Философы с большой дороги 20 страница

чая. Придя в гости, я старался не поднимать на нее глаз, ибо опасался, что

всякое внимание с моей стороны вызовет такую бурю в ее душе, - ее кожа - она

предательски много выбалтывала... Мне оставалось только коситься в сторону

или смотреть куда-то поверх моей собеседницы, удерживая ее образ на

периферии зрения.

Мы были одни. Ее муж, рентгенолог, был много старше ее. Чаепитие

проходило в его отсутствие. Разговор наш описывал примерно следующие круги:

«Эдуард, я люблю играть в теннис. А муж - нет. Не хотите ли сыграть в

теннис, Эдуард?» Минутой позже: «Я люблю ходить куда-нибудь

потанцевать, Эдуард. А муж не любит. Хотите, сходим куда-нибудь, потанцуем,

Эдуард?» Чуть позже: «Я люблю ездить на пляж, Эдуард. А муж -

нет. Эдуард, хотите, поедем на пляж?»

Было яснее ясного, к чему все эти вопросы. Никакой двусмысленности.

Но... Я допил чай и раскланялся - и все потому, что она была замужем. Есть

вещи почти святые - и моему дружку там делать нечего. Невозможно поверить,

что у этой дамы может быть со мной что-то общее. Об ту пору никто не

удосужился мне объяснить, что брак воспринимается всерьез всеми, кроме тех,

кто в нем состоит. Теперь-то - теперь-то, если речь заходит о моем

удовольствии продолжительностью секунд десять, то пусть хоть население целой

страны - средних размеров - исчезнет с лица земли...

Правильно ли оно?

Иные воспоминания способны вызвать лишь скрежет зубовный. Вернее

сказать: они досаждают, как застрявшая в зубах кость.

И находясь в здравом уме и трезвой памяти, я думаю, мне следовало бы

тогда проявить больше почтительности к тому, что находится ниже пояса

(потому как, признаюсь - да будет свидетелем мне сам Зерван, - не думаю,

чтобы хоть раз в жизни я был готов отвергнуть сам сладостный акт...

Последствия его - о да, сколько угодно, но сам акт...). Оставалось утешаться

мыслью, что проявленная мной несгибаемая нравственность была все же чем-то

большим, нежели еще одной жертвой на алтарь упущенных возможностей. Как

знать - вдруг тот отказ спас меня от смерти (от руки обманутого мужа) или от

иных превратностей судьбы, которым ничего не стоило бы испоганить мне

биографию (хотя, по-моему, поганей, чем она есть, просто не бывает).

И конечно же, моя верность приличиям основывалась на вере в то, что у

меня впереди масса возможностей урвать соответствующие удовольствия, не

совершая при этом прелюбодеяния. Порядочность в цене ровно настолько,

насколько предполагается, что со временем она окупится. Если бы кто-нибудь

выложил тогда двадцатилетнему обормоту Эдди, что ему никогда-никогда больше

не услышать подобных предложений (ну разве в веселых кварталах, но это ведь

не в счет) и что он годами будет отираться на вечеринках, дожидаясь, покуда

какая-нибудь не первой свежести девица, на которую не позарится никакая

живая душа, очаруется им, Эдди...

Убеждения чреваты тем, что усложняют нам жизнь, лишая гибкости в

принятии решений, но они - своего рода духовный скелет, а вы пробовали

ходить без скелета?

Время для афоризма

Зло существования: досада и боль точат нас, как жучок - мебель.

Казалось бы, разумней всего стать пессимистом, но ведь есть что-то еще,

кроме зла... Даже в Афганистане мне доводилось слышать, как кто-нибудь

смеется. Посреди избиения младенцев, посреди торжества бездарей вдруг - на

цыпочках - появляется веселье. Зло заставляет думать, уперто думать о смысле

происходящего, да послужат оные размышления плетью для нерадивых.

Назад в Тулон - в поисках улицы,

на которую всем плевать

Свернув на ту самую улочку, я ожидал чего-то вроде удара под дых,

бокового в челюсть, пинка под задницу - короче, я думал, что сейчас меня

скрутит сожаление и бешеная тоска по юности - юности, когда как бы ни

осаждали вас проблемы, можно утешаться, что впереди не один десяток лет и

все еще выправится, дай только срок. Впору просто разреветься навзрыд.

