О человеке и условиях его существования

ФРЕЛИХ

Карл Фрелих (Fröhlich, 1759—1829) родился в семье священ­ника, окончил университет в Галле и вступил на стезю чиновничь­ей карьеры в Берлине. От его проницательного взгляда не укры­лись глубокие социальные противоречия, и впоследствии Фрелих оставил государственную службу. На формирование его мировоз­зрения повлияли и выдающиеся писатели Ъпохи Просвещения. От Виланда воспринял он ненависть к социальному гнету, Руссо на-

учил его видеть пороки складывающегося буржуазного общества, а Гердер направил его мысли на счастливое будущее человечества.

Его первое и наиболее интересное сочинение — это утопиче­ски-философский и атеистический трактат «О человеке и условиях его существования», вышедший в свет анонимно в 1792 г. В этой работе Фрелих доказывал, что все беды людей происходят от част­ной собственности. Но он очень туманно представляет себе пути преодоления частной собственности в будущем. Спустя 10 лет по­является его «Картина природы», примыкающая к идеям первой книги.

Извлечение из первого трактата дано ниже в переводе В, А. Рубина по изданию: С. W. Fröhlich. Ueber den Menschen und seine Verhältnisse. Berlin, 1960.

Φ [и л е м о н]: Поскольку значительное число людей видит свое счастье в вещах, подверженных случаю, то не удивительно, что лишь немногие довольны своей участью. Природа не может уде­лять равного внимания всем, и возникающая отсюда конкуренция, приводящая к недовольству, подводит нас к предположению, что мир в том виде, в каком он существует, мало приспособлен для всеобщего счастья. Каждый из этих почтенных заимодавцев снаб­жен действительнейшей распиской, и те требования, которые под­час способствуют сбору счастья, так увеличиваются из-за жадно­сти, что вся его масса оказывается исчерпанной еще задолго до того, как большинство успеет предъявить свои претензии. Всеоб­щее недовольство достаточно обоснованно, ибо многим отказано даже в том, на что они имеют право в силу своих потребностей. С другой стороны, с увеличением нашего имущества мы все более стараемся расширить наши потребности. Слишком уж привлека­тельная внешность у изобилия, чтобы можно было ожидать доб­ровольного отказа от него. Обеспечение безопасности имущества потребовало от людей объединения, и с тех пор началась непре­рывная борьба между ними. За одними сторожами должны были следить другие, и недоверие привело к могиле верность. И если это напряжение и борьба привели к усилению человека, которому мы охотно удивляемся, то, с другой стороны, не менее верно и то, что вслед за этим стремлением к собственности идет бесчис­ленная толпа моральных несовершенств, приводящих в отчаяние князей и судей. Если бы только жадность спустилась со своего трона, если бы возможно было добиться того, чтобы частная собст­венность перестала быть единственным и чрезмерно заманчивым средством расширения своего Я, и если бы граждане подобно детям в отцовском доме насыщались за общим столом маленького государства, какое огромное количество преступлений, плодов роскоши, исчезло бы тогда! Неимущему сыну не пришлось бы тогда подавлять желание смерти для богатого отца; раздел наслед­ства не возбуждал бы вражду между братьями; долговые тюрьмы остались бы стоять лишь как памятники несчастного прошлого; фанатизм не вел бы больше жертвы на костер, ибо мнения остава­лись бы мнениями, но не Становились бы товаром благодаря пре­имущественному праву; никакое давление сверху не возмущало

