От лотоса к пренауке 4 страница

Динамизм — установка на жестко детерминисти­ческое (аподиктически-однозначное) толкование собы­тий, исключение случайности, неопределенности, мно­гозначности'— показателей неполноты знания — как из самого мира, так и из аппарата его описания; ставка на нетерпимый к дополнительности, альтернативности, вариабельности, эквивалентности агрессивно-воин­ствующий монотеоретизм, навевающий тенденциоз­ную авторитарно-консервативную идеологию всеведе­ния (исчерпывающе полное, вполне адекватное знание не как императив, а как реальность).

Сумматизм — ориентация на сведение сложного к простому с последующей реконструкцией комплек­сного как агрегата элементарных частей.

Эссенциализм — разрыв явления и сущности, сущ­ности и существования, нацеленность на восстановле­ние за наличной вещностью скрытых качеств, сил, олицетворяющих внутреннюю господствующую, само­довлеющую, преобладающую основу.

Механицизм — гипертрофия механики как спосо­ба миропонимания. С античного атомизма до вульгар­ного физиологического материализма XIX в. господ­ствует редукционистская идеологема о мире-машине и человеке-автомате, которые ввиду этого доступны познанию.

Кумулятивизм — трактовка развития знания как линейного количественного его саморасширения за счет монотонной аддитации новых истин. Симптома­тично в этом отношении такое убеждение Гегеля: боль­шая и даже, может быть большая часть содержания наук носит характер прочных истин, сохраняясь неиз­менной; возникающее же новое не представляет собой изменения приобретенного ранее, а прирост и умно­жение его¹. Отсюда энтелехия познания — достиже­ние все большего уровня систематичности и точности: будущие открытия в детализации наличного знания.

¹ Гегель Г.В.Ф. Соч. Т. IX. М., 1936. С. 7.

Теперь можно зафиксировать основные черты нового стиля мышления, который разрушил архаичную антично-средневековую картину мироздания и привел к оформлению вещно-натуралистической концепции космоса, выступающей предпосылкой научного есте­ствознания. Эти черты следующие: отношение к при­роде как самодостаточному естественному, «автома­тическому» объекту, лишенному антропоморфно-сим­волического элемента, данному в непосредственной деятельности и подлежащему практическому освое­нию; отказ от принципа конкретности (наивно квали-тативистское телесно-физическое мышление Антично­сти и Средневековья): становление принципов стро­гой количественной оценки (в области социальной — в процессе становления меркантилизма, ростовщиче­ства, статистики и т. д., в области научной — с успе­хами изобретательства, созданием измерительной ап­паратуры — часов, весов, хронометров, барометров, термометров и т. д.), жестко детерминистская причин­но-следственная типологизация явлений действитель­ности, элиминация телеологических, организмических и анимистических категорий, введение каузализма; инструменталистская трактовка природы и ее атрибу­тов — пространства, времени, движения, причинности и т. д., которые механически комбинируются наряду с составляющими всякую вещь онтологически фунда­ментальными формами; образ геометризированной го­могенно-унитарной действительности, управляемой

Гдана 4. Классическая наука

едиными количественными законами; признание в динамике универсального метода описания поведения окружающих явлений (не вещественные модели, а фор­мальные геометрические схемы и уравнения).

Соединение абстрактно-теоретической (умозрительно шрршоетшк) традиции с ремесленно-технической

Науку конституирует единство эмпирической и теоретической деятельности. Однако в периоды антич­ности и средневековья два эти вида деятельности гно­сеологически и социально противопоставлены, разоб­щены. Теоретическая деятельность замыкалась на семь классически свободных искусств — астрономию, диа­лектику, риторику, арифметику, геометрию, медицину, музыку — и только на них. Эмпирическая деятельность проходила по ведомству механических, несвободных искусств — ремесленничества. Дело доходило до курь­езов. Так, теоретическое занятие медициной считалось научным и сводилось к толкованию книг. Практичес­кое занятие медициной — непосредственная терапев­тическая деятельность — научным не считалось и ква­лифицировалось как врачебное дело.

