Бог. Пятая беседа

ГЕРДЕР

Иоганн Готфрид Гердер (Herder, 1744—1803)—центральная фи­гура немецкого Просвещения. Он сыграл большую роль в станов­лении национального самосознания своего народа, со многими про­светителями был связан, на многих, в том числе на Гёте, Кнебеля,

Форстера и Фрелиха, так или иначе влиял. Воздействие его сказалось и позднее — вплоть до Гегеля и Фейер­баха.

Как мыслитель он склады­вался под влиянием Лейбница и «докритического» Канта, ко­торого он слушал в Кёнигс-бергском университете. Гер­дер 60-х годов был близок к материализму, а в работе «Исследование о происхожде­нии языка» (1772 г.) высказал идею о единстве языка и мышления, вытекающем из их естественного происхождения. В первой половине 70-х го­дов, когда Гердер был при­дворным проповедником в Вюкенбурге, β его творчестве оживились религиозные на­строения, но в то же время он принял участие в антифео­дально-республиканском дви­жении «Бури 11 натиска» и ис­следовал эстетические про­блемы, всегда интересовав­шие его и в дальнейшем.

В 1776 г. он переселился в Веймар, где возглавил протестант­скую церковь герцогства. Гердер вошел в круг друзей Гёте. Все более он склоняется к спинозизму в пантеистической его трактовке, а после выхода в свет книги Якоби с нападками на апологию Спинозы Лессингом направил в ответ изложение своей философской позиции, исходящей из взглядов Лессинга. Это была работа «Бог. Несколько диалогов» («Gott. Einige Gespräche», 1787 г.), в которой рассуждения о совместимости спинозизма с христианст­вом сочетались с раскрытием материалистической сущности пер­вого. Гердер отрицает акт божественного творения, принимает

учение о материальной субстанции и дополняет его взятым от Лейбница принципом органической деятельности и развития при­роды (впрочем, признается и существование «мировой души»).

Разгоревшийся «спор о Спинозе» стал по существу спором не об аутентичном понимании его учения, а о разных направлениях в развитии пантеистического принципа. Направление Гердера было в своей тенденции материалистическим. Очень близким к материа­лизму он продолжал оставаться и в последующие годы, критикуя философию Канта.

В «Идеях к философии истории человечества» (1784—1791 гг.) Гердер проводил ту мысль, что история общества — это продолже­ние естественного развития природы, в котором разные народы составляют единую цепь восхождения к принципам гуманности. Oif подчеркнул значение культуры в национальном развитии. Важ­ное место во всемирной истории отводил Гердер и славянству.

Фрагменты из работы Гердера «Бог. Несколько диалогов» да­ны ниже в переводе В. А. Рубина с немецкого издания: L G. H e τ­α er. Werke in fünf Bänden. Bd. 5. Weimar, 1957.

[...] Филолай: Прекраснейшая истина состоит в том, что в природе не существует такого понятия, как ничто; его никогда не было и никогда не будет, ибо оно немыс­лимо. Лишь поэтический смысл имеют такие строки поэта¹, как

«Оплодотворенное силой существенного слова, Древнее ничто рождает...»

или

«Когда новая сущность еще боролась с невещественностью...»

или

«Когда на ночь древнего ничто Излился первый поток света...»

В выражении «создать что-то из ничего» столь же мало смысла, как мало мы можем представить себе, что в самом деле означает «что-то уничтожить», «что-то пре­вратить в ничто».· Это относится и к словам поэта:

«Когда второе ничто похоронит мир,

Когда от него не останется ничего, кроме места»;

ибо если от этого мира останется место, следовательно, место для новых миров, оно никак не может быть названо ничем. Как претят мне теперь все эти иллюзорные вы­ражения, пустые призраки схоластической фантазии!

сс

Если некоторые метафизики попросту уничтожают всё мыслимое, мир и самого бога, и считают чистейшим объектом своего разума чудовищное ничто, то они, есте­ственно, находят, что при всем разуме исходя из этого ничто нельзя продемонстрировать ничего, ни бога, ни мира...

Теано: Прошу вас, Филолай, покончите с этим ужас­ным ничто!

