Философы с большой дороги 16 страница

Крупицы информации,

добытые Жераром, - мои реплики вроде

«что же было потом» и «почему» опущены

1. Проходил месяц за месяцем. «Был убит целый год - мое

расследование ничего не дало. Жерар, твердил я себе, не будь слабаком.

Истинный философ не должен отступать перед сложностями».

2. Проходил год за годом. «Каждый раз я говорил себе: еще год - и

все. Это сродни ожиданию на автобусной остановке: если бы тебе сказали, что

автобуса не будет целый час, ты бы просто пошел пешком. Но если ты прождал

десять минут, ты уже ни за что не уйдешь. Брось я это дело через три

месяца... Но чем больше времени ты этому отдал, тем трудней бросить. Если бы

я прекратил поиски через год, год жизни был бы потерян. Остановись я через

два года - два года пошли бы псу под хвост. Я не мог отступиться; все, что

мне было надо, - найти этого подонка, и тогда бы нашлось оправдание всем

потерянным годам жизни, я бы одержал победу. Если бы я с самого начала знал,

как тяжко оно будет и как все затянется, я бы просто не стал

связываться...»

3. Он упорствовал в поисках: открыл бар - чтобы иметь возможность

снимать отпечатки пальцев, которые оставляли на грязных стаканах клиенты.

Пошел работать в банк крови - не мелькнет ли в тамошней картотеке

кто-нибудь, чья кровь идентична крови убийцы. «Я поддерживал отношения

с полицией. Они снабжали меня всей проходящей через них информацией: массой

совершенно никчемных фактов».

4. Наметился некий подозреваемый - психиатр, который и впрямь был

весьма подозрительным типом; группа крови подходила по всем параметрам.

«Здесь что-то было нечисто». Жерар продолжал копать. «Я не

мог ничего выяснить про его прошлое». Он следил за этим субчиком,

ходил за ним как тень, вскрывал его почту, он обыскал его квартиру (нашел

несколько упаковок циклодола) и установил «жучок» на телефоне. В

конце концов, потеряв терпение, Жерар просто его похитил. «Я не

полицейский. Мне плевать на закон. Я хочу знать, что же все-таки

произошло». Через полтора дня этот говнюк признался, что от рождения

он - женщина. Срок Жерару дали на удивление небольшой.

5. Жерар втерся в среду сутенеров, проник в клубы садомазохистов, стал

отираться - вполне сходя за своего - в иных подозрительных кругах. Там он

всячески намекал, что за спиной у него - несколько удачных убийств,

рассказывал кое-какие известные истории на сей счет, присовокупив к ним

несколько случаев, не привлекших к себе пристального внимания полиции.

«Я думал - вдруг это заставит мерзавца засветиться. Энтузиасты любят

кучковаться со своими». Однако убийца не всплыл.

Зато полиция наведалась к Жерару в гости в связи с расследованием

некого нераскрытого похищения с целью сексуального домогательства, сорвала в

доме все полы, перекопала сад - бедняга всерьез вляпался и ему грозила

тюрьма, так как алиби у него не было.

6. В конце концов после пятнадцати лет тщетных поисков по всему Тулону

Жерар переехал жить в поселок, где произошло убийство. Он вселился в

полуразвалившуюся халупу - теперь от ближайшего оазиса цивилизации его

отделяло несколько километров. «Все время я чувствовал, что убийца

где-то рядом. В городе меня окружало слишком много людей - поди разберись

хоть в чем-нибудь. Мне нужно было пожить в уединении, где-то на отшибе,

чтобы он клюнул на это, как на приманку. Однажды ночью я слышал шорох на

улице и ждал, что вот сейчас он наконец появится. Но он исчез. Моя воля

оказалась бессильна, я не смог тогда заставить его войти в дом - слишком

рано обрадовался - и все испортил: он ускользнул».

Крупицы информации,

добытые Жераром, - реплики Эдди восстановлены

- И что, больше убийца не подавал о себе никаких вестей? - уточнил я.

- Подавал. Он таки объявился - два месяца спустя. Исповедь на смертном

одре. Сам позвал полицию - что за удовольствие от удавшегося преступления,

если о том не знает ни одна живая душа.