Данное положение, когда теоретические занятия составляли удел абстрактного интеллекта, а эмпиричес­кие (опытно-экспериментальные) занятия — удел кон­кретного ремесла, крайне затрудняло синтез эмпи­рического и теоретического уровней, а значит, делало невозможным формирование науки. Представители ка­бинетной учености, не занимаясь экспериментаторством по психологическим обстоятельствам (отсутствие пре­стижности), обрекали себя на бесплодное системосози-дание и схоластическое теоретизирование. Представи­тели же цехового ремесла, не занимаясь вопросами те­ории по обстоятельствам социальным (сословные барьеры), оказывались не в состоянии перешагнуть рубеж ползучего эмпиризма и беспросветного филис­терского невежества. Разрыву этого порочного круга и радикальному изменению ситуации, приведшему к син­тезу эмпирической и теоретической деятельности, а вместе с этим — к образованию науки, мы обязаны тем социально-практическим процессам, которые составля­ли стержень общественной жизни того времени.

Как справедливо указывает Цильзель, наука воз­никает тогда, когда рушится «барьер между двумя составными частями научного метода... и методы вер­хнего слоя ремесленников» (эмпирическая деятель­ность) усваиваются «академически воспитанными учеными»¹ (теоретическая деятельность). Подобное и происходит в эпоху Ренессанса в результате обуслов­ленного развитием капитализма бурного прогресса промышленности. Таким образом, синтез эмпиричес­кой и теоретической деятельности, абстрактного зна­ния и конкретного умения, осуществленный в эпоху Ренессанса, означал возникновение науки в собствен­ном смысле слова.

Конечно, было бы вульгарным социологизировани-ем процесс вызревания научного естествознания ин­терпретировать как непосредственное и прямое след­ствие развития капитализма. С нашей точки зрения, этот (безусловно, социокультурный) процесс детерми­нировался обществом более опосредованным и слож­ным образом. Адекватная картина генезиса науки о природе по социокультурной составляющей представ­ляется нам такой.

Оформление естествознания как науки стало воз­можным лишь в условиях капиталистического товар­ного производства, породившего ценностную переори­ентацию познания на получение практически полез­ного знания. Свидетельством этого служат настроения самих деятелей науки того времени, выраженные, к примеру, Гуком, который заявлял: «Задача науки состо­ит в изыскании совершенного знания природы, а так­же свойств тел и причин естественных процессов; эти знания приобретаются не... ради самих себя, а для того, чтобы дать возможность человеку... вызывать и совер­шать такие эффекты, которые могут наиболее способ­ствовать его благополучию в мире»². Однако для обра-

' Zilsel Е. The Sociological roots of Science. — Amer. I. Sociology, 1942. Vol. 47. P. 555.

² Espinass M. Robert Hooke. L., 1959. P. 9.

зования теоретического естествознания самих по себе данных установок недостаточно, поскольку, как уже отмечалось, направленность на достижение прикладных результатов должна сочетаться с использованием мыс­лительных навыков работы с идеализированными объек­тами, с идеальным моделированием действительности.

Для объяснения социальных предпосылок возмож­ности сохранения и развития этих навыков недоста­точно ссылок на развитие капиталистического произ­водства.

Ключ к пониманию причин сохранения и разви­тия античной деятельности по конструированию иде­альных объектов, без которой невозможна наука, зак­лючается в признании особого значения средневеко­вой культуры, сыгравшей исключительную роль в данном отношении. Поскольку для образования есте­ствознания необходим синтез абстрактно-теоретичес­кой и опытно-практической деятельности, а он, как было выяснено, не мог произойти в условиях антично­го рабства, на начальном этапе требовалось, видоиз­меняя систему производственных отношений, препят­ствующих указанному синтезу, сохранить принципы деятельности с идеализациями. Нечто подобное и осу­ществилось в эпоху Средневековья, экономической основой которого было уже не рабство, но феодализм, а интеллектуальной основой — абстрактно-теоретичес­кая деятельность с идеальными конструкциями (тео­логическая спекулятивная система мира). Данными совершенно своеобразными условиями средневековой культуры и объясняется как дальнейший прогресс «теоретического» исследования природы, так и отсут­ствие социальных запретов на «опытное» (алхимия, натуральная магия и пр.) ее изучение. Во всяком слу­чае, путь от идеального моделирования действитель­ности к опыту прокладывался именно в то время.

