конфликта нашла свое отражение уже в платоновсом мифе о вознице, правящем колесницей, в которую впряжены два коня: дикий, рвущийся идти собственным путем любой ценой, и породистый, благородный, поддающийся управлению. Возница символизировал разумную часть души, кони – два типа мотивов: низшие и высшие. Разум, призванный согласовать эти два мотива, испытывает, согласно Платону, большие трудности из–за несовместимости низменных и благородных побуждений. Два коня Платона, две части души находятся в конфликтных отношениях.

Если мы присмотримся, то сможем обнаружить не только первые симптомы начинающихся внутриличностных конфликтов, но и симптомы нарушения аутентичности на самых ранних этапах развития человечества. Видимо, уже тысячи лет тому назад человеку было трудно признать свою самобытность и самодостаточность и он заявлял: «Я из рода Орла!», «А я из рода Змеи!», «А я из рода Бизона!».

Этот феномен получил в этнографии название «тотемизм». Причем, тотемизм, как показали все исследования, – явление универсальное и широко распространенное на всех континентах в обществах, находящихся на самых ранних стадиях социального развития. В XVI веке Гарсиласо де ла Вега впервые сообщил, что у жителей Перу знатные роды называют себя именами животных и ведут от них свое происхождение. Несколько позднее подобный же феномен был обнаружен у аборигенов Австралии и у индейцев Северной Америки(60).

Тотемизм не только «одна из древнейших форм осознания и упорядочения отношений, один из важнейших социально–идеологических институтов первобытного общества», – по словам Кабо, это один из древнейших признаков своеобразного внутриличностного конфликта, а по большому счету и нарушения аутентичности человеческого существования в целом, в глобальном масштабе, признак того, что человек не желает или не может быть тем, кем он в действительности является.

Из психиатров и психотерапевтов проблемам аутентичности и проблемам нарушения аутентичности, большое внимание в своих исследованиях уделял психоаналитик и основатель гештальттерапии Фредерик Перлз. Это и не удивительно, если учесть, что гештальттерапия в своих теоретических и лечебных исследованиях придает ведущее значение целостности, нерасчлененности видения мира, себя, ситуации.

В своих трудах Перлз писал, что уяснение экзистенциального вопроса в значительной мере прольет свет на предмет «суетности, противостоящей аутентичному (подлинному) существованию, возможно даже покажет путь преодоления раскола между нашей социальной и биологической сущностью. Как биологические индивидуумы, мы являемся животными, как социальные существа – мы играем роли и игры. Как животные, мы убиваем, чтобы выжить, как социальные существа, мы убиваем ради славы, алчности, мщения. Как биологические существа, мы ведем жизнь, связанную с природой и погруженную в нее, как социальные существа, мы проводим жизнь «как если бы». Перлз считает эту проблему связанной с различием между и несовместимостью между самоактуализацией и актуализацией образа себя. Самоактуализация или аутентичность (подлинность существования) противопоставляется им суетности.

«Нет орла, желающего стать слоном, нет слона, желающего стать орлом. Они «принимают» себя, они принимают свою «самость». Нет, они даже не принимают себя, так как это может означать возможность неприятия. Они принимают себя как что–то само собой разумеющееся, это не может подразумевать возможность другости. Они есть то, что они есть» – пишет Перлз. Люди пытаются стать тем, чем они не являются. Люди «имеют идеалы, которые не могут быть достигнуты, стремятся к совершенству, чтобы спастись от критики, открывая дорогу к бесконечной умственной пытке... Психосоматические симптомы, отчаяние, усталость и компульсивное поведение заменяют радость бытия» (199).

Именно в дихотомии души и тела видит Перлз тот глубокий раскол, который настолько укоренился в нашей культуре, что уже давно воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Именно в этой фрагментации видит он основу конфликта, тревожащего человечество.

Нарушение аутентичности – проблема общечеловеческая и только вера в свою избранность, в то, что все это не зря и не даром, помогает человеку терпеть тяготы существования в мире, где мы, по сути, чужие.

По словам К.Леви–Строса, тотем в тотемической системе предстает уже не как естественный феномен, а как орудие мысли. То тем не только орудие мысли, тотем – орудие и предмет сознания, так для нарушения аутентичности феномен сознания совершенно необходим.

Мышление и сознание – результат развития функциональных возможностей центральной нервной системы за считанные тысячелетия сделали человека сиротой на Земле. И как детишки в детских домах придумывают себе бесконечные истории о далеких и любящих их родителях, так и древний человек, осознавая свое сиротство, стал создавать бесчисленные мифы и легенды о своем кровном родстве с Природой.