Филолай: Или же бытие, отрадное, необходимое, за­душевнейшее бытие им кажется ужасным. Они говорят, что чистая необходимость в качестве последней опоры всех вещей представляет собой бездну для разума. Даже вечность Галлера оставляет далеко не такое головокру­жительное впечатление, как необходимое бытие бога. Невозможно вынести мысли, что какое-то существо, даже если мы считаем его высшим из всех возможных существ, говорит, как бы обращаясь само к себе: «Я существую из вечности в вечность; кроме меня не существует ничего, что не обусловлено моей волей; но откуда же появилось Я?» Они говорят, что здесь все рушится под нами, и наибольшее, как и наименьшее, совершенство, лишив­шись опоры, исчезает перед спекулятивным разумом, ко­торому ничего не стоит совершенно беспрепятственно устранить как одно, так и другое.

Теано: Спасите меня, Теофрон, от пустых представ­лений, вызываемых Филолаем! Я женщина, и не хочу, услышав ваш последний разговор, представлять себе ни вечность Галлера, ни мудрейшую необходимость, ни выс­шее существо, которое как спекулятивный мыслитель самодовольно говорит с самим собой и глупо спрашивает, откуда оно появилось. Я не знаю также, предполагают ли у философов подобные иллюзии наличие или отсутствие ясных понятий и является ли в самом деле триумфом разума способность произвольно и беспрепятственно устранять как наибольшее, так и наименьшее совершен­ство. Но я знаю, что, на мой взгляд, не может быть бо­лее высокого и более блаженного бытия, чем то, благода­ря которому все существует, наслаждается и живет. Ничего не приходится ему нести на себе с усилием, если бытие каждой вещи покоится на внутренней необходи­мости, на обусловливающей самое себя высшей мудрости и добре; все несет само себя, подобно тому как шар покоится на своем центре тяжести, ибо все бытие укоре-

Нено в своем собственном Вечном бытии, в своей силе, добре и мудрости. Вы, Теофрон, предостерегали нас, правда, от уподоблений; но разве, противопоставляя дей­ствительность фантому, вы не можете представить себе, что корень несет дерево? Он не был бы корнем, если бы ему не нужно было нести на себе прекрасное творение ствола с его ветвями, цветами и плодами и если бы он не делал этого с радостью. Так и вечный корень неизмери­мого древа жизни, зеленеющего и обнимающего все ми­роздание своими бесчисленными переплетенными ветвя­ми. Он — неиссякаемый источник бытия, величайшего дара, который мог исходить лишь от него.

Теофрон: И с этим даром, друзья мои, какой залог вечного продолжения нашей жизни мы получили! Бытие есть неделимое понятие, сущность. Оно настолько же не может быть превращено в ничто, насколько оно не явля­ется ничем. Это невозможно в той же мере, в какой не­возможно уничтожение самого себя высшим бытием, божеством. Мы не имеем при этом в виду явления или сложные соединения в том, что мы называем простран­ством и временем. Все, что появляется, должно исчез­нуть; каждое творение времени несет в себе зерно рас­пада, действие которого сказывается в том, что в этой своей форме оно не длится вечно. Соединившееся распа­дется, ибо именно это соединение и распад называется мировым порядком и представляет собой непрерывно продолжающуюся жизнь мирового духа. Не предаваясь игре воображения, мы не говорим и о бессмертии челове­ческой души. Мы говорим о простом понятии, действи­тельности, бытии, к которому причастно наряду с выс­шим существом и низшее. Ничто не может исчезнуть, ничто не может быть уничтожено, ибо иначе должен был бы уничтожить самого себя бог. И поскольку все, что может быть и что существует, находится в бесконеч­ном бытии, каким беспредельным становится мир! Бес­предельным в пространстве и времени и постоянным в себе самом. Бог придал сущность основе его блаженства, которое наряду с ним вкушают ή малый, и великий и которое, пользуясь вашим, Теано, сравнением, черпает подобно ветвям жизненные соки из его корня. Мне ка­жется, Филолай, мы наметили, таким образом, первый естественный закон святой необходимости.

57.

Филолай: С оговорками, Касающимися поставленных мной вопросов:

I. Высшее бытие дало своим творениям высшее — действительность, бытие.

Теофрон: Но друзья мои, как ни просто понятие бы­тия, по своему состоянию одно бытие сильно отличается от другого. Чем, по-вашему, Филолай, отличаются раз­личные ступени бытия?