Насколько непростым, продолжительным и труд­ным был этот путь, можно судить хотя бы по времен­ному показателю — для соединения абстрактно-теоре­тической (умозрительно-натурфилософской) традиции с ремесленно-технической человечеству потребовалось четырнадцать столетий.

Следовательно, существенной вненаучной предпо­сылкой оформления научного естествознания наряду с развитием капиталистических отношений явился факт освоения в рамках феодализма античных куль­турных традиций. Учитывая это, процесс оформления научного естествознания с точки зрения реализации социокультурной детерминации, обеспечившей синтез эмпирической и теоретической деятельности, в самой лапидарной форме может быть реконструирован так.

1. Специфические обстоятельства Средневековья позволили транслировать мыслительные дости­жения Античности (опыт идеального моделирова­ния действительности) в культуру Ренессанса, тогда как специфические обстоятельства после­днего позволили существенно преобразовать эти достижения (данный процесс, как отмечалось, начался уже в эпоху Средневековья — «очаги» опытного естествознания в монастырях) — от ус­тановок на поиск гносеологических средств удо­стоверения результатов естественно-научного по­иска до формирования собственно «техногенного» естествознания. Переходными формами эволюци­онной цепи от умозрительной натурфилософии к эмпирически обоснованному естествознанию яв­ляются такие двухмерные, эмпирико-теоретичес-кие феномены, как астрология, алхимия, натураль­ная магия и т. п., равно как и концепции тогдашних деятелей культуры (Бруно, Р. Бэкон), сочетавших в себе по тем временам буквально несовместимые эмпирические (опытно-экспериментальные) и тео­ретические (теологически-спекулятивные) взгля­ды и установки.

2. В дальнейшем благодаря последовательному вытес­нению на интеллектуальную периферию фидеис­тических, теологических и метафизических комп­лексов (деизм) и все возрастающему стремлению практически эффективизировать научную деятель­ность (прогресс капиталистических отношений) постепенно образуется новый, ранее не известный интеллектуальный феномен — опирающееся на опыт теоретическое естествознание.

Утверждение гштетш-дедртишй нещшпк дознания

Основу составляющего ядро современного есте­ствознания гипотетико-дедуктивного метода образует логический вывод утверждений из принятых гипотез и последующая их эмпирическая апробация. Под после­дним понимается процедура, обеспечивающая возмож­ность установления истинности теоретических утвер­ждений в процессе их соотнесения с непосредственно наблюдаемым положением дел.

Если от характеристики гипотетико-дедуктивного метода, лежащего в основании гипотетико-дедуктивной теории, перейти к характеристике последней, то можно сказать следующее. Гипотетико-дедуктивная теория представляет собой дедуктивно оформленное множе­ство предложений, состоящее из синтаксиса и интер­претации. В отличие от логико-математических (фор­мальных) систем естественно-научные гипотетико-де-дуктивные теории всегда интерпретированы, что означает обязательную переводимость (проецируе-мость) их синтаксиса на заданный фрагмент реальнос­ти (онтологию), относительно которого выполняются описательные, объяснительные и предсказательные функции теории.

Приоритет введения в науку гипотетико-дедуктив­ной тактики исследования по праву принадлежит Г. Га­лилею. Мы имеем в виду прежде всего разработанную им концепцию пустотной механики, базировавшуюся на принципах рациональной индукции и мысленного эксперимента. Чтобы понять существо методологичес­ких новшеств Галилея, необходимо хотя бы бегло оха­рактеризовать аристотелевскую науку о природе, кри­тика которой стимулировала создание Галилеем новой программы строительства естествознания.