бы наше самосознание; чрезмерный блеск не служил бы тогда к тому, чтобы еще более подчеркивать убожество бедности и воз­буждать ее зависть; чувство превосходства над братьями не пита­ло бы тогда нашего тщеславия и не приводило бы нас к тому, чтобы презрительно сверху вниз смотреть на своих ближних. Прав­да стала бы тогда всеобщим достоянием, и фальшивая политика не соблазняла бы тогда великих мира сего на то, чтобы рассмат­ривать невежество народа как собственную казну, обеспечиваю­щую им жизнь и процветание. Тогда милость государей — а ведь так народ называет даже дела деспотов, обеспечивающие ему трусливую жизнь или право на что-то,— не заставляла бы нас забывать о нашем собственном достоинстве и не воспитывала бы более аристократов-рабов, вымещающих на беззащитных утрату собственной независимости; своекорыстие не заключало бы более несчастных браков, и разум после долгой борьбы с дикими стра­стями пошел бы рука об руку со счастливыми людьми к мирной жизни. Но кто может перечислить грехи, которыми опозорил себя род человеческий из-за любви к золоту? Все силы, потрачен­ные на это, теперь объединились бы для общего блага, которое заступило бы место собственности. Любовь к общему благу была бы тем чище, чем меньше она была бы замутнена стремлением к наживе, и тем больше, чем в меньшей степени ее могла бы про­гнать другая, более сильная страсть; но всеобщее целое в то же время не привело бы к тому, чтобы собственное было отдано к остальным индивидам. Лишь при этих обстоятельствах возможна настоящая любовь к родине. В то время как в большом государстве каждый гражданин порознь и в тесных пределах линии, обве­денной вокруг него эгоизмом, заботится лишь о своей жизни и ' процветании, член меньшего общества всей душой примыкает к целому, охотно забывая о себе, и находит свое счастье в счастье государства. Лишь такое государство в состоянии, держа в одина­ковом отдалении от себя роскошь и убожество, использовать горы золота, вырастающие благодаря прилежанию и трудолюбию граж­дан, как Альпы, защищающие эту мирную долину простоты нра­вов от вторжения римского разврата и пьянства, тем самым не­прерывный подъем и падение могут быть удалены от лестницы народной культуры. История Греции дает нам примеры того, как мудрые законы свободных государств обещали чарующее счастье, но это был слишком ранний рассвет, слепивший тех, кто еще не вполне пробудился от сна; их потомки были ослеплены им. Кто хочет видеть, должен прежде всего быть доступен свету.

Но я не хочу будить мечту, которая, кажется, предназначена к тому, чтобы спать еще столетия, дабы не услышать язвитель­ного смеха, которым ее приветствовала бы при пробуждении толпа страстей. Но если правильно, что каждый отдельный человек является самоцелью и в то же время средством для высшего целого, причем разум не позволяет подразумевать под этим целым ничего иного, кроме всеобщего счастья человечества, то я убеж­ден, что без такой революции в наших идеях и стремлениях невозможно достичь цели. Мы еще слишком далеки от того, чтобы иметь малейшее основание для утверждения, что мы на правиль­ном пути. Попытка при нынешних условиях освободить человека от пороков и ошибок привела бы лишь к тому, что он был бы изувечен. Лишь в том случае, если он будет вырван из условий,

делающих необходимыми его заблуждения, он может стать сча­стливым и добрым.

Э [р а с т]: Твоя мечта — ты сам так назвал ее — о человече­ском счастье прекрасна, но это всего лишь мечта. Соответствует ли она человеческой природе? — вот вопрос, ответ на который едва ли сумеет преодолеть всевозможные сомнения. Для кого же будет сохранена промышленность, если собственность — творение ее рук — будет у нее отнята?

Φ [и л е м о н]: Ты прав, это важный вопрос, и твое недоверие по отношению к человеческому роду основано на его собственных ошибках. Ты знаешь человека в его слабостях, но знаешь ли ты его и в их причине? Веришь ли ты всерьез, что из него может и должно получиться лишь это и ничто иное? Сделал ли ты по­пытку иначе обработать эту почву, с тем чтобы вместо сорняков она родила пшеницу.

Человеческая природа составлена таким образом и допускает такие бесконечно многочисленные модификации, что ее формиро­вание от дьявола до ангела — и именно здесь заложена основа ее величия — позволяет ожидать появления всех ступеней совершен­ства; и мы, несомненно, ошибаемся, если хотим найти природу человека, в нашей природе, сформированной временем и обстоя­тельствами. В самом деле, частная собственность является мощ­ным стимулом для усилий, и если есть сильное стремление к ней, то человек способен не пожалеть пота и даже жизни для своей работы. Но я не хочу сейчас говорить об этом опасном переходе к сребролюбию, делающим нас глухими ко всему благородному и великому. Спрашивается, является ли собственность единичного человека единственным средством обеспечить деятельность наро­да? Опыт в той мере, в какой он может о чем-то свидетельство­вать, как будто подтверждает это. Но лучшие наши надежды сразу же отцветут, если мы ограничим бытие тем, что уже было. То, что дело обстоит именно так, не доказывает еще того, что оно не может обстоять иначе.