Плотник. Тупой, как жопа. Он совершил это лишь однажды - что, замечу,

для такого рода преступлений нехарактерно. Они поинтересовались: а зачем?

«Ну, у меня бы никогда не было возможности отыметь девушку вроде

этой». - «Но почему вы не пошли в бордель?» - «Я же

хотел не шлюху!» Он снял с ее пальца кольцо - все, что ему было надо.

И, глядя на него, питался воспоминаниями об этой смерти - как какое-то

насекомое, медленно-медленно пожирающее свой лист. Коп спросил мерзавца, что

толкнуло его на исповедь - муки совести? «Нет, это же было потрясающе!

Советую вам попробовать это дело!» Полицейский, который его

допрашивал, сказал мне потом, что если бы этот плотник не был уже на три

четверти мертв - ему оставалось жить лишь несколько часов, и те - корчась от

боли, - он бы тут же всадил в него всю обойму. Этот ублюдок жил в двух

кварталах от девушки.

На язык просилось слово, которое, по мнению иных, родственно греческому

«derma» [Покров, кожа (греч.)]. Во всяком случае, хорошо с ним

рифмуется.

Мы с Жераром покинули старую гавань и углубились в лабиринт узких

улочек, баров и ресторанчиков, в народе известный под названием

«Чикаго». Местные мачо заглядывали сюда пропустить пару

стаканчиков, разнести в щепу пару столиков - и все в округе знали, что нога

полицейского не ступала здесь сроду. В «Чикаго» было до

странности тихо - даже морячков и тех не было видно: или флотское начальство

устроило им сегодня какой-нибудь праздник чищеных ботинок и они с самого

утра готовились к этому архиважному событию?

Мы заползли в подвальчик, куда частенько наведывались во времена

цветущей юности: обслуга и клиентура с тех пор сменились, а вот репутация

заведения осталась прежней - более чем сомнительной. Мы сделали попытку

растормошить прошлое, наперебой вспоминая тех, кто мелькал здесь во времена

оны, однако надолго наших воспоминаний не хватило.

Труд жизни, пожалуйста

Взгляд Жерара упал на девицу-полукровку. Даже для портовой шлюхи

выглядела она более чем неказисто: ни мордашки, ни обаяния, никаких

проблесков ума - побрякушки и те отсутствовали. В глаза бросались ее

сандалии и торчащие из них мозолистые грязные пальцы. Завидев нас, девица

засмеялась - что отнюдь не прибавило ей привлекательности.

- Меня бы не порадовало, окажись я в ее шкуре, - пробормотал Жерар. -

Или - я был в ее шкуре, и это не радовало меня. Нет: я бы не порадовался

этому и меня это не радовало...

- Господи, что ты несешь?

- Я, знаешь ли, увидел себя со стороны... Покуда я искал этого

плотника, мне начало казаться, что я влез в его шкуру. Может, качества,

которыми я его наделял, - все это плавало на поверхности, но я чувствовал,

что понимаю его. Тогда я задумался - не об этом ли толкуют люди, когда

говорят, будто помнят: они были королем Артуром, пивоваром в Древнем Египте,

каким-нибудь вождем зулусов... В общем, оно было здорово похоже на эти

россказни - будто во мне присутствуют целые пласты чужой жизни. Я мог

представить его жену... его работу... отпуск - но не мог представить его

самого. Что-то сродни смутно припоминаемой, позабытой жизни, и все же его

злобное мурло все время маячило в моем сознании - одновременно это был мой

собственный лик.

Реакция Жерара на эти выкрутасы разума - следствие интоксикации

последними истинами бытия или банальным алкоголем, - оказалась проста: не

пора ли отбросить рассудок, как надоевшую игрушку, и будь что будет. Я

кивал, размышляя о том, как же тяжело для нормальной психики обзавестись

какими-нибудь стражами, чтобы они за ней приглядывали, а Жерар продолжал

излагать мне свои догадки: среди множества версий насчет того, каковы личины

души, ее роли, ни одна не подразумевала, будто существует одно-единственное

сознание - не коллективное сознание, которое растекается, обволакивая все и

вся, как джем на бриоши, а одна-единственная самосознающая сущность, которая

мечется взад-вперед через множество столетий, путешествует по времени и

одновременно по городам и весям, и это сознание есть своего рода

«hapax legomenon» [Слово, встречающееся лишь один раз (греч)] -

сущность, «не попавшая в сводки». Вот что таится в бездонном

тунеле, образованном всеми нашими жизнями.