Филолай: Не чем иным, как силами. В самом боге мы не находили более высокого понятия, раскрывающего действительность, нежели мощь; все его силы сводились к одному. Высшая мощь не могла быть не чем иным, как высшей мудростью и добром, вечно живым, вечно действующим.

Теофрон: Высшее или скорее все (ибо бог не является высшим на шкале себе подобных), как оно могло от­крыться в действии иначе, чем во всем? Он сам это все всего. В нем ничто не могло дремать, то, что выражал он, было им самим, неделимым, мудростью, добром, всемогу­ществом. Божий мир, следовательно, лучший; не потому, что он выбрал его из худших, а потому, что без него не было бы ни хорошего, ни дурного, и в соответствии с внутренней необходимостью своего бытия он не мог про­извести ничего плохого. Итак, есть все, что могло быть; все силы — выражение его силы, всеведения, всеблагос-ти, всеобъемлющей красоты. Он творит в мельчайшем и в величайшем, в любом -пункте пространства и времени, т. е. в любой действительности Вселенной. Ибо простран­ство и время это лишь фантомы нашего воображения, масштабы ограниченного рассудка, который должен сде­лать для себя познаваемыми вещи в их последовательно­сти и рядоположности; для бога нет ни пространства, ни времени, но лишь все в вечной взаимосвязи. Он пре­жде всего существует, и все существует в нем, мир есть выражение, изображение действительности его вечно жи­вых и деятельных сил.

Теано: На сколь же высокой ступени стоим, следова­тельно, мы, человеческие существа, в которых при всей нашей ничтожности все же обитает с внутренней уве­ренностью живое выражение трех высших божественных и мировых сил — мощи, разума и добра! Мы не можем помыслить никаких более высоких качеств, ибо то, что мы видим божественного во всех творениях природы,

сводится именно к ним; каждое из них объясняет другое, а высшая совокупность и источник их представляются нам как божество. Значит, в нас обитает существенный закон бога, хотя наши возможности упорядочения в со­гласии с чистыми идеями истины и добра, как это делает всемогущий в соответствии со своей совершеннейшей при­родой, и весьма ограниченны. Он тем самым сообщил нам от себя нечто существенное и сделал нас образом своего совершенства, причем в природе божественной силы ле­жит не слепое, ограниченное и злобное действие, но ра­зумное и проникнутое не исключающим никого добром. Любое удаляющее нас от этого правила произвольное, неразумное и недоброе употребление наших сил удаляет нас от самих себя, смущает нас и ослабляет.

Теофрон: Мне кажется, Филолай, мы можем теперь выдвинуть второе положение божественной необходимо­сти:

II. Божество, в котором есть лишь одна существен­ная сила, называемая нами мощью, мудростью и добром, не могло создать ничего такого, что не было бы живым отпечатком его силы, мудрости и добра, столь же неот­делимо образующих сущность каждого появляющегося в мире бытия.

Филолай: Я хотел бы, чтобы вы для Теано и для меня указали на примеры этого положения. Степени совер­шенства в мире так бесчисленно многообразны, что низ­шие из них кажутся нам несовершенством.

Теофрон: Но могло ли быть иначе, Филолай? Если все возможное существует и должно существовать в со­ответствии с принципом бесконечной божественной силы, то среди этого всего должно быть как высшее совершен­ство, так и низшее. Но мудрейшее добро связывает все, и ни в чем нет никакого ничто, т. е. ничего существенно злого. Простите, Теано, что я вновь должен назвать эту ужасную бессмыслицу, хотя это бессмыслица, снимающая самое себя. Вы знаете, Филолай, какие великие качества Лейбниц приписывал своим простым субстанциям: они являются зеркалом мироздания и наделены силой вообра­жения, дающей им возможность каждой со своей точки зрения изображать и описывать Вселенную. Бесконечный видит в мельчайшем все и т. п. Эту возвышенную идею мы можем лишь приблизительно уяснить себе при помо­щи чисто числовых взаимоотношений; она необходима,

если только представлять себе мир как во всех своих частях взаимосвязанное действие высшего совершенства. Но некоторыми она была неправильно понята, и в осо­бенности недостойно толковались простые бесконечно малые зеркала мироздания. Отказываясь от этого образа, мы говорим: «Каждая сила по своей сущности является выражением высшей мощи, мудрости и добра, как они могут раскрываться в этом месте Вселенной, т. е. в связи со всеми остальными силами». Чтобы осознать это, мы отмечаем, как действует в мире каждая из этих сил. Не правда ли, Филолай, она действует органически?