Физика Аристотеля включает общую теорию бы­тия, являющуюся с современной точки зрения конкре­тизацией традиционной онтологии. Собственно физи­ческие проблемы в принятом понимании развиты у Аристотеля слабо, что следует из анализа содержания его немногочисленных произведений, посвященных этим проблемам, в частности — «Физики», «О небе» и

«Механических проблем». Аристотелевская «Физика» представляет общее учение о природе, о первых нача­лах и четырех причинах. «О небе» посвящено вопро­сам круговых и прямолинейных, «естественных» и «насильственных» движений. «Механические пробле­мы», по мнению историков, созданные не самим Ари­стотелем, а его эпигонами, и представляющие собой апокриф, обсуждают задачи в основном технического характера, решение которых построено по единообраз­ному методу рычага.

Стержень физической проблематики у Аристоте­ля составляет учение о движении, которое первона­чально связывалось им с концепцией энтелехии, или философской теорией актуализации. Однако, посколь­ку такая трактовка движения оказывалась непригод­ной для решения частных физических задач, Аристо­тель вынужден был ее конкретизировать. С этой це­лью он ввел более частные понятия типов движения (перемещение, изменение, возрастание, уменьшение), а затем предложил еще более уточненное понятие из­менения положения тела с течением времени (понятие локального движения), которое в дальнейшем специ­фицировал на естественное и насильственное. Чтобы понять смысл данной дистинкции, следует охаракте­ризовать аристотелевскую концепцию пространства.

Пространство, по Аристотелю, есть место, грани­ца объемлющего с объемлемым. Тело, снаружи кото­рого имеется объемлющее его тело, находится в месте. В соответствии с учением об элементах земля находит­ся в воде, вода — в воздухе, воздух — в эфире, этот же последний — ни в чем. Исходное местоположение тел обусловливает качественную определенность физических перемещений (локальных движений) в зависимости от природы носителей. Так, огонь естественно, по приро­де, движется вверх, а вниз — против природы — на­сильственно; для земли же пребывание наверху — противоположно естественному и т. д. Так как движе­ние тел изначально предопределено характером суб­страта, тяжелые тела движутся к центру, легкие — на периферию. Таким образом, пространство Аристотеля, конституированное качественными границами между объектами и средами, гетерогенно, векторизовано; неодинаковость его точек дополняется неравноправно­стью, неравноценностью перемещений по направле­ниям, дифференцируемым привилегированными сис­темами отсчета.

Анализ аристотелевской доктрины неоднородного и анизотропного пространства позволяет глубже по­нять существо его механики. Как справедливо отмеча­ет Либшер, в ней не существует относительности меж­ду системами отсчета, ибо не выполняется теорема импульсов: силы там пропорциональны не изменени­ям импульсов, а самим импульсам. Кроме того, «состо­яние равновесия свободного объекта есть покой, что выделяет определенную систему отсчета. При наблю­дении этого состояния равновесия можно в каждой системе отсчета установить, какую скорость она имеет относительно абсолютно покоящейся системы»¹.

В чем гносеологический источник данной есте­ствоведческой позиции Аристотеля? В грубом не­критическом эмпиризме и архинаивнейшем реализме: ставя вопрос, как движутся тела на самом деле — in re, Стагирит а) не в состоянии абстрагироваться от эф­фектов трения; б) вынужден постулировать зависи­мость скоростей движения от качественных свойств тел, параметров среды.

¹ Либшер Д.Э. Теория относительности с циркулем и линей­кой. М., 1980. С. 31.

Подобная примитивно-физикалистская трактовка исключает формулировку столь капитальных законов механики, как законы инерции, падения и т. д. (Идей­ное ядро перипатетической механики составляет закон: движимое движется чем-то — находящий метафизичес кую проработку в доктринах импетуса и антиперистасиса.) Именно против подобной — примитивно-физикалист-ской — постановки вопроса активно выступил Галилей. Он усилил заложенную Коперником многозначитель­ную тенденцию разведения образов (символов) и объектов, содержательного строения знаков (язык на­уки) и их связи с реальностью. Отправляясь от идей более ранних критиков Аристотеля (Тарталья, Бенедет-

ти, Борро, Пикколомини), Галилей нанес перипатети­ческой платформе наивного реализма (примитивного физикализма) сокрушительный удар.

Уже в первой своей работе, посвященной проблеме движения, сочинении «О движении» (ок. 1590 г.), он подверг критике динамику Аристотеля. В частности, Галилей опроверг перипатетическое учение о есте­ственных и насильственных движениях. Он показал, что если среда движения не воздух, а вода, некоторые тя­желые тела (скажем, бревно) становятся легкими, так как движутся вверх. Следовательно, движения тел вверх или вниз зависят от их удельного веса по отношению к среде, а не от «предназначения». Здесь же Галилей показал беспочвенность того тезиса перипатетиков, что скорости движения тел в менее плотной среде больше, чем в более плотной. Так, тонкий надутый пузырь дви­жется медленнее в воздухе, нежели в воде и т. д.

Позитивная часть физической теории Галилея пред­ставлена фундаментальным трудом «Беседы и матема­тические доказательства». В нем Галилей обращается к анализу изохронности качаний маятника. Он вывел, что разные по весу, но одинаковые по длине маятники со­вершают колебания одинаковой продолжительности. Но движение маятника сводится к падению тела по дуге круга. Отсюда следует, что сила тяжести в одинаковой мере ускоряет различные падающие тела. Значит, если отвлечься от сопротивления среды, все тела при сво­бодном падении должны иметь одинаковую скорость.

Параллельно Галилей проводит опыты с катанием тел по наклонной плоскости и здесь же находит под­тверждение мысли о равномерном ускорении различ­ных тел силой тяжести. Однако доказательность этих опытов не являлась стопроцентной, поскольку прояв­ление закона действия силы тяжести видоизменялось действием внешних причин. Для устранения данного недостатка следовало четко зафиксировать природу этих видоизменений. Последнее требовало радикаль­ной переформулировки оснований господствовавшей перипатетической динамики, приспособленной к ана­лизу эмпирически регистрируемых движений. Что же предпринял Галилей?

Он выработал особую исследовательскую такти­ку, предписывавшую проводить изучение не эмпи­рического, а как бы идеального, теоретического дви­жения, описываемого аппаратом математики. В соот­ветствии с этим новая, развиваемая Галилеем динамика условно распадалась на две части. В первой требова­лось путем логического вывода получить законы дви­жения в «чистом виде». Во второй, органически свя­занной с первой, требовалось осуществить опытное оправдание полученных в первой части абстрактных законов движения.

Развивая новую динамику, Галилей подверг кри­тике перипатетический тезис «нет действия без при­чины», трактовка которого распространялась лишь на состояния покоя. А именно: всякое тело не переходит из состояния покоя в состояние движения без действия дополнительной силы. При этом перипатетики полага­ли, что прекращение движения связано с действием эмпирических условий (трение, сопротивление среды) в случае прекращения действия движущей силы. В эту трактовку Галилей вносит существенную поправку: ни одно тело не изменяет скорости ни по величине, ни по направлению без действия дополнительной силы. Дру­гими словами, раз получив импульс, по прекращении действия силы тело продолжает движение с постоян­ной скоростью без учета сопротивления среды и эф­фектов трения. Последнее революционизировало не только сферу науки, фактически отмечая действитель­ное начало физики (закон инерции), но и сферу гносе­ологии, разрушая наивно-физикалистские воззрения Аристотеля. Оценивая гносеологическое значение раз­работанного Галилеем метода идеального моделирова­ния действительности, А. Эйнштейн и Л. Инфельд квалифицируют его как одно «из самых важных до­стижений в истории человеческой мысли», которое «учит нас тому, что интуитивным выводам, базирую­щимся на непосредственном наблюдении, не всегда можно доверять, так как они иногда ведут по ложному следу»¹.

' Эйнштейн А. Собр. научн. трудов. Т. 4. С. 363.

Исходный пункт физики Галилея абстрактно-гипо­тетичен. Если Аристотель описывал действительные наблюдаемые движения, то Галилей — логически воз­можные. Если Аристотель ставил вопрос относительно реального пространства событий, то Галилей — отно­сительно идеального, в котором «вместо непосред­ственного изучения процессов природы» узаконивал­ся анализ математических предельных законов, какие «можно проверить только при исключительных усло­виях»¹. Вместо движения реальных тел Галилей уви­дел «геометрические тела, движущиеся в пустом без­граничном евклидовом пространстве»; «это был очень трудный переход, настоящая революция в понимании движения»². Характеризуя гносеологический метод Галилея, исследователи его творчества указывают на мысленный эксперимент как на такой познавательный момент, который существенно обогатил арсенал науч­ной деятельности. В чем, по Галилею, заключается его сущность? Книга природы, считает Галилей, написана на идеальном языке математики. Читая ее, следует абстрагироваться от условий эмпирической данности изучаемых процессов и вскрывать за чувственной ка­жимостью фундаментальные рациональные законы.

В этой связи представляется естественным, что Галилей возрождает гносеологические традиции Пла­тона, разработавшего идеально-логическую трактовку природы знания. Если Аристотель пошел на сознатель­ный идейный разрыв с Платоном («Платон мне друг, но истина мне больший друг»), отказавшись от его трактовки природы знания, то Галилей, обосновывая принцип интеллектуальной рационализации эмпи­рии — необходимость проникать в сущность, скрытую за существованием, — тем самым восстанавливает платонизм.

В понимаемой именно на платоновский манер природе познавательной деятельности, которая со­стоит в исследовании предельных случаев, реализу-

¹ Heisenberg W. Wandlungen in der Grundlagen der Naturwis-senschaften. Leipzig, 1944. S. 31.

² Ibid.

емых лишь в идеальных условиях, и заключается то новое, что связано с именем Галилея, обогатившего инструментарий науки методом мысленного экспе­римента.

Оценивая творческий метод Галилея, невозможно обойти такую проблему: исключает ли деятельность по постановке мысленных экспериментов деятель­ность по проведению реальных экспериментов или нет? С высоты сегодняшнего дня вопрос кажется нелепым, поскольку нет оснований для противопос­тавления одного типа деятельности другому. Не явля­ясь провизорной стадией обдумывания деталей пред­стоящего реального эксперимента, мысленный экспе­римент выступает независимой и самостоятельной исследовательской процедурой, основанной на изуче­нии идеализированной концептуальной действитель­ности, в то время как реальный эксперимент пред­ставляется процедурой, изучающей объективную дей­ствительность. Поэтому один тип экспериментов не заменяет и не исключает другой.

Факт проведения Галилеем реальных опытов по­зволяет уточнить динамику оформления метода мыс­ленного эксперимента, стимулировавшего образование научного естествознания. Она, с нашей точки зрения, такова.

1. Результаты реальных экспериментов (побочные эффекты условий эмпирической осуществимости), естественно, не оправдали ожидаемого: удельный вес отрицательных данных был значительным. Последнее обусловило нападки на новую галиле-евскую теорию падения не только исконных про­тивников Галилея — реакционных перипатетиков (критическое выступление иизанской профессуры), но и таких прогрессивных деятелей культуры того времени, как, скажем, Декарт, который упрекал Галилея в нечистоте проведения опытов. Выход из этой драматической ситуации Галилей нашел в том, что рационализировал полученные в опыте резуль­таты. Это позволило ему объяснить отрицательные данные нечистотой условий — погрешностями эмпирического уровня.

4 Философия науки

2. Гносеологическая рефлексия первоначально ad hoc (для данного случая. — Ред.) приема рациона­лизации негативных свидетельств при опытной апробации теории вместе с оформившимся в ходе этой рефлексии убеждением о чрезвычайно нео­днозначном, опосредованном характере взаимосвя­зи эмпирического и теоретического уровней в научном поиске, подсказали Галилею идею нового метода. Этот метод— рациональная индукция, использование которой соответствовало условиям не естественного, а искусственного, абстрактно-ло­гического пространства — пространства идеальной научной реальности. Так выкристаллизовалась концепция пустотной механики: «если бы совер­шенно устранить побочные эффекты эмпири­ческого уровня, то...» (мысленный эксперимент).