Тотемизм – это один из первых симптомов начинающегося раскола человеческого бытия, признак нарушения аутентичности и стремление с целью психологической защиты идентифицировать себя с кем–то или чем–то, кем и чем человек не является.

Дюркгейм в свое время рассматривал тотем как наиболее фундаментальное религиозное явление и в этом отношении он был несомненно прав. Тотемизм как острое желание идентифицировать себя с чем–то внешним в той или иной форме симптоматичен для всех мировых религий, иначе как бы мы могли объяснить себе заявления подавляющего большинства человечества, что «я из рода Бога!», «я создан по образу и подобию Божьему», «во мне Дух Божий» и тому подобные детдомовские фантазии.

Проблемы, связанные с кризисом аутентичности, существуют уже не одну тысячу лет.

Одна из мировых религий – буддизм, целиком и полностью возникла из осознания необратимости и непоправимости онтогенетической динамики личностного бытия. Кризис аутентичности, пережитый в молодости Буддой, привел к разработке путей «бегства» от череды рождений и смертей.

Молодой царевич Сиддхартха из рода Гуатама племени Шакьев, достигнув юности, решил выйти из дворца и совершить путешествие по городу в своей колеснице. В этот момент Бог–Дэва, внезапно является на его пути в облике дряхлого старика.

И в тот же миг, как повествует Ашвагхоша в «Жизни Будды»:

.... царевич, видя старца,

Страх тревоги ощутил.

И он спрашивает возницу, что за странный человек ковыляет вдоль дороги, что с ним случилось:

Иль он высох вдруг от зноя?

Иль таким он был рожден?

Преодолевая затруднение, с помощью Дэва, то есть словами Бога, возница отвечает молодому принцу:

«Вид его иным был видом,

Пламень жизни в нем иссяк,

В измененном – много скорби,

Мало радости живой.

Дух в нем слаб, бессильны члены,

Это знаки суть того,

Что зовем – «Преклонный возраст».

Был когда–то он дитя,

Грудью матери питался,

Резвым юношей он был,

Пять он чувствовал восторгов,

Но ушел за годом год,

Тело порчи подчинилось,

И изношен он теперь».

В ужасе царевич спрашивает своего возницу, один ли только этот человек –

«Дряхлым возрастом томим,

Или буду я таким же,

Или будут все как он?»

И возница посвящает Будду в печальную мудрость жизни:

«О царевич, и тобою

Тот наследован удел.

Время тонко истекает,

И пока уходит час,

Лик меняется, – измене

Невозможно помешать.

Что приходит несомненно,

То должно к тебе прийти,

Юность в старость облачая,

Общий примешь ты удел".

Бодгисаттва...

Слыша верные слова,

Так сражен был, что внезапно

Каждый волос дыбом встал...

«Что за радость, – так он думал, –

Могут люди извлекать

Из восторгов, что увянут,

Знаки ржавчины приняв?

Как возможно наслаждаться

Тем, что нынче силен, юн,

Но изменишься так быстро

И, исчахнув, будешь стар?

Видя это, как возможно

Не желать – бежать, уйти?»

(Ашвагхоша «Жизнь Будды»)

В этих словах – осознание главного онтогенетического кризиса аутентичности, связанного с тем, что биологическое развитие достигая пика, необратимо переходит в процесс старения, и личность, осознавая свою биологическую привязанность к смертному организму, не желает смирится с общим уделом всего живого и ищет путей освобождения.

Возможно ли созерцать старость, болезнь и с ними смерть, и при этом жить, смеяться и шутить с «мертвой петлею на шее» вопрошает Будда? (135)

Вся экзистенциальная философия, по большому счету – лишь ответ на этот вопрос. Не случайно Альбер Камю писал, что есть лишь одна по–настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. «Решить, стоит или не стоит жизнь того, что бы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии... Бывает, что привычные декорации рушатся – пишет Камю, – Подъем, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; Понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос «зачем?.. В немногие часы ясности ума механические действия людей, их лишенная смысла пантомима явственны во всей своей тупости» (141).

Что же делать?