Филолай: Мне неизвестна сила, которая выказывала бы себя без тел, т. е. без органов; но я столь же мало знаю и о том, как эти силы и эти органы нашли друг Друга.

Теофрон: Конечно, благодаря их взаиморасположен­ной природе, Филолай; во взаимосвязанном царстве со­вершеннейшей мощи и мудрости не могло быть иначе. Что в самом деле мы называем телами и органами? В че­ловеческом теле, например, нет ничего, что не было бы оживлено; от кончиков волос до кончиков ногтей все про­никнуто питающей и поддерживающей силой, и как толь­ко она покидает малейший орган, он отмирает и отде­ляется от живущего тела. Выйдя из области человеческих жизненных сил, он попадает в область других сил при­роды; из ее пределов он не выходит никогда. Выпавший волос или ноготь вступают теперь в другой регион миро­вых взаимоотношений, и здесь вновь они будут действо­вать или страдать не иначе как в соответствии со своим те­перешним естественным положением. Вглядитесь в чудо, о котором нам рассказывает физиология человеческого или животного тела, и вы увидите не что иное, как царство жизненных сил, каждая из которых на своем месте спо­собствует взаимодействию, форме и существованию цело­го при помощи действий, вытекающих из ее природы и из природы существа, к которому она принадлежит. Так сформировалось и так сохраняет себя тело, так оно еже­дневно разлагается и так оно в конце концов разлагается совсем. Таким образом, то, что мы называем материей, само в большей или меньшей степени оживлено; это цар­ство действующих сил, образующих целое не только как явление, доступное нашим чувствам, но и в соответствии со своей природой и взаимоотношениями друг с другом.

Одна сила управляет — иначе не было бы никакого едино­го, никакого целого; многие силы на различнейших ступе­нях служат. Но у всех этих различий, каждое из которых определено самым точным образом, есть нечто общее в их взаимодействии; иначе они не могли бы создать нечто единое, нечто целое. Поскольку же в царстве совершен­нейшей мощи и мудрости все мудрейшим образом взаимо­связано и части могут взаимодействовать, помогать и спо­собствовать формированию целого не иначе как в соответ­ствии с необходимыми законами вещей, то мы везде в природе видим бесчисленные организации, каждая из ко­торых не только в своем роде мудра, добра ff прекрасна, но и совершенна. Иначе говоря, она является отпечатком са­мой мудрости, добра и красоты и показывает, как они могут проявить себя в данной связи. Ни в одном ли­стке дерева, ни в одной песчинке, ни в одной клеточке на­шего организма — нигде в мире, следовательно, не господ­ствует произвол. Все определено, установлено и упорядо­чено силами, действующими в каждом пункте творения в соответствии с совершеннейшей мудростью и добром. Просмотрите, мой друг, историю уродств; создается впе­чатление, что здесь нарушен порядок законов данной органической природы; но на самом деле порядок законов всеобщей природы не мог быть нарушен и каждая сила действовала в соответствии со своей природой даже в том случае, когда другая ей мешала, ибо даже эта помеха не могла привести ни к чему иному, как к тому, что нару­шенная органическая сила пыталась себя компенсировать другим путем. В отношении этих компенсаций в системе нарушенных сил был сделан ряд наблюдений, о которых мы можем поговорить в другой раз. Во всяком случае даже и в кажущемся хаосе господствует постоянная при­рода в соответствии с неизменными правилами дейст­вующих в каждой силе необходимости, добра и мудрости. Филолай: С радостью вижу я, Теофрон, как темное по­нятие материи проясняется и упорядочивается передо мной; ибо хотя я охотно примкнул к системе Лейбница, в согласии с которой она является не чем иным, как до­ступным нашим чувствам явлением, агрегатом субстан­циальных единиц, но для меня в этой системе оставалась загадкой так называемая «идеальная связь этих субстан­ций в такое и никакое иное явление целого». Лейбниц сравнивал материю с тучей, состоящей из дождевых ка-

пель и кажущейся нам тучей, с садом, полным деревьев и растений, с озером, полным рыб, и т. п.; но это не помо­гало мне уяснить постоянство этих явлений и взаимосвязь этих сил. Дождевые капли в туче, растения в саду и ры­бы в воде чем-то связаны между собой; чем же может быть эта связь у сил, составляющих материю, как не си­лами самих так называемых субстанций, силами, при помощи которых они действуют друг на друга? Так, следовательно, создаются органы, ибо и орган есть система сил, служащих господствующей силе в тесном взаимодействии друг с другом. Теперь материя станет для меня не просто явлением в моем идейном мире; внутрен­няя связь в том целом, которое она собой представляет, будет осуществляться не одними идеями, но действующи­ми силами, присущими ей в согласии с ее природой и с истиной. Ничто в природе не одиноко, ничто не лишено причин и ничто не остается без последствий; и поскольку все, что возможно, существует и связано друг с другом, в природе нет ничего неорганизованного, каждая сила на­ходится в связи с остальными, служащими ей или над ней господствующими. Следовательно, если моя душа, явля­ющаяся субстанциональной силой, утратит свою нынеш­нюю сферу действия, то не может быть, чтобы во Вселен­ной, где нет скачков, пробелов и островов, ей не был пре­доставлен новый орган. Новые силы, придя ей на помощь, создадут для нее новую сферу действия в новой связи с миром, в котором все взаимосвязано.

Теофрон: Тем более наш долг, Филолай, добиться того, чтобы душа, перед тем как уйти отсюда, привела в поря­док свой внутренний мир, систему своих сил; ибо она мо­жет действовать лишь такой, какая она есть, и внешняя форма ее определяется лишь ее внутренними силами. На­ше тело это не только орудие, но и зеркало души, и каж­дая организация является внешним отпечатком внутрен­них стремлений, придающих ей содержание.

Филолай: Мне вспоминаются в этой связи прекрасные замечания Спинозы Относительно связи души и тела. Хотя он должен был рассматривать их, следуя картезиан­ской системе, независимо друг от друга, как мысль и про­тяженность, все же — и это не могло быть иначе — его глубокий ум и здесь вырвался за пределы этой системы. Сделав понятие тела существенной формой человеческой

души, он приходит исходя из этого к выводам, касающим­ся структуры этого понятия, его изменений, его совершен­ства и несовершенства. Опираясь на свои основные положения, он набрасывает физиономику, приводящую в порядок и сводящую к определенной истине тот хаос, в ко­тором обычно находятся наши физиономические грезы. В особенности было мне приятно то, что он придает такое значение образу жизни, т. е. изменениям в строении тела, и рассматривает образ мыслей, т. е. форму понятий души, как нечто с ним совершенно гомогенное. Он, правда, не пытается вывести из очертаний ноги или кости тончай­шие движущие силы души, ее способности и ее харак­тер, хотя никто не станет отрицать, что каждое, пусть даже малейшее, очертание тела может быть аналогией це­лого. Вы молчите, Теано?

Теано: Я с удовольствием слушаю ваш разговор, друзья мои; но раз уж вы просили меня возвращать вас на до­рогу, когда вы начинаете блуждать, то мне хотелось бы, чтобы вы, оставив в стороне физиономику, вернулись к важным общим размышлениям. Я всегда удовлетворялась малым, и мне довольно того, что каждая организация представляет собой проявление системы внутренних жиз­ненных сил, образующих по законам мудрости и добра своего рода маленький мир, отдельное целое. Я хотела бы колдовством заставить дух розы рассказать мне, как^: он создал ее прекрасный образ, или, поскольку она — дочь ро­зового куста, чтобы дриада этого куста разъяснила мне, как она оживляет деревцо от корня до мельчайших вето­чек. Ребенком я часто, стоя перед деревом или перед цветком, наблюдала удивительную гармонию, проявля­ющуюся в каждом живом существе. Долгие часы досуга проводила я за сравнением листьев, веток, цветов и ство­лов деревьев. Желание живо воспроизвести прекрасные и своеобразные формы заостряло мое внимание, и часто я вступала в такой интимный разговор с цветком, с дере­вом или с растением, что мне казалось, что сущность, схваченная мною, должна перекочевать в мое творение. Увы, оно оставалось мертвой копией, а прекрасное и пре­ходящее создание по-прежнему оставалось, полное удов­летворения самим собой, со своим как бы в самом себе завершенном существованием. Говорите же об этой мате­рии еще, помогите моему запинающемуся языку! (стр. 10—

•ь\))..

Дата добавления: 2014-11-09