3. Развитие концепции пустотной механики в каче­стве логического финала имело оформление гипо-тетико-дедуктивной методологии, поскольку спосо­бом проверки выведенных в рамках пустотной механики идеальных законов движения мог быть только опыт. Если быть точным, надо сказать, что Галилей не выполнил свой план эмпирического обоснования идеальных законов пустотной меха­ники (идея сопоставления идеальных законов с реальными, учитывая специальную систему попра­вок на эффекты эмпирического уровня — трение ит. п.). Этот план был фактически реализован поз­же — с завершением строительства величествен­ного здания классической механики в следующем столетии.

Таким образом, обобщая сказанное относительно столь важного компонента, как утверждение гипоте-тико-дедуктивной методологии познания, правильно подчеркнуть роль Галилея. Именно Галилей, опровер­гнув аристотелевское: «Никакое движение не может продолжаться до бесконечности» (по существу, это рав­носильно открытию закона инерции, точную формули­ровку которого, однако, дал лишь Ньютон), заложил фактический фундамент науки о природе. Именно Га­лилей, развенчивая наивный квалитативистский фено-

Глава 4. Классическая падка

менализм перипатетиков, возрождая платонистскую интерпретацию природы знания, а также разрабаты­вая исследовательскую тактику мысленного экспери­мента в идеальной реальности, обосновал возможность применения в рамках физики количественного аппа­рата математики, что означало перевод ее на строгую научную основу, Именно Галилей, обращая внимание на необходимость последовательного эмпирического обоснования идеально-логических законов и формули­ровок, создал универсальную методологическую канву естественно-научного познания.

Поэтому именно фигура Галилея, установившего «ясные» и «очевидные» сейчас законы, создавшего сами рамки мышления, которые сделали возможными последующие открытия в науке, реформировавшего интеллект, снабдившего его серией новых понятий, выработавшего специфическую концепцию природы и науки, — фигура Галилея отмечает рождение подлин­но научного естествознания.

Выделим те доподлинно непреходящие моменты, какие внесло с собой утверждение принципов новоев­ропейского мышления, выразившее революциониза-цию духовной сферы. Это:

— секуляризация и детеологизация интеллекта, освобождение науки из-под ферулы церкви, ав­торитета канонических текстов: анализ святых писаний постепенно становится уделом мона­стырей, а не университетов, очагами науки все в большей степени перестают быть приходы и становятся академии; —- эмансипация научного мышления от фидеис­тических и организмических категорий: отказ от топографической иерархии «верх-низ» — центральной для системы католического арис-тотелизма; десакрализация пространственно-временных представлений — формирование и утверждение идей однородности и изотропно­сти пространства и времени; забвение антро­поцентризма; принятие картины унитарного космоса (спинозовское: «Вся сотворенная при­рода есть единое существо. Отсюда следует, что УУ

человек есть часть природы, связанная с ос­тальными»¹).

— демократизация и эффективизация научного поиска: отказ от средневекового начетничества, догматизма и талмудизма (критическая, анти­схоластическая направленность теоретико-по­знавательных доктрин того времени от бэко-новского «Нового Органона» до декартовских «Правил для руководства ума» и «Рассуждений о методе»); разрыв с августиновским «Верь, что­бы понимать»; отказ от маргинального медиеви-стского духа познания (формула Бэкона: «Кни­ги должны быть результатом науки, а не наука результатом книг», определяющий задачи коро­левского общества лозунг Ольденбурга: «...не ради толкования текстов... но ради исследова­ния и объяснения... природы»); принятие про-грессистской парадигмы научного знания, от­брасывающей схоластический авторитаризм ratio scripta, священной, абсолютной и непре­ложной «истины текста» и развенчивающей характерное понятие финальности познаватель­ного процесса. Достаточно вспомнить Паскаля: «Все науки бесконечны». Галилея: «Кто возьмет­ся поставить пределы человеческому разуму?» Декарта: «В мире нет ни одной науки, которая была бы такою, в какую некогда научили меня верить». И многих других их современников;

Дата добавления: 2014-11-09