- Кутаясь в шкуру, ты стоишь во тьме доисторической пещеры во Франции и

рисуешь мелком на стене, - на этих словах Жерар вылил в рот остатки

«Зубровицы», - и тут кто-то размазывает по стенке твои мозги.

Так ты катапультирован в Сан-Франциско, в шкуру одного из программистов,

населяющих Силиконовую долину; потом, хотя ты всю жизнь был рьяным

вегетарианцем, ты отдаешь концы и становишься охотником в Новой Гвинее,

живущим в середине тринадцатого столетия от Рождества Христова. Потом

свежуешь китов в небольшой деревушке на побережье Норвегии, на дворе -

девятнадцатый век. А после сучишь дратву где-нибудь в Древнем Китае, прежде

чем вернуться в ту же полуосвещенную пещеру и расплющить череп этому

рисовальщику с мелком. Зло, которое ты причиняешь кому-то, ты причиняешь

себе.

Тебе суждено повидать все, рассмотреть со всех возможных точек зрения.

Ты почти перестаешь переживать по какому бы то ни было поводу, ибо, увидев

голодающего ребенка, стучащего зубами от холода пенсионера, искалеченного

войной солдата, ты знаешь, что с тобой все это уже было или еще будет.

Такого рода откровение начисто отбивает охоту удивляться: тебе суждено

изведать все в таких подробностях, что сама мысль об этом способна нагнать

тоску на любого зануду бухгалтера. Ну, Эдди, брат мой - мой дантист, мой

цветовод, - не тяни, выкладывай карты на стол. Что тебя сюда привело, а?

Всякий раз в подобных ситуациях я ловил себя на мысли: поди разберись,

с кем ты имеешь дело - с неординарным мыслителем или же с человеком,

судорожно цепляющимся за последние крупицы разума...

- Ну, - начал я, укрывшись за фразой, которая по праву могла бы войти в

«Десятку излюбленных фраз Эдди Гроббса». - Я думаю написать

книгу о конце нашего тысячелетия. - И тут я позволил себе раскрыться. Такое

бывает, только когда мы говорим с самыми близкими людьми: - Я не знаю, что

мне сказать!

- Эдди! Сказать можно столько... - вскинулся Жерар. Попробуйте-ка, коли

ты француз и всю жизнь охотился за новинками философии, как диджей - за

новым диском, не пуститься тут во все тяжкие. Кроме того (феномен поистине

удивительный!), написание книги, над которой бьетесь не вы, а другой,

кажется элементарной вещью.

- Наговорить можно с три короба, Эдди, - всегда! Возьми любую

цивилизацию - и ты обнаружишь, в самой ее сердцевине, здоровенный сундук с

надписью «об этом говорить не принято». Тебе же было плевать на

общество, Эдди, так возьми и напиши о том, что в глубине души известно

каждому, но только никто не решается произнести это вслух! Глава первая:

Зачистка Греции. Мы видим упадок и вырождение - вырождение величайшей из

культур в нацию третьеразрядных официантов и отвратительнейших бюрократов,

оккупировавших столицу отвратного бюрократизма, Брюссель. В мире, где знания

и культура имели бы хоть какую-нибудь ценность, мы бы стерли Грецию с лица

земли и взялись бы за действительно важное дело - раскопки того, что

погребено под ее руинами: следы Гомера, его утраченные рукописи!

Или вот взять Сандрин. - И Жерар кивком указал на все еще мозолившую

нам глаза проститутку. - Четыре, пять, шесть детей, все - от разных отцов.

Почему их столько? Да потому, что она и сама не знает, сколько ее отпрысков

находится на обеспечении у государства. Работы у нее нет - согласно

официальным данным; все дело в этом новейшем поветрии: готовности платить

людям за то, что они ничего не делают; замечу только, что ее неофициальных

заработков вполне хватает на наркотики и выпивку - она же все время под

кайфом! - (Это описание неприятно меня задело - я увидел собственный

портрет.) - Своих детей она созерцает разве что в зале суда: Сандрин,

понимаешь ли, очень беспокоится, когда над ними устанавливают опеку. В этом

отношении она - образцовая мать.

Сандрин в это время кокетничала с каким-то детиной, покусывающим ей

шею. Детину, поведал мне Жерар, зовут Давид, это ее нынешний сожитель.

Парочка, хихикая, обжималась в углу, словно слюнявые тинейджеры - кто бы

подумал, что это шлюха и сутенер! Не хотел бы я быть на месте последнего.

- Им, видишь ли, нечасто доводится побыть вместе - только когда они

выходят на промысел. Это ведь еще и брифинг перед работой. И поверь, надолго

он не затянется. Но, согласись, смотрится это забавно: сплошные телячьи

нежности и воркование. - Жерар вовсе не считал нужным понижать голос, делясь

со мной своими нелестными наблюдениями, - так разговаривают посетители

зоопарка, стоя у вольера с животными. Непринужденность Жерара показалась мне

не совсем уместной - глядя на Давида, я бы сказал, что основным стилем его

общения с ближними был удар ножом под ребра. - Никогда не задумывался, до

чего непросто выдавить из себя последнюю каплю человечности? Пристрелить

последнюю иллюзию, как шелудивую суку! Эта их «лубов» - кончится

она большой гадостью. А может, смертоубийством. Вопрос только - скоро ли это

произойдет и где...

- Может, потому-то они так ей и радуются, - пожал я плечами.

- И что прикажешь делать с этими ни на что не годными дармоедами? А

нынешние дармоеды воистину ни на что не годны. Ты посмотри на Африку: мы их

кормим - они плодятся. Все, что мы видим в нашем столетии, - небывалый

доселе расцвет глупости. Она уже повсюду - и расползается дальше. Поверь, я

вполне отдаю себе отчет в том, сколько в этом мире страдания, я не хотел бы

оказаться в какой-нибудь африканской стране во время засухи. Мне, знаешь ли,

не очень бы там понравилось...

Тут мысль его свернула в сторону, во взгляде появилась безуминка, и он

забормотал:

- Нам уже не долго осталось. Никак не возьму в толк, почему они

называют это существование жизнью; всего лишь мгновение, озаренное

воспоминаниями... А, Эдди? Что скажешь? Никогда не задумывался о Великой

Завесе?

Возвращение моджахеда

В Афганистане мы все время были под прицелом советских вертолетов.

Думаю, то был самый мой яркий опыт созерцания Великой Завесы (не путать с

Железным занавесом).

Мы ехали на грузовике - старой развалине, намеренно сконструированной

так, чтобы причинять максимум мук моей к тому времени уже совсем усохшей,

ободранной и ушибленной оболочке. Нас с Заком разлучили, я не имел ни

малейшего представления о том, где я, не ведал, куда мы направляемся.

Страшно отощал. Рядом со мной не было никого, кто бы говорил хотя бы на

одном знакомом мне языке. Мы просто куда-то ехали - и этого мне хватало.

Моджахеды развлекались, перекидывая друг другу банку с арахисовым

маслом. Маслом моджахедов, судя по всему, снабжали «спонсоры»;

при этом никто из моих спутников не проявил даже тени гастрономического

интереса к данному продукту, хотя я множество раз видел, как они поедают то,

что в Европе немедленно сожгли бы на свалке. Мне удалось выменять мои часы -

последний оставшийся у меня предмет, обладающий хоть какой-то ценностью

(кроме разве что одежды, являвшей собой причудливое чередование зияющих

наготой дыр, лохмотьев и шматков запекшейся грязи) - на бутылку кока-колы.

Бутылку эту я уже несколько дней как приметил у одного из моих попутчиков -

он всюду таскал ее с собой, ожидая, покуда цена ее возрастет многократно. В

Афганистане, если ты достаточно долго таскаешь с собой бутылку колы, ты

имеешь шанс выручить за нее хорошую цену. Кто-то, движимый порывом доброты,

открыл мне ее зубами - и в следующий момент грузовик резко притормозил.

Бутылка выпала у меня из рук (обильно извергая из себя пену - когда я ее

поднял, она была наполовину пуста) - и тут моджахеды, шипя, как коты перед

дракой, и хватаясь за оружие, бросились врассыпную, прыгая через борт на

землю. Это насторожило даже меня, пребывающего в состоянии, когда, казалось

бы, перестаешь реагировать на что бы то ни было.

Я спас бутылку и выглянул из грузовика - что же там такое? Там - прямо

у меня над головой - барражировал советский штурмовой вертолет.

Несколько слов о моджахедах. В этом мире вы обнаружите множество людей,

твердящих о борьбе, борьбе и еще раз борьбе - до самой смерти, однако очень

немногие из них пробовали, каково это на практике. Иные моджахеды, с

которыми мне довелось столкнуться, говорили о продолжении борьбы до тех пор,

покуда не будет взята Москва, иные настаивали, что не Москва, а Новая Земля;

говоря так, они сражались с самой мощной в мире армией оружием, немногим

более эффективным, чем детские водяные пистолеты. И вот эти моджахеды,

которые обычно смеялись под пулеметным огнем, сейчас разбегались, петляя как

зайцы - не столько от страха, сколько с отчаянием сознавая, что умрут они ни

за что ни про что, ибо вертолет совершенно неуязвим для них.

Несколько слов о штурмовых вертолетах: если вы никогда не видели их в

деле, возможно, вы мне не поверите. Им ничего не стоит начисто стереть с

лица земли какую-нибудь деревню; и если вы не знаете, что на этом месте еще

недавно было человеческое поселение, вы никогда того не скажете, ступая по

ровному полю, усеянному металлическими осколками. В общем, это такие большие

черные хреновины, при виде которых возникает лишь одна мысль: «Это -

пиз...ц!».

Моджахеды открыли по вертолету огонь, но броня на нем была, что у

танка, и с тем же эффектом они могли бы махать ему ручкой. Вертолет настиг

нас посреди пустынной равнины, где совершенно негде укрыться.

Короче, я влип. Семестр начался уже два дня назад. А я завяз в самом

эпицентре военных действий: посреди пустыни с полупустой бутылкой кока-колы

в руке - и без единой монеты в кармане. Воняло от меня так, что у стоявшего

рядом темнело в глазах. Бактерии и микроорганизмы, явно не имеющие ко мне

отношения, облюбовали мой пищевой тракт в качестве транспортного средства.

Колония амеб струйкой стекала по ноге. Моя бренная оболочка дышала на ладан.

Убитый горем философ

против штурмового вертолета

Вертолет завис достаточно близко, чтобы я мог разглядеть пилота.

О чем я успел подумать?

«Ну вот» - этой фразой можно суммировать все мои мысли.

Страха я не испытывал - я даже не успел испугаться. Приветственным жестом я

помахал в воздухе бутылкой. Вертолет развернулся и полетел прочь.

Провожая взглядом «Ми-24»,

едва не отправивший меня «в сторону ночи»

Я испытывал:

1. Удивление перед тем, насколько банален оказался мой интеллектуальный

и эмоциональный отклик на ситуацию.

2. Удивление перед тем, что меня не прошила пулеметная очередь. А

может, у них просто-напросто кончились патроны. Вернувшись в Пешавар, я

спросил об этом у одного «духа». «Патронов у них сколько

угодно. Нам такое и не снилось. Просто у них не было приказа. В советской

армии все делается от сих до сих. От A до B - и точка. Пусть там даже маячат

C и D - это не важно. Ты, так сказать, в меню не значился».

3. В тот момент я не осознал, что мне довелость стать свидетелем конца

империи. Все это происходило в 1983 году. А потом империя покатилась под

откос. Все стало разваливаться. Им бы на самом деле следовало меня

прикончить. Мой совет любителям созерцать крушение империй: этому занятию

лучше предаваться, не выходя из дому. Осколки империи опасны для вашего

здоровья.

4. Мое путешествие, как выяснилось, не так уж сильно повредило моему

здоровью. Я был настолько зол на то, что дал Заку по пьяной лавочке втравить

меня в это дело, что два года не прикасался к бутылке. Да, я эти два года

писал. Получил, так сказать, некоторую компенсацию за все, что пришлось

претерпеть.

Прогулки с Жераром: назад, в настоящее

- Великая Завеса? А что тут скажешь? Что бы я ни говорил, это будет

лишь пустым сотрясением воздуха. Откуда мне знать об этом?! Мы ни хрена не

знаем о смерти: может, я сдрейфлю и позову перед смертью священника... Но ты

- ты-то сам обо всем этом думал, разве нет?

- Я ведь мог и ошибаться. Теперь я сам - ходячее тому доказательство.

Конфетки для пай-мальчиков - по ту сторону, там же, где все ответы.

- А не кажется ли тебе, что мы явно скатились вниз: вспомни Горгия и

его готовность дать ответ на любой вопрос?

- Э-э, это все протагоровщина: все - истинно. Или взять того же Горгия:

можно доказать истинность, чего бы то ни было. Нет уж, мой читатель, мой

товарищ, мой брат... Следует подняться над человеческим знанием; именно там

ждет награда - что-то вроде банковского чека на наше имя. И единственный

способ до него дотянуться - оказаться по ту сторону Великой Завесы. Ждать-то

осталось - всего ничего.

Самообслуживание 1.1

Флоренс Жюстин Норт (1963-1982) придерживалась тех же взглядов, что и

Жерар. Может, это бросило тень на кембриджский выпускной экзамен по

философии, но... она оставила записку. В записке Флоренс утверждала, что

пришла к выводу: система знания - штука вполне занимательная, но только

совершенно не соответствует реальности и предсказуема от и до, ибо имеет

дело не столько с мудростью, сколько - с языком описаний, а потому, писала

студентка, «она просит меня не воспринимать случившееся как личное

неуважение или попытку обидеть меня», однако с этого момента ей

представляется невозможным и далее посещать мои занятия - лишь самоубийство

способно удовлетворить ее интеллектуальную жажду (ибо самоубийство есть не

что иное, как возможность заглянуть в конец задачника и прочесть наконец-то

все ответы). Студентов, столь отчаянно тянущихся к знаниям, встретишь, мягко

говоря, нечасто. При этом она даже позаботилась о собственных похоронах.

Я хотел было протолкнуть посмертную публикацию ее диссертации - тем

самым как бы выразив косвенное согласие с ее приговором философии, но,

просматривая рукопись, обнаружил, (x) что это лишь разрозненные пьяные

заметки, (y) абсолютно безвкусные и (z) сильно переоцененные автором.

Плоды самообслуживания

А потом был еще Ник. За пару дней до того, как я ушел из колледжа, дабы

начать банковскую карьеру, мне позвонил Уилбур:

- Я очень беспокоюсь из-за Ника.

- А что?

- Не знаю. Я думал... Может, ты с ним поговоришь? Он ведет себя как-то

странно - а ведь всего лишь второй день, как парень получил место младшего

преподавателя. Мне кажется, он несколько тронулся рассудком.

Это была, несомненно, одна из тех фраз шефа, всю ироничность которых

оцениваешь задним числом; Уилбур имел обыкновение несколько раз в год

отправляться в уединенный санаторий, где подкреплял силы сильнодействующими

успокоительными средствами.

Увы, вскоре я обнаружил, что вновь помимо моей воли топчу землю

Кембриджа, хотя и давал клятву, будто ноги моей там не будет. Я ткнулся к

Нику. Постучал в дверь - ответом была тишина. Мне сказали, что он уже

несколько дней не попадался никому на глаза. Взяв ключ у привратника, я

вошел: спертый воздух, беспорядок, как у истинного философа, задернутые

шторы. Я осторожно толкнул дверь в спальню, гадая, не ждет ли меня там уже

несколько развоплотившееся тело или иное столь же малоприятное зрелище, и

тут телевизор, прикрепленный над дверным косяком, чуть-чуть не размозжил мне

голову, пролетев в свободном падении в каком-то дюйме от нее.

- У меня нож, - услышал я Ника. Голос его звучал несколько приглушенно

в силу того, что мой друг забился под стоявший в спальне стол и обложился

матрасами.

Меня нередко обвиняли в том, что я бесчувственная скотина (особенно

часто эти обвинения звучали из женских уст), но тут даже мне было достаточно

бросить на Ника взгляд, чтобы сказать - дела его худы.

Понадобилось около трех часов, чтобы выманить бедолагу из этого

импровизированного бункера. Пришлось запереть входную дверь,

забаррикадировать ее мебелью, раздеться до нижнего белья - дабы Ник

уверился, что под одеждой я не прячу оружие или передатчик. В качестве

средств самообороны у него был не только охотничий нож, но три ножа кухонных

(длинных), топорик для разделки мяса, бейсбольная бита (превратившаяся в

палицу после того, как он вбил в нее с полдюжины гвоздей), несколько

молочных бутылок с бензином, багажные ремни и проволока для резки сыра.

- Ну, Ник, ты хотел этим что-то сказать? Тебе что-то не дает покоя?

Он сидел в кресле, вцепившись в подлокотники так, словно то неслось со

скоростью 900 км/ч на высоте десяти тысяч метров над землей.

- Скажи, Эдди, был ли на свете хоть один счастливый человек? Воистину

счастливый, ни разу не хлебнувший несчастья, незнакомый с бедой?

- История об этом умалчивает, - вынужденно признался я.

- Видишь! Никто, ни один человек не ушел из этого мира, прожив жизнь

счастливо! А мою жизнь ты знаешь...

Я знал. В колледже не было человека, того не знавшего.

Николас Декстер Небахаднезар Маккалаган-Стэндиш. Более известный как

Ник Длинный Хрен. Блистательный, красивый, богатый и, несмотря на это,

чертовски приятный. Он производил столь неотразимое впечатление на женщин,

что у них не возникало даже мысли к нему ревновать. Богатство, остроумие,

сердечность обхождения, безуминка - все эти качества лишь самое начало

списка достоинств, коим он был обязан своим успехом. Он мог тут же

заполучить любую понравившуюся ему девушку, а также ее мать и подружек -

поодиночке или всех разом. Ему стоило только сказать «Привет!» -

и любая замужняя дама, каких бы строгих правил она ни была, как бы ни

закалила свою волю, тут же была готова бросить семью. Для Ника мир был одним

большим гинекеем в собственном доме.

И при этом дамы - все, как одна - были абсолютно счастливы! Ник шел

через анфилады женщин - так двигается по полю уборочный комбайн, - и хоть бы

одна из этих леди вспоминала проведенные с ним часы, дни, порой неделю с

горечью или сожалением! За ним вовсе не вился шлейф кровоточащих сердец. Они

понимали, что Ник - явление в своем роде выдающееся и ниспослан всей женской

части человечества в целом. Как-то, движимый любопытством (а отнюдь не

желанием перенять опыт или чему-то такому научиться), я попытался

расспросить некую юную леди. «Он... Он дает все...» -

пробормотала двадцатилетняя чаровница, и что-то в ней в этот момент до боли

напоминало почтенную бабулю, грезящую об утраченной юности.

- Я ведь и пальцем не шевельнул, чтобы попасть в Кембридж, - продолжал

он. - Иным ради этого приходится годами вкалывать. А я - я прочел пару

книжек и получил стипендию. Я вожу машину, купить которую не могут себе

позволить и десять философов в складчину, даже если они вывернут все

карманы. Я могу вовсе не работать. Сроду не болел ничем тяжелее насморка.

Отличный гребец - хоть сейчас включай в олимпийскую сборную. Мне не отказала

ни одна женщина; честно говоря, если у меня в постели зараз была лишь одна,

то казалось, что постель пустует. Уилбур хотел, чтобы это место досталось

тебе: голова у тебя явно светлее. И что происходит? Ты уходишь из

университета. Уилбур вынужден предложить работу мне - работу, о которой я

мечтал с одиннадцати лет. Знаешь, мне кажется, я даже ни разу не угодил под

проливной дождь, за исключением пары случаев на летних каникулах, когда я

Дата добавления: 2014-11-16