Ты думаешь, что, если бы не было частной собственности, мы скоро возвратились бы к грубой природе. Собственность следо­вательно, подняла нас. Но как я могу убедиться в этом? Опираясь на то, что к такому выводу пришли там, где господствует про­мышленность? Но что только не сопутствует ей! Обман, мораль­ные болезни — неужели все это следует провозгласить ее причи­нами? Посмотрим на грубую природу начиная с низших ее сту­пеней. Охотник отказывает себе в обществе, чтобы свою собст­венность и даже всего лишь возможность овладения ею не делить ни с кем. Это доказывают вместе со многими другими народами мяо, обитающие в горах в одной из частей Китая и в течение тысячелетия пребывающие на одном и том же уровне культуры.

Гренландские рыболовы не дают никому претендовать на свой улов. Удовлетворив свои первейшие потребности, эти народы с утра до вечера лежат под деревом, и собственность не пробуж­дает их к трудолюбию.

Пример финикийцев, греков и египтян ясно показывает, что собственность не останавливает падения нации. Отсюда видно, что она не всегда способствует культуре, даже если следует признать за ней значительную роль среди сопутствующих причин, в осо­бенности в сочетании с земледелием. Но возможность и вероят-

ность Следует учитывать лишь в том случае, если нас покидает действительность. Разве пример герренгутов ', у которых единич­ному человеку доверяется лишь распоряжение общественным имуществом, не доказывает, что трудолюбие может существовать и без частной собственности? Разве мы не отстали от них в отно­шении механических искусств? У них никто не боится остаться без средств к существованию. Дети -принадлежат государству, которое их воспитывает и заботится о них, и мысль об их пропи­тании не нарушает покой умирающего отца. От меня не усколь­зает озабоченное лицо моего читателя, когда он встречает- среди зрелища человеческого счастья класс людей, в своей озабоченной серьезности почитающих за грех даже самую невинную улыбку. Но их серьезность не является результатом их экономии, о кото­рой здесь только и речь. Мистическое представление о том, что в этой жизни необходимо во всем себе отказывать, с тем чтобы тем более богато быть награжденным в будущей; опасение, как бы не спугнуть весельем агнца божьего, к сходству с которым они стремятся и при помощи своего несчастного вида, и путем постоянного самоотречения; тайный страх, проистекающий из сознания того, что кто-то неизвестный сверху наблюдает за ними и ими управляет,— вот причины, достаточные для того, чтобы надломить силу их духа. Огромная сумма печальных обязанно­стей, подавляющих всякую радость, не дает им возможности про­явить себя в высших искусствах и науках. В смирении ползают они по земле, представляя для нас еще одно доказательство того, как тиранические религиозные предрассудки порабощают чело­века. Но их пример доказывает также и то, что уничтожение частной собственности не только не приводит к.нежеланию тру­диться, но, напротив, облагораживает это желание. Их труд про­истекает не из заботы о пропитании, а кому не известно, что эта забота способна разрушить даже благороднейшую жизнь. Печально думать о том, что у бесчисленного количества людей нет как будто другого назначения, кроме того, чтобы с утра до вечера выискивать средство борьбы против голода и скудости. И эту-то жалкую деятельность мы так боимся уменьшить? Не­ужели она в самом деле мать, молоком которой насыщается и растет человечество?

И не является ли само трудолюбие, созерцая которое мы видим наше величие, не более чем блестящим заблуждением при­роды? Разве огромные массы сил не служат человеческим безум­ствам? А движущей пружиной всего этого служит страсть к на­живе, которую стремятся получить независимо от того, как и какими средствами она добыта. Направляется эта великая школа искусств модой; без оружия, с флюгером на голове вместо короны она сумела заставить работать на себя полмира. Для дамских шляп искусственная флора должна всегда цвести весенним цве­том. Для заполнения пустых голов незрелые гении неустанно строчат пошлые романы. Архитектура, этот красноречивый сим­вол самовозвеличения нашего маленького Я, высоко возносит свою гордую голову над человеческой природой. Она как бы на­смехается над согбенным земледельцем в пропитанной потом рубахе, который, с трудом взглянув наверх, печально возвраща­ется в свою хижину. Внешний блеск этих гордых дворцов нашего величия предназначен для того, чтобы прикрыть внутреннее убо-

жество. Неужели наши силы нельзя было применить для каких-то более благородных целей? Лишь изредка говорил трон полезному искусству что-нибудь, кроме того, что на это нет средств. Пре­краснейшие цветы благородных искусств вянут от холода, с кото­рым великие мира сего — а лишь они могут награждать — отно­сятся к этим неподходящим для их вкусов плодам. Лишь здесь и там одинокий цветок, сохранившийся благодаря счастливой случайности, показывает нам, что мы могли бы сделать и чем могли бы стать. Педагогика, царица всех государств, от состояния которой зависит, управляет ли ангел, дьявол или брюхо, являет собой печальное зрелище. Она щелкает зубами от голода, и забро­шенная старость завершает ее трудную жизнь. Хитрые иезуиты, заметив наши ошибки, завладели этой отраслью и воспитали для своей безграничной империи таких королей, князей и прелатов, которые соответствовали их интересам.

Равнодушие, с которым жизнерадостная молодость восприни­мает предписания педагогики, противоречащие духу времени, в известной мере объясняется тем, каковы сами служители педаго­гики, этот класс людей, отделенный от остального мира особыми склонностями, собственными слабостями и убожеством. Тот идеал совершенства, который воплощают в себе учителя, слишком мало­привлекателен, чтобы к нему стремиться. Молодежь, с утра до вечера предающаяся фривольным удовольствиям, предпочитает отказу от развлечений и радостей общения разрыв со школьной мудростью.

Но если даже это фальшивое трудолюбие не в состоянии вну­шить нам некоторые подозрения в отношении нашего кажуще­гося величия, то я все же убежден, что не собственность его причина.

В основе любой деятельности лежит чувство силы. Если с юности это чувство воспитывается и направляется работой, то тем самым возникает необходимость применения своих сил, но способ этого применения отчасти определяется сознательно выра­ботанным направлением, отчасти же народным вкусом. Должно ли, следовательно, господствовать трудолюбие, и какой вид труда должен преобладать,— все это зависит от целенаправленного фор­мирования сил, всегда склонных к тому, чтобы перерастать про­дукты собственной деятельности. За эти силы борются различные страсти, и в зависимости от того, высокое или низкое представле­ние о своей жизни сложилось у человека — я говорю здесь о рядовом человеке,— побеждает честолюбие илд корыстолюбие. Лю­бовь к собственности подобно горняку с волшебным жезлом в руках показывает, где лежит золото, и человек вгрызается в зем­лю, пока не выроет себе могилу. Следовательно, как частная собственность, так и честолюбие, не создав деятельность, направ­ляют ее на свои цели. Если же силы человека так и остались несформированными — а это почти никогда не зависит от воли самого человека, — то даже и сильнейшее стремление к приобре­тательству не в состоянии внушить ему трудолюбия. Без плана и без цели кружится он тогда не в силах выйти из-под воздей­ствия обстоятельств. Его действия, диктуемые чувственностью, представляют собой отдельные, изолированные движения, причи­ны которых он сам зачастую не понимает.

Тот несчастный, которому обычный путь к прибыли кажется слишком долгим и слишком трудным, ворует или просит мило­стыню.

Таковы причины, убедившие меня в том, что деятельность общества может осуществляться и без частной собственности, хоть я и признаю, что до тех пор, пока государство не осознало своей цели, состоящей в объединении государственного и человеческого блага, частная собственность при известных условиях является весьма удобным средством поддерживать пресловутое трудолю­бие (стр. 84—92).

КЛАССИЧЕСКИЙ НЕМЕЦКИЙ ИДЕАЛИЗМ

Классический немецкий идеализм конца XVIII — начала XIX в., охарактеризованный во вступительной статье к настоя­щему тому, имеет огромное значение в истории домарксистской философии. Деятельность представителей этого течения сущест­венно расширила круг философских проблем, повысила уровень теоретических исследований, привела к построению целостных философских.систем и детально разработанных учений о диалек­тике природы, общества и познания. Впервые в истории мысли диалектика стала предметом сознательной разработки как теоре­тический метод, противоположный метафизическому методу. В этом состояло то главное, что позволило классическому немецкому идеализму сыграть роль одного из важнейших философских источ­ников марксизма.

Данный раздел «Антологии» включает в себя извлечения из трудов Канта, Фихте, -Шеллинга и Гегеля, которые в рамках каждой персоналии подобраны тематически, в зависимости от осо­бенностей категориальной структуры данной философской си­стемы.

Дата добавления: 2014-11-09