Но, глядя на дом, где я когда-то жил, я вовсе не испытал ничего

подобного.

Двадцати лет от роду я приехал во Францию - тогда у меня возникли

сомнения, а стоит ли тратить жизнь на занятия философией. И вот я здесь, а

жизнь - жизнь облетела, как отрывной календарь.

Слабость?

Согласен, сомнения в правомерности тех или иных философских систем

можно счесть жизненным испытанием разве что с большой натяжкой. Сомнения

такого рода никогда не числились по разряду великих страданий.

Соответствующее количество обломов на мою долю выпало, но ударов судьбы мне

испытать все же не довелось: родных не сжигали заживо у меня на глазах, и

утолять голод кем-нибудь из ближайших друзей мне тоже не пришлось. Может,

истинное мое несчастье заключается как раз в том, что с истинным несчастьем

я просто-напросто не знаком.

Но вот мне предстала rue des Lauriers Roses, и сердце мое на мгновение

сжалось, исторгнув мольбу - оказаться молодым, получить еще одну попытку; но

я понимал: то была не тоска по молодости, а тоска по полноте жизни, по

сбывшимся обещаниям, юность щедра лишь на обещания, а не на их исполнение.

Нет, юность - тяжкий труд, благодарю покорно, одного раза достаточно. Все

опять кончилось бы тем, что я обнаружил бы себя в постели с гиппопотамом.

То была нежданная победа над грозным призраком, терзающим сердце, над

этим экзальтированным желанием прожить юность заново, еще раз. Нет, увольте.

Одной такой юности, как у Эдди, более чем достаточно.

Вполне ничего

Да, именно так: не считая того, что полиция двух стран того и гляди

накинет мне на голову ловчую сеть, а иные из моих внутренних органов -

вопреки всем доводам разума - только и мечтают о том, чтобы дать дуба, я

чувствую себя вполне ничего. Есть с кем пообщаться. По мере того как

становишься старше, дружба дается все тяжелее и тяжелее. Сверстники - те, с

кем у тебя больше всего общего - снедаемы собственными проблемами, им не до

тебя. А дружба требует времени, только вот с возрастом год как единица

времени меняет цену. Слишком поздно пытаться совладать с этой волынкой...

Личные обязательства

Пожалею ли о чем-нибудь? Разве что о горстке людей, с которыми я ладил,

- на то, чтобы ее собрать, ушла вся жизнь. Вот эта-то потеря больше всего

страшит меня, когда я думаю о смерти.

Что ж, еще один повод для удивления.

Спускаясь к старой гавани, я перешел проспект - эту зону средоточия

окиси углерода, и тут моему взору предстал Юбер. Он стоял на краю тротуара,

у ног его лежала сумка, и он изо всех сил старался слиться с пейзажем. Я

решил составить Юппу компанию, резонно рассудив, что арест двух рецидивистов

вряд ли займет больше времени, чем арест одного.

Я почти достиг середины проспекта - вплоть до самого горизонта на нем

не было видно ни одной машины (кроме того, мне горел зеленый свет), - когда

какой-то рыдван, вынырнувший, скрипя тормозами и визжа покрышками, из

боковой улочки на скорости, которую можно описать как фатально

неблагоприятную для философов, едва не перечеркнул мое бытие.

Когда эта колымага замерла, меня отделяло от нее расстояние куда

меньшее, чем толщина полного собрания сочинений Эдди Гроббса. Точнее, будь

на ней еще один слой краски - и карьера одного из величайших потрошителей

банков оборвалась бы раньше времени.

Едва не сбитый машиной

Оказаться в положении человека, едва не сбитого машиной, - лучший

способ выяснить свое отношение к пребыванию в этом мире. Возможно, в самом

кочевом образе жизни - вроде моего нынешнего - есть нечто, притягивающее

автомобили, что тормозят в миллиметре от вашего тела, превращая вас в

автоматадора. Мне кажется, я бессчетное количество раз попадал в положение

человека, которого едва не сбил автомобиль. Со временем я обнаружил, что

организм отказывается как-либо на это реагировать: ни тебе интеллектуального

потрясения, ни адреналина в кровь. Пульс ровный, наполнение хорошее. Вы уже

покойник - ну и что?

На этот раз меня поразила собственная уверенность в том, что душа моя

не рассталась с телом. Давно не напоминавшие о себе чувства - самосохранения

и досады - вдруг вырвались на волю, и я напутствовал стремительно

удалявшуюся машину характерным жестом, хорошо известным на всех континентах

этой планеты, за исключением Антарктиды.

К моему удивлению, вдали вновь послышался визг шин, машина на мгновение

резко замерла и начала стремительно ускоряющееся возвращение,

сопровождающееся тупыми звуками клаксона. Задев меня бампером, машина

остановилась, и из нее выкатился водитель, резко открыв дверцу одним четким,

отработанным движением.

Надвинувшись вплотную, так что я оказался с ним нос к носу, он заорал -

хотя, учитывая полное отсутствие разделявшего нас расстояния, в этом не было

нужды:

- Ты что-то хотел мне сказать?

Водила был лет тридцати с небольшим и отличался весьма дюжим сложением;

одного взгляда было достаточно, чтобы догадаться: этот человек не жалеет

времени на однообразное поднятие тяжелых металлических предметов. Такому

ничего не стоило оставить от меня одно мокрое место, даже если бы у меня за

спиной стояла пара-тройка других философов (Бэкон и Фон Гартман, например, с

монтировкой и разводным ключом в руках): в том, что касается вышибания

мозгов, он был искушен не хуже, чем я - в философии досократиков.

Я видел, как на той стороне проспекта напрягся Юпп. Выражение,

застывшее на его лице, не предвещало ничего хорошего.

Можно было не задаваться вопросом - отделает меня мистер Бык или нет.

Вопрос заключался лишь в том, когда он к этому приступит. Чтобы угадать его

намерения, не нужно было тестирование с использованием карт Зенера. Обычно я

в таких случаях разворачивался и быстрее семенил прочь, безмолвно принимая

бесчестье, а то и пинок в придачу. Но дело в том, что обычно вы не носите с

собой пистолет.

Улица была пустынна. Я сделал это потому, что (a) я не горел желанием

собирать зубы с асфальта и (b) всю жизнь я только и делал, что утирался, а

тут, когда жизни этой осталось всего ничего, мне (впервые за пятьдесят лет)

привалил шанс выбить дерьмо из говнюка на тачке.

- Сказать? Вряд ли, - ответил я с холодностью, которую оценил бы любой

философ, к какой бы школе он ни принадлежал. Надменное самообладание. Я

извлек из кармана «Орла пустыни» (полуавтоматический

«Магнум» калибра 0.50, чья убойная сила (не важно, что это

такое) на шестьдесят процентов больше, чем у «Магнума» калибра

0.44 (опять же, что это значит - несущественно)), и нажал на спуск. К

счастью, пистолет сработал: право слово, я не имел ни малейшего

представления, взведен ли он, заряжен и где у него предохранитель. Выстрел

прозвучал оглушительно громко, при этом «Магнум» едва не выбило

у меня из руки.

Пуля подчистую разнесла лобовое и заднее стекло машины. Мистер Бык,

судя по всему, испытывал некоторые затруднения, пытаясь соединить в сознании

маячивший у него под носом пистолет, мои слова и брызнувшие, как конфетти,

осколки стекла.

- У него пистолет, - объяснил бугаю его дружок, выбравшийся из машины

(вне всякого сомнения, затем, чтобы лучше видеть кровавую сцену) и

соображавший заметно быстрее, чем его компаньон.

- А теперь давайте-ка: на землю и руки за голову. Сразу почувствуете

себя лучше, - скомандовал я.

Им оставалось лишь грызть гудрон, я же еще пару раз выстрелил по

машине. Пули со звоном впились в кузов, не причинив тому особо существенных

(то есть накладных для хозяина машины) повреждений, хотя я на это весьма

рассчитывал. (Юпп потом объяснил мне, что если хочешь изрешетить машину -

пусть проветривается, - нужно какое-нибудь скорострельное оружие, а не

«Орел», созданный, чтобы с чувством, с толком, с расстановкой

укокошить ближнего своего.) Тем не менее я выстрелил еще пару раз. От одного

из этих выстрелов хотя бы загорелся бензин. Не то чтобы картинно полыхнул,

но язычки пламени все же поубавят потребительскую стоимость машины и ее цену

при продаже. Интересно взглянуть, как эти дуболомы будут заполнять страховую

анкету...

Что касается грубой силы: это срабатывает. А если она и получает

недоброжелательную оценку в прессе, то лишь потому, что люди, занятые

прессингом своих ближних, делают это неумело. У риторики есть определенные

достоинства, и, может статься, было бы нешуточным достижением наглядно

представить этому типу всю недальновидность его враждебного отношения к

миру, но это заняло бы слишком много времени, и мы создали бы помеху

уличному движению.

Также следует сказать, что презрение нашей братии к средствам

физического убеждения восходит к тому далекому прошлому, когда их уделом

нередко были костры и подземные казематы, - в то время как тучные мира сего

наслаждались массивными золотыми украшениями и податливыми красивыми

женщинами, всегда готовыми ублажить власть имущих. Насилие решает все

проблемы, превращая эти проблемы в несуществующие. Спросите карфагенян.

Спросите греков, кончивших свои дни секретарями у римлян. Спросите

филистимлян. Спросите сибаритов. Спросите милетян. Спросите пепел

александрийской библиотеки. Поджарьте-ка гоморрцев - слабо?

Раскорячившись, я встал на спины этой парочке, трепетно прижавшейся к

земле.

- Вот теперь, пожалуй, я готов поделиться кое-какими соображениями.

Просыпаясь сегодня утром, вы, часом, не задумались о том, что вас может

ждать смерть на редкость унизительная?

- Нет.

- Что ж, виной всему недостаток воображения.

Наличие пистолета в руке сродни правильно выбранной посылке в

сократическом диалоге.

- Человеку следует постоянно размышлять о том, чего он достоин, каждый

день проживая как последний. Можете ли вы предложить какой-нибудь довод,

который помешает мне отстрелить вам яйца?

- Это было бы незаконно!

Мистер Бык так и не понял, почему над его словами я смеялся до слез.

Юпп спокойно созерцал происходящее:

- Черт побери, сроду не видел, чтобы тачку расстреляли так аккуратно!

?????????????????????????

Мы поспешно покинули сцену на своих двоих - удивительно, но именно этот

метод доказал свою эффективность, коли надо избежать встречи с полицией,

прибывающей на место преступления на машинах. Путь наш лежал в

«Чикаго» - район заведений, у порога которых общепринятое

законодательство Франции теряло свою силу и вступала в действие антимораль:

завсегдатаи этого притона скорее предпочли бы, чтобы их близких замариновали

на ночь в имбирном соусе с острым перцем, а наутро поджарили бы на решетке и

подали на стол каким-нибудь презренным ублюдкам, нежели согласились бы хоть

на йоту облегчить жизнь полиции.

Я предавался размышлениям о мистере Быке - мне не давал покоя тот факт,

что я бы мог изменить его жизнь; дегустация гудронового покрытия на участке

шоссе рядом со старой гаванью могла бы подвигнуть его на осознание того, что

вся его прошлая жизнь была ошибкой. Может, только затем я и пришел в этот

мир, все перипетии моей судьбы должны были привести меня именно к этой

точке: меня тщательно готовили к исполнению одной-единственной миссии. А

может, и нет.

Юбер что-то подраскис. Не жалуется, но... Он вообще не жалуется (или не

знает, с чего начать?). Одна из самых забавных особенностей этого мироздания

состоит в том, что чем больше у вас поводов жаловаться, тем меньше у вас

времени на жалобы.

- А что ты таскаешь в сумке?

- Деньги. Хотел от них избавиться.

Юпп шатался по старой гавани (в этом районе множество кафе), предлагая

зевакам зачерпнуть пригоршню-другую награбленных нашими тяжкими трудами

купюр, лежавших в сумке, как жемчужины в раковине. Праздный люд прохаживался

туда-сюда, но ни одна душа не сподобилась подойти и протянуть руку за

шуршиками. Может, виной всему облик Юбера: не то кафтан, не то халат в

качестве верхней одежды, широко распахнутые глаза, сложение

подростка-переростка - все это не способствует занятиям

благотворительностью; народ думает, что перед ним какой-нибудь спятивший

профессор-самоучка. «Проснувшись утром, они молили Господа ниспослать

им денег, а когда я выложил деньги перед ними...»

Путь наш лежал в забегаловку, которую Юбер считал самым крутым баром в

«Чикаго», а мне было известно - этот район пользуется славой

самого крутого места в Тулоне, учитывая, что последний по праву гордился

репутацией самого крутого порта в мире. Место назначения вызывало у меня

некоторый скепсис, и, ссылаясь на то, что зубов и непереломанных костей у

меня осталось наперечет, я поинтересовался, нельзя ли, коль уж нам

приспичило пропустить по стаканчику, отправиться куда-нибудь в другое место,

где вероятность подвергнуться нападению все же поменьше.

- Знаешь ли, матерые рецидивисты почему-то не склонны собираться в

библиотеках, - огрызнулся мой напарник (странным образом гордясь

принадлежностью к сообществу заключенных не меньше, чем я, в соответствующем

расположении духа, - к числу кембриджских донов. В конце концов, все мы

принадлежим к какому-нибудь кругу). - Может, мне удастся встретить

кого-нибудь из знакомых.

- Мне казалось, у тебя были несколько натянутые отношения с

сокамерниками.

- Не скажу, что мы любили друг друга как братья. Но при всем том я

отсидел с ними десять лет. Надо же было хоть с кем-то общаться. Не всегда

получается выбрать компанию по вкусу.

В баре было темно: то ли во имя того, чтобы посетители расслабились, то

ли чтобы их не узнали, а может, хозяин экономил на освещении. Народу почти

не было - и однако, когда я входил, в узком проходе на меня налетел какой-то

тип, покидающий заведение. Он извинился! Самым вежливым образом! Подобных

манер вы не встретите ни в «Хэрродз», ни в

«Ковент-Гарден» - хоть десять лет толкайтесь там в дверях.

Похоже, народ в заведениях вроде этого не очень-то напоминает сбившихся в

стаю волков, которые только и ищут, как бы запустить в вас зубы. Мне

почему-то вспомнился пуританин Захария Крофтон (ум. 1672) и его сыновья:

Захария, Зара, Зилофехад и Зофония.

На стенах висели открытки, присланные из стран, не отличающихся

политической стабильностью, чьи правительства по качеству и долговечности

сравнимы разве что с дешевыми подвязками для чулок. По словам Юппа, начало

иным из этих переворотов было положено именно здесь, в разговорах за кружкой

пива. Глядя на нечеткие фотографии уставших после боя парней, попирающих

ногами тела других парней - похоже, этим парням уже не вставать на ноги, -

поневоле поверишь, что утверждения моего напарника - истинная правда. У

бармена на стойке высилась здоровенная стеклянная банка, заполненная черным

песком и обернутая листом бумаги. Надпись на листе гласила: «Прах

республиканских гвардейцев - можно добавить воды, разницы не будет».

Мне подали «Blanche de Garonne» - не могу умолчать о

несравненном освежающем и расслабляющем эффекте, который оказывает мое

любимое пиво. Открыв сумку, Юпп задумчиво ворошил пачки денег.

- Все одно и то же, - пробормотал он. - И чем дальше, тем хуже. Мы

должны куда-то двигаться. А мы - мы повторяемся; нужно что-нибудь совершенно

оригинальное. Ограбление, подобного которому еще не было.

- Например? - задал я наводящий вопрос, заранее зная, что ответ мне не

понравится - ответ, который, несомненно, чреват свистом летящих мне

навстречу пуль, выпущенных из табельного оружия какого-нибудь стража закона.

- Я думаю о чем-нибудь и впрямь потрясающем. О каком-нибудь грандиозном

ограблении. Но грандиозные ограбления - это масса планов, масса

задействованных людей, вот почему такие ограбления всегда обречены на

провал. Сумма, которую ты должен украсть, чтобы прослыть лучшим из лучших,

все растет и растет. До бесконечности. Раньше или позже кто-то сорвет еще

больший куш - даже с учетом инфляции. И еще: для вывоза такого количества

наличности нужен как минимум грузовик.

- Я думал о разных банках, самых престижных банках и о самых крупных, о

том, чтобы совершить ограбление в сопровождении оркестра, но все это

вариации на ту же избитую тему. Я заглянул в историю преступлений: все

ограбления похожи друг на друга; вопрос, больше или меньше было пролито

крови, больше или меньше денег украли, по сути, неинтересен.

- Не было одного - ограбления, объявленного заранее, типа: приходите

всей семьей, не пожалеете.

- Ты же давал объявление об ограблении в Монпелье.

- Мы объявили, что эти ограбления будут, но не указали, во сколько или

в каких именно банках. Монпелье - большой город. В нем множество банков. На

этот раз мы заявим: мы ограбим такой-то банк такого-то числа.

- Идея хороша, но вот осуществить ее... несколько затруднительно,

знаешь ли. Хотя бы потому, что нас может поджидать там полиция. Несмотря на

нашу преданность философии, то, что мы еще на свободе, это даже не чудо, а

насмешка над чудом. Может, тебе просто взять деньги и спокойно наслаждаться

теми сторонами жизни, которые сидящим в тюрьме неведомы?

- Спасибо на добром слове, только ты ведь покривил душой, проф. Нет...

Всей-то моей жизни - эти два месяца. А там... Вынесут вперед ногами, и

все... Я бы и сказал, да толку... Себе лгать не будешь - так чего ради мне

вешать тебе лапшу на уши...

Прогулка по преисподней в исподнем

Я ухнул в преисподнюю. Я предавался самоуничижению, покуда не

почувствовал себя полным ничтожеством. Иные склонны объяснять преследующие

их роковые неудачи злым роком, вместо того чтобы воспринимать это как

проявление самой сути мироздания. И тут я все же в лучшем положении, чем

большинство живущих на белом свете: каменотесы, с натужным криком опускающие

кирку, водоноши в Бомбее, погонщики скота в Кении, пастухи яков на Тибете и

турецкие полицейские. Так есть ли оправдание моей слабости?

Рано или поздно, но вступаешь в пору, когда твоя умственная ловкость да

горделивый напор уже не котируются. И ты дрожишь мелкой дрожью: тут до тебя

доходит, что всякое начинание в конце концов обречено на провал, хотя ты уже

и так до тошноты сыт провалами. А то, что почитается счастливым окончанием

чего бы то ни было, вовсе не является счастливым концом по той простой

причине, что всякий конец, мягко говоря, печален.

Стойкий муравьишко

Раз за разом приходишь к одному и тому же: все нетленные отрыжки эмоций

и духа, решения мировых проблем, спокойная самоуглубленность и манерное

исповедание веры, рамки догм, тесные, как одиночная камера, все эти ужимки

сознания - лишь гордая бравада муравьишки (солдат рода Zacryptocerus,

например), восклицающего: «Я несокрушим!» - прежде чем хрустнуть

под башмаком прохожего.

Впрягшись в воз

Ты обречен тащить этот воз, изо дня в день, один-одинешенек, он

становится все тяжелее и тяжелее, он гружен черт-знает-какими

разочарованиями и неизжитыми проблемами; и - абсолютная пустота на

горизонте.

Прах философов, прах грабителей, прах наемников

Я обвел взглядом бар. К концу недели - года? - века? - как бы там ни

было, к концу грядущего века - ни одного из присутствующих сейчас здесь не

останется в живых. Прах философов. Добавляй, не добавляй воды. Добавить, что

ль, водки?

Мы снова здесь

А-а? Что? Зачем мы выскочили из небесной люльки, