Первое горе

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

Когда Гриша выходил на балкон, ему стоило только при­щурить свои большие синие глаза, чтобы видеть за открыты­ми воротами конюшни круглый светлый зад Ловкого в его стойле, ряд уздечек на перегородке и кучера Игната в его ста­рой безрукавке и с неугасимой трубкой в зубах. Обыкновенно Гриша недолго противился искушению: он засовывал обе руки в карманы своих коротеньких штанишек, спускался с лесенки балкона и шел через большой заросший двор прямо в конюшню.

— Ну что? — спрашивал он Игната, оглядывая знакомую и милую ему обстановку каретного сарая. — Левая все еще хромает?

— Хромает еще, хромает! — с полной готовностью под­держать разговор отвечал Игнат.

— А хомут починил?

— Да вот починяю.

— Смотри: сегодня моего Королька никому не давать!

— Да разве моя воля? Скажут: надо на станцию ехать либо в село, запрягай Королька... Я и запрягу.

— Что это, право! Все мою лошадь, все мою... — ворчливо замечал мальчик. — А овса ей всыпал?

— Откуда же я возьму, ежели мне не приказано? — отве­чал Игнат, и бородатое, обыкновенно хмурое лицо его при­нимало лукавое выражение. — Папенька не велел.

— Без овса! — отчаянно вскрикивал Гриша, и гневные слезы навертывались у него на глазах. Игнат весело и ласково смеялся.

— Ишь, порох какой! Право, порох, — успокоительно го­ворил он. — Да уж будьте покойны: не обижу я вашего Ко­ролька. У других отниму, а Королек у меня всегда в полном удовольствии.

Он ласково заглядывал в глаза мальчику и проводил по его голове своей корявой, грубой рукой. Гриша успокаивался и начинал свой обычный обход. Он садился поочередно во все экипажи, взлезал на козлы и делал попутно свои замеча­ния.

— Хо-орошая тележка! — говорил он тоном знатока.

— Дурного в ней нет! — сочувственно отзывался Игнат.

— И прочная?

— Дегтем вымажешься, баловник! — предостерегал ку­чер. — Нянюшка будет браниться.

Игнат служил в усадьбе первый год, но очень быстро со­шелся с маленьким барином, и между ними завязалась стран­ная, но искренняя дружба.

— Вот как я у Луховских господ жил, — начинал Игнат, — была у них лошадь...

— Ты у них до нас жил?

— Нет. До вас жил я тут у одного купца... Конечно, нуж­да... Без нужды дня бы у него не прожил!.. Тоже в суд!.. А за что меня в суд? Разве я чужое брал?

— А разве тебя купец хотел судить?

— Чего уж там хотел! Прямо, значит, подал жалобу. Будто я у него лошадь и телегу увел. Жалованья не платил целый год, а отпустить тоже не отпускает. Живи! Мы с бабой и так и этак. Пользуется, значит, что пачпорта не было. Что ты тут делать будешь? Взяли мы с Матреной, с бабой моей, ночью лошадь в телегу запрягли, да и... домой. Не пешком же нам было идти, да еще с ребенком малым, до дому-то верст шестьдесят будет. Хватился купец, а нас и след простыл. Ло­шадь я бы ему вернул. Неужто взял бы? А он, вишь, рассвире­пел, что даровой работник ушел, да в суд, да жалобу: так, мол, и так, обокрали.

— И судили тебя?

— Говорят, судили.

— Ну как же?

— А вот и так же! — неопределенно отвечал Игнат, и гус­тые брови его озабоченно хмурились, и все лицо надолго при­нимало угрюмое, почти страдальческое выражение.

— А ты бы сказал, что не виноват, — советовал Гриша се­рьезно.

— Да разве меня спрашивали? У нас суды-то Какие? Где она, соколик, правда-то? Судили, судили, да вором меня и сделали. Вот как!

— Как сделали? — жадно допытывался мальчик.

— А вот так! — хмурясь и горько усмехаясь, отвечал Игнат.

Иногда разговор принимал другое направление.

— Разве Матрена твоя жена? — спрашивал Гриша.

— А то чья же! — добродушно отзывался Игнат.

— Чего же она не с тобой, а все в землянке хлебы печет? Игнат улыбался.

— А чего ей тут со мной? Сказки мне, что ли, сказывать?

— Зачем сказки? — горячо возражал мальчик. — Мама сказки папе не рассказывает, так живет... А Полька, значит, твоя дочь?

— Значит, дочь.

— А еще у вас дети были?

— Нет, только и всего.

— Отчего у вас больше не было? Игнат смеялся и крутил головой.

— Ну уж и ребенок! — говорил он.

— Чего смеешься? — слегка обижаясь и объясняя свою мысль, продолжал Гриша. — Вот у папы с мамой трое детей... Игнат! — ласково просил он тут же, заглядывая в глаза своего приятеля. — Когда уедем в город, ты уж побереги моего Ко­ролька.

— Уберегу! Уберегу! — обещал Игнат. — Да только, ми­лый, как бы мне раньше вашего не уехать.

— А куда? — удивленно спрашивал мальчик.

— А вот... туда! — с своей обычной загадочной манерой отвечал Игнат.

Нередко задушевную беседу друзей прерывала старуха-няня.

— Гришенька! Здесь, что ли? — спрашивала она, заглядывая в сарай. — И что это, право, — ворчливо продолжая! она, — господское дите, а в конюшне живмя живет. Вот пожжалуюсь маме! Скажите на милость: приятеля себе нашел! Иди сейчас, иди! А ты, непутевый, — обращалась она к Игна­ту, — чем тебе ребенка образумить, ты его пуще заманиваешь.

— Да я что же, Анна Герасимовна? Я ничего, — сконфуженно оправдывался Игнат. — Если бы я его дурному учил...

— Еще бы тебя в учителя! — презрительно замечала няня. — Иди, баловник, иди!

Отца и мать Гриша видел-большей частью только за столом. Отец всегда был занят, мать целыми днями сидела у себя, в спальне и считалась" нездоровой. Когда у нее не болела го­лова, то болело что-нибудь другое, что не позволяло ей пере­носить шумного общества детей и даже яркого света дня. Когда Грише приходила голову мысль забежать к ней, она, ласкала его, порывисто целовала несчетное число раз и сей­час же просила уйти и не беспокоить ее.

Иногда Гриша сопротивлялся.

— Мама, — говорил он, — я буду сидеть тихо, очень тихо, Он садился в кресло и складывал руки на коленях.

— Ты здоров? — с беспокойством спрашивала мать.

— Да, — рассеянно отвечал он, занятый какой-нибудь по­сторонней мыслью, и сейчас же переходил на интересующий его вопрос.

Говорил он шепотом, чтобы не нарушать общего настро­ения тишины и спокойствия.

— Мама, — шептал он, — отчего, когда жарко, непремен­но вспотеешь?

— А тебе жарко? — спрашивала мать.

— Жарко... А ты думаешь, я в двух рубашках?

— Разве в одной?

— Конечно, в одной! Вот! — звонко вскрикивал Гриша и, расстегнув ворот ситцевой косоворотки, показывал свою голую грудь.

Мать болезненно морщилась.

— Зачем ты кричишь? — упрекала она.

— Ах, я забыл! — виновато говорил мальчик и умолкал. — Мама! — шептал он опять минуту спустя, — скажи: зачем хвост?

— Какой хвост?

— А у лошадей, у собак?

— Как зачем? Так, просто хвост. Так уж устроено.

— ан не просто! А мух махать. Чем бы им мух-то махать? Болтовня мальчика начинала раздражать нервную жен­щину, но она еще терпела молча, в полной уверенности, что Грише самому надоест полумрак комнаты и он уйдет. Но Гриша скользил по спинке кресла, укладывался спиной на сиденье и задирал ноги, закладывая их одну на другую.

— Мама! — говорил он опять, — а ты знаешь, где заводят­ся блохи?

Мать брезгливо морщилась и закрывала глаза.

— Ну уж, Гриша! Что это за разговор!

— В гужах. Если заведутся блохи, надо гужи выбросить и уж новые...

— Вот что значит, что ты все по конюшням! С осени найму тебе гувернантку. Мне стыдно за тебя!

— Отчего стыдно-то? — Опрашивал мальчик.

— Ну хорошо. Ну иди! Иди к няне и сестрам. Все ты или один, или с мужиками.

Гриша глубоко вздыхал. Нехотя поднимался с кресла и опять вздыхал: ему еще Не хотелось уходить из прохладной комнаты, от своей грустной, больной, но все же нежно люби­мой мамы.

— Поцелуй меня! — тихо говорила мать. Он целовал, терся лицом об ее лицо, а она нащупывала под рубашкой его острые плечики, и впадала в жалобный тон:

— Худой ты у меня! Бледненький! Гриша, отчего ты такой?

— Шалю! — отвечал по привычке мальчик, но сострада­тельная нежность матери действовала на его нервы и жалобила его.

— Ты у меня плохонький! И тебе нелегко! И у тебя часто невесело на душонке, мой мальчик!

И случалось, что, тронутый ее жалостью и непонятными еще для него словами, Гриша вдруг начинал рыдать на ее плече.

— Что ты? О чем ты? — испуганно допрашивала его мать и трогала его голову, чтоб узнать, нет ли жару.

Но Гриша сейчас же успокаивался и уходил. И не успевал он дойти до двери, как уже забывал о своих беспричинных слезах, занятый какой-нибудь новой интересной мыслью. Что-то еще вздрагивало и всхлипывало в груди, а он уже ра­достно нащупывал в кармане забытую веревку и соображал, какое бы сделать из нее наилучшее употребление.

А между тем первое серьезное горе уже висело над его головой.

В одно утро отец, не отрываясь от газеты, сказал маме через стол:

— Да... ты знаешь? За Игнатом приехали!

— Приехали? Уже? — испуганно переспросила мама словно обдумывая что-то, опустила на стол недопитую чашку.

— Неужели ничего нельзя было сделать? Ведь у них дети, — тихо сказала она.

— Что ж прикажешь? — сказал отец, пожав плечами. — Не связываться же с этим мерзавцем... Ну как его там? С куп­цом этим... Я его немного знаю: кулак и мошенник.

— Ну вот видишь, тем более, — сказала мама.

— Чего же тем более? Увел лошадь, да еще замок сломан, ну, значит, воровство со взломом... Дело ясно.

— Но что же им было делать? — спросила мама. — Ведь этот человек воспользовался какой-то задержкой с паспор­том, не платил жалованья, вымогал даровую работу... Ведь Игнат просто убежал из рабства...

— А уводить лошадь все-таки не следовало! Ну будет, что теперь толковать! — с досадой ответил отец и опять углубился в газету.

Гриша жадно слушал и ничего не понимал.

— Мама, куда везут Игната? — спросил он, широко рас­крывая глаза.

Мать рассеянно поглядела на него. но вдруг вспомнила о дружбе мальчика с кучером, чуть-чуть нахмурилась и отвела глаза.

— Кто приехал за Игнатом, мама? — продолжал допыты­ваться Гриша.

— Отчего не сказать ему? — недовольным тоном загово­рил отец. — Что это за вечная боязнь огорчить, повлиять на нервы? И выйдет какая-то мокрая курица, тряпка, а не чело­век.

— Боже мой, да говори сам, разве я мешаю! — со слезами на глазах вскрикнула мама, подняла руки к вискам и вышла из-за стола.

— Вечные сцены! Вечные сцены! — закричал ей вслед отец.

— Твоего Игната везут в острог за кражу со взломом. По­нимаешь? — сказал он жестко. Гриша побледнел. — Игната за кражу, а его жену Матрену за пособничество. Его на три года, а ее на полтора.

— А Польку? — спросил Гриша.

— А Польку... Ну что ж Польку? Конечно, ее не в острог... Я уж не знаю, куда ее... Польку.

Гриша в упор глядел на отца, и глаза его делались блестя­щими и злыми. Он бледнел все сильнее, но он боялся отца и сдерживался, насколько мог.

— Это за что же? — вызывающим тоном спросил он.

— Он украл, тебе говорят. Или все равно что украл.

— Совсем не все равно!.. И сам же ты сказал, что купец — мошенник.

— Ну сказал.

— Так что же это? Как же это? Разве это можно? Отец вдруг рассердился.

— Пожалуйста, пожалуйста, без историй! Разбаловали так, что сил нет никаких.

Сдерживаясь насколько мог, Гриша встал и вышел из комнаты. Но только он очутился за дверью, как гнев и обида на кого-то словно стиснули ему горло. Он побежал по кори­дору и выскочил на балкон. Его первой мыслью было пови­дать Игната, но ворота конюшни были заперты, и это означа­ло, что Игната там нет. Гриша побежал в девичью. Там у стола сидела няня и пила чай, а против нее сидел какой-то незнако­мый Грише мужчина в военной форме. Военный, манерно отставляя локоть, доставал из банки варенье и ел, запивая его чаем. Гриша сейчас же узнал нянину банку и понял, что няня угощает военного, но он был так занят неожиданной вестью об отъезде Игната, что не обратил внимания на присутствие няниного гостя.

— Няня, кто приехал за Игнатом? — дрожащим голосом спросил он.

Няня ответила не сразу.

— Да, отвезут теперь твоего голубчика; не будешь больше от няньки бегать.

— Кто приехал, няня?

— Теперь уж не отвертится... Кто приехал-то? Да вот кто приехал.

Гриша понял не сразу. Тот, кто должен был везти Игната и Матрену в тюрьму, представлялся ему огромным, страш­ным и отвратительным на вид, а на него глядело загорелое, добродушное лицо няниного гостя и улыбалось не то смущенной, не то просто глупой улыбкой. Кроме него и няни, никого больше в комнате не было. Наконец Гриша понял.

— Ты? — удивленно и недоверчиво спросил он, глядя в упор на военного.

— Я-с! — осклабляясь в широкую улыбку, ответил тот, видимо колеблясь, встать ли ему перед барчонком или продолжать сидеть.

— Ты? Ты... ты негодный!.. Я тебя... я тебя расколочу! взвизгнул он и бросился вперед.

Но вдруг лицо его передернулось, углы рта задрожали, он заплакал громко и жалобно, как плачут беспомощные огорченные дети. Урядник смущенно смеялся и оглядывался по сторонам, разводя руками...

Гриша убежал в детскую, забился в угол около своей кровати и прижался к стене, держась обеими руками за грудь. Бессильное негодование все еще клокотало в нем и искало себе выхода. Он увидал на полу сестрину куклу, стал топтать ее ногами. и наконец отшвырнул ее в другой конец комнаты. На стене висела его собственная картинка; он сорвал ее и бросил на пол. От такой усиленной деятельности нервная на­пряженность его несколько ослабла: он сел, прислонился лбом к железу кроватки, затих и стал мечтать... Он мечтал о силе...

Ему нужна была сила, чтобы мстить, чтобы покарать всех этих жестоких и виноватых людей: судей, которые осудили Игната, урядника, который должен был увезти его; няню за то, что она угощала урядника вареньем, и даже отца... На отца

Гриша негодовал за его видимое равнодушие к судьбе Игната. Он должен был заступиться, должен был прогнать урядника. а он оставался спокойным, читал свои газеты и даже сказал, что Игнат «все равно что вор».

Грише хотелось отомстить всем этим людям, так жестоко обижавшим его друга. Он думал о том, как он накажет отца, няню, урядника, и, придумывая наказания, ковырял ногтем отставшую краску на железе. Вдруг он насторожился: ему по­слышался громкий говор отца и в ответ ему робкий полос Игната. Мигом он вскочил и выбежал в девичью. Среди комна­ты, низко опустив голову, стояли Игнат и Матрена и переми­нались с ноги на ногу. Около Матрены, уткнувшись носом в сборки ее платья, стояла Полька, а мать глядела на нее сверху, и на лице ее было больше тупого недоумения, чем, страха и горя. Сзади них из-за дверей выглядывали любопыт­ные лица дворни.

— Ну, ладно, — громко говорил Гришин отец, — теперь уж поздно и ничего не поделаешь. Насчет Польки не беспо­койтесь. Худо ей не будет, а в животе и смерти один Бог волен. Обещаемся ее беречь. С Богом, Игнат! Что ж делать?!

Отец махнул рукой, как бы давая понять, что прощание кончено, но никто не трогался с места. Игнат молчал и тупо глядел себе под ноги.

— Да, мы обещаемся, — дрожащим голосом прибавила мама, протянула руку к Польке, но сейчас же опустила ее и отвернулась.

— Дела теперь уже не поправишь! — опять заговорил отец, видимо, начинавший тяготиться немой сценой отчая­ния этих людей. — Уж надо как-нибудь... Срок не так велик, переживешь. Что же делать?

Матрена тихо отстранила Польку, сделала шаг вперед и молча повалилась барыне в ноги, касаясь лбом пола.

— Матрена! — вскрикнула та, и слезы сразу брызнули у нее из глаз. — Не кланяйся мне, Матрена! Поверь ты мне: я уберегу твою девочку... Не кланяйся в ноги!

Она наклонилась, дотронулась дрожащей рукой до плеча Матрены и сама опустилась на пол рядом с ней.

— Надо терпеть... Всем надо терпеть! — торопливо шепта­ла она. — Всем надо...

— Ну довольно, довольно! — не скрывая своего нетерпе­ния, заговорил отец. — Я очень огорчен. Я был доволен то­бой, Игнат. Отбудешь срок, приходи опять. Возьму. И не бес­покойся за дочь. С Богом теперь!

Он взял за руку жену и хотел увести ее с собой, но та осво­бодила руку и еще раз крепко обняла Матрену.

— Надо терпеть! — шепнула она еще раз;

Матрена встала. Она обвела комнату недоумевающим взглядом и остановилась на Грише. Один миг женщина и мальчик глядели друг другу в глаза, потом Гриша робко опус­тил ресницы и двинулся вперед.

— Прощай! — сказал он очень тихо и очень ласково. Но Матрена продолжала глядеть на него молча, все еще недоуме­вая над чем-то. Тогда Гриша направился к Игнату. Он протя­нул руку, Игнат взял ее и вдруг наклонился к самому лицу ре­бенка.

— Польку... будешь жалеть? — спросил он.

— Буду! — серьезно и торжественно ответил Гриша и сме­лым, блестящим взором взглянул в печальные глаза своего друга. Игнат провел рукой по голове мальчика, истово пере­крестился на образ и направился к двери.

— Матрена! — позвал кто-то из дворни. — Матрена! Игнат-то вышел. Ждут тебя, поди! Телега у крыльца.

Молодая женщина встрепенулась, тупое выражение недо­умения сменилось испугом. Рядом с ней, по-прежнему утк­нувшись лицом в складки платья, стояла Полька и дрожала всем телом. Она медленно повернулась и вышла.

Мальчик, сдерживая рыдания, сначала шагом, потом бегом вбежал в детскую и сел опять за кровать, мрачно смотря перед собой. В коридоре послышались шаги отца. Он вошел в детскую и остановился перед Гришей.

— Что ты тут сидишь? Иди к няньке, — сказал он. Мальчик молчал и не трогался с места.

— Гриша! — строго крикнул отец. — Тебе я говорю или нет?

Ребенок поднял голову и остановил на нем серьезный, неприязненный и пристальный взгляд.

— Послушай, — невольно смягчаясь, заговорил отец, — ты, кажется, сердишься на меня? Я-то тут при чем? Разве я виноват? Это мне тебя следовало бы хорошенько отчитать: как ты смел кричать на урядника? Да говори же — нетерпе­ливо крикнул он, чувствуя, что упорный взгляд сына раздра­жает и как будто стесняет его.

— Пусть... — тихо и спокойно сказал Гриша.

— Что пусть?

— Пусть ты меня бранишь. Мне теперь все равно. Отец немного растерялся.

— Ну прекрасно! — сказал он. — А я с тобой теперь и го­ворить не хочу.

Он повернулся и направился к двери.

— По-твоему, — крикнул ему вслед Гриша, — по-твоему, его вареньем кормить, как няня? Отец остановился.

— Всякий делает свое дело, — заметил он, — исполняет свой долг. Уряднику приказано было ехать за Игнатом, он поехал. Он хороший, добрый человек, а ты обидел его. И ты обидел меня, няньку... За что?

Гриша медленно опустил глаза, и на лице его ясно выра­зилось недоумение и боль.

— Нехорошо, брат! — укоризненно заключил отец И вышел из комнаты.

Гриша сидел неподвижно.

«Нехорошо, брат! — вспомнился ему укоризненный, почти ласковый голос отца. — Нехорошо?.. Обидел?.. — му­чительно раздумывал мальчик. — Я обидел... А они все... Иг­ната... за что?»

Гриша опустил голову и по-детски нахмурился.

«Всякий делает свое дело... А как же вышло такое нехоро­шее, злое дело?..»

Он поднял глаза, и в его остановившемся взгляде застыл мучительно тяжелый вопрос.

Л. Авилова

Дата добавления: 2014-11-06