Ответ прост: ничего не делать. Поскольку решение проблемы экзистенциального кризиса, кроется в самой постановке проблемы. Ведь по тому «механическому» пути, который описывает Камю, Франкл, Фромм и другие представители экзистенциальной философии и гуманистической психологии «идти легко»! И по этому пути легко идет большинство людей и для них проблемы экзистенциального кризиса или ноогенного вакуума просто не существует, если только искусственно не пытаться заставить их осознать, что их нормальная жизнь (как ее ни обзови – «механическая», «бессмысленная», «винтиковая») – это неправильная жизнь. Достаточно поставить перед человеком вопрос «Зачем?», чтобы надолго лишить его радости непосредственного аутентичного существования.

Поэтому, в свою очередь мне бы хотелось поставить вопрос: «Зачем?». Зачем пытаться показать человеку, зачем пытаться довести до сознания человека, что его жизнь бессмысленна, что она абсурдна, что удел человеческий и все его существование, как писал Хайдеггер, ничтожно. Для человека, живущего в суетном мире и его развлечениях, забота выступает как краткий миг страха. Но дайте этому страху дойти до сознания, дайте ему разрастись, взлелейте и удобрите его, и он станет тревогой. Как только банальный ум предастся созерцанию смерти, тревога перерастет в ужас.

Что же дальше? Начинать проводить логотерапию, искать утраченный смысл? Может быть, все же лучше психопрофилактика? Может быть, лучше не давать человеку возможности осознать бессмысленность собственного существования, чтобы затем не призывать его существовать на грани абсурда, получая сомнительное удовольствие от жизни на краю бездны.

Поскольку сама проблема возникает только в момент осознания, может быть и не стоит осознавать?

Один из основателей гештальт–психологии K.Koffka (1935) рассказывает одну старинную шведскую легенду о путнике, заблудившемся в снегах:

«Вьюжным зимним вечером, после многих часов блужданий по продуваемой ветром равнине, все тропки и вешки которой оказались покрыты плотным слоем снега, всадник увидел освещенные окна фермы и, радуясь возможности обрести наконец кров над головой, направился к ней. Хозяин, встретивший его на пороге, с удивлением спросил незнакомца, откуда он прибыл. Путник указал вдаль, по направлению прямо от фермы, после чего фермер с ужасом и изумлением в голосе произнес: «Да знаете ли вы, что пересекли сейчас озеро Констанция?» Услышав это, путник замертво упал к его ногам».

Не уподобляемся ли мы иногда тому самому фермеру, когда пытаемся довести до сознания нормального человека, живущего своей аутентичной жизнью, пусть механической, пусть примитивной, чуждую ему проблему смысла, от которой он всеми силами и средствами бежит и прячется и прячется вполне успешно, до тех пор пока мы не поймаем его и не поставим лицом к лицу с иррациональностью, бесчеловечностью и бессмысленностью мира.

Я всегда вспоминаю одну свою умную больную, которая долго рассказывала мне о своей жизни, о том, что у нее достаточно сложный характер. Она не вышла замуж и у нее не было детей. Всю свою жизнь она отдала работе, а когда она потеряла и ее в связи с сокращением штатов, возникли определенные психологические проблемы, которые и заставили ее обратиться за психотерапевтической помощью.

Внимательно выслушав больную, я задал ей совершенно идиотский (как я сейчас понимаю) вопрос, даже не задумываясь о его неуместности. Я спросил ее, собираясь подробно развить свою тему: «Как вы сами считаете, почему ваша жизнь не сложилась?» На что больная очень удивленно посмотрела на меня и обиженно спросила: «А почему вы считаете, что моя жизнь не сложилась?»

Это был умный и сильный человек, который в данной ситуации сумел отстоять свой смысл жизни и поставить меня на место с моим смыслом жизни, который я невольно собирался навязать ей, считая свое понимание жизни как нечто само собой разумеющееся. А если бы передо мной был другой человек? Своими словами я бы автоматически вызвал у него осознание, что та жизнь, которую он ведет – это неправильная жизнь, я бы вызывал у него сомнение и тревогу, и может быть надежду, что я помогу найти правильный путь.

Давно уже Шопенгауэр довольно точно обозначил всю эту проблему, написав, что «абсолютно недостижимое не порождает страданий, если только оно не подает надежды. Всякое счастье основано на отношении между нашими притязаниями и тем, чего мы достигаем» (209).

Это не только совершенно верное обозначение проблемы, но и единственно верный совет, с помощью которого можно избавится от всех психологических страданий, связанных с кризисом аутентичности. «Распознав, в чем наша сила и наша слабость, мы будем стремиться к всестороннему использованию и развитию своих очевидных природных задатков и будем всегда направлять туда, где они пригодны и ценны, – но решительно и, преодолевая себя, будем избегать таких стремлений, для которых у нас от природы мало задатков, и поостережемся пробовать то, что не удастся нам. Только тот, кто этого достиг, будет всегда и с полным сознанием оставаться всецело самим собою (т.е. аутентичным) и никогда не попадет впросак из–за самого себя, так как он всегда знает, чего может ждать от себя. На его долю часто будет выпадать радость чувствовать свои силы, и редко он испытает боль от напоминания о собственной слабости, то есть унижения, которое, вероятно, причиняет величайшие душевные страдания; поэтому гораздо легче вынести сознание своей неудачливости, чем своей неумелости» (209).

Еще более простой формуле Зенона более двух тысяч лет. «Для достижения высшего блага, то есть счастья и душевного покоя, надо жить согласно с самим собой» – учил Зенон.

Хотелось бы коротко остановиться для разъяснения того, почему несмотря на такие, казалось бы, простые правила психогигиены и психопрофилактики, давно предложенные великими мыслителями, кризис аутентичности не только не утратил своей актуальности, но наоборот, затрагивает все большие и большие круги населения.

Мы уже останавливались на том, что кризис аутентичности как один из главных феноменов онтогенеза личности имеет свою предысторию в филогенезе, и в частности в филогенезе личности. Когда древнегреческие софисты, можно сказать, впервые в истории эстетико–философской мысли человечества поставили во главу угла человека, его поведение, его поступки и переживания, первыми сделали попытку найти красоту в человеке как самостоятельно действующем и ответственным за свое поведение субъекте, а не в его включенности и гармонии с всеобщим мировым космосом, они признали за личностью право выбора. «Человек есть мера всех вещей» сказал греческий софист Протагор из Абдер. Тем самым они, как это сказали бы современные психологи, резко усилили интернальность личности, нарушили ее локус–контроль и привели к смене каузальной атрибуции в сторону ее личностной направленности.

Человек стал сам отвечать за свое поведение, увеличение возможностей породило желания, желания породили притязания, притязания породили надежду, а надежда, хоть и умирает последней, но все же рано или поздно умирает. Крушение же надежды в той ситуации, когда возможно отнести сей феномен на свой счет, делает возможным самообвинение.

Постараемся рассмотреть, каким образом кризис аутентичности проявляется в жизни практически каждого человека.

Основной кризис аутентичности связан с окончанием биологического созревания, которое у человеческого индивида наступает в районе двадцати лет. Он жестко связан с прекращением индивидуального созревания и роста. Биологическое развитие окончено, наступает период зрелости, стабилизации, нормализации на каком–то определенном уровне основных процессов обмена, процессов анаболизма и катаболизма с постепенным снижением общего энергетического потенциала и жизнеспособности организма. То есть, с биологической точки зрения начинается старение. Организм в целом уже не развивается, возможно дальнейшее развитие и появление каких–либо новых подсистем, но уже нет того процесса глобального развертывания, который свойственен растущему организму.

Такой более или менее резкий перелом в направленности индивидуального существования не может не пройти незамеченным на психологическом уровне. В процесс роста, созревания вырабатываются достаточно устойчивые стереотипы ментальной деятельности, которые ориентированы в направлении постоянного прироста психической активности, работоспособности, адапативности. Если происходят какие–либо резкие сдвиги и колебания по типу пубертатных кризов, резкого усиления роста организма, то избыточность энергетического обеспечения растущего организма приводит к легкой психологической адаптации и переработке этой дополнительной информации. Заболеваемость неврозами в период пубертата чрезвычайно низка, и это даже вызывает удивление. Например, А. Е. Личко (1985) пытается объяснить этот феномен тем, что психогенные факторы, которые у детей и взрослых вызывают невроз, у подростков вызывают нарушения поведения (81). Однако это можно объяснить и тем, что психическая деятельность в этот период чрезвычайно пластична и все проблемы, связанные с ростом решаются достаточно легко.

Известно, что девочки, например, переносят пубертатный криз легче, чем мальчики. Происходит это потому, что у девочек половое созревание начинается существенно раньше, чем у мальчиков, когда психика еще пластична, личностные структуры окончательно не сформированы и новые ощущения, переживания, желания, новая самооценка и самосознание легко встраивается в «мягкий» каркас личности девочки–подростка. Как–то незаметно для окружающих девочка становится девушкой.

У мальчиков «поздний» пубертатный криз и «позднее» начало полового созревание протекают намного более сложно. Пубертатный криз приходиться у большинства мальчиков на возраст от 13 до 14 лет. В этом возрасте личность подростка уже более или менее сформировалась, устоялась. Он уже начинает осознавать себя как самостоятельно функционирующего человека, как личность со своими законами, правилами мальчишеской «асексуальной» жизни, со всеми войнами, драками, ножами, марками, книгами и т.п. Представьте себе компанию мальчиков с более или менее жесткой структурной иерархией. Все считают себя уже мужчинами, занимаются спортом. Девчонки для них не существуют. Девчонки – это не для мужского братства. Тот, кто дружит с девчонкой, не достоин быть членом настоящей мужской компании. С теми отщепенцами, которые ходят с девчонками в кино, мы не дружим. И вдруг на фоне этой достаточно устойчивой стабильной системы независимо от воли и желания подростка начинают появляться совершенно новые, незнакомые желания и мысли. Эта с двумя косичками, которую семь классов не воспринимал иначе, как мишень для жеваной промокашки, начинает вызывать у тебя жуткое замирание под ложечкой, хочется смотреть на нее часами, прикоснувшись к ней, домой идешь счастливый – какой кошмар. Это – я, тот, который еще вчера смеялся над такими же несчастными и обзывал их «жених и невеста», это я – несу ей портфель и изнываю под ее окном.

И все же несмотря на то, что подобные издержки биологического созревания представляют для мальчиков, а иногда и для девочек много беспокойства – они крайне редко становятся причиной возникновения психопатологической симптоматики за счет гибкости и пластичности нервно–психической деятельности в период роста. В это время еще возможна глобальная трансформация мировоззрения, и оно постоянно трансформируется в сторону все большего усложнения оценок различных жизненных ситуаций. Жизнь с каждым днем воспринимается все более сложно, все более богато. Она несет впереди массу неизведанных и неиспытанных возможностей. Подросток просто разрывается перед необозримыми перспективами: сегодня он желает стать летчиком, завтра хирургом, послезавтра писателем.

Сам объективный процесс роста и развития приучает подростка к мысли, что то, что я есть сейчас – меньше, чем то, чем я буду завтра, то что я имею сейчас – меньше, чем то, что я буду иметь завтра. И это так. Но только в процессе биологического созревания. На психологическом уровне это приводит иногда к возникновению легкой эйфории в этом возрасте от осознания собственного здоровья, энергичности, интеллектуальности. Казалось бы, пока еще не видится никаких видимых причин, что скоро всему этому прийдет конец, причем конец необратимый.

К. фон Монаков утверждает, что состояние под названием Klisis (радость, счастье) достижимо лишь тогда, когда все функционирование организма направлено на его развитие, – и отсюда возникает желание к повторению (продолжению) данного поведения В противоположность этому поведение, препятствующее оптимальному развитию организма, вызывает у субъекта (по теории Монакова) состояние Ekklisis (горести, депрессии, упадка).

Состояние, подобное экклизису, возникает не только, когда нечто препятствует оптимальному развитию организма, но и тогда, когда, достигнув пика, развитие оканчивается, энергия истощается и начинается процесс не только биологической, но и личностной инволюции и регресса.

А человеку–то ведь казалось, более того, ему продолжают все говорить, что у тебя все впереди, и он никак не подготовлен к тому, что после 20 лет с каждым годом все труднее и труднее усваивать новую информацию, все труднее и труднее что–то в крупном плане изменить в себе и просто страшно признать, что вот то, что ты есть сейчас – это уже навсегда и лучше не будет.

В этом плане тот оптимистический педагогический настрой, который существует в обществе не без участия гуманистической психологии с ее дурными теориями бесконечного личностного роста, вызывает у меня крайнюю настороженность. Именно в этих тенденциях, в подобном подходе к личности, я вижу причину того, что в настоящее время главный кризис аутентичности, связанный с окончанием биологического созревания, протекает у многих людей в обостренной форме.

Даже гуманистические психологи и психотерапевты, что, конечно, для них крайне нехарактерно иногда признают некоторые перегибы в этом направлении. «Общество говорит его члену, что он свободен, независим, может строить свою жизнь в соответствии со своей свободной волей; «великая игра жизни» открыта для него, и он может получить то, что хочет, если он деятелен и энергичен. В действительности для большинства людей все эти возможности ограничены» – пишет, например, Франкл (150).

Дата добавления: 2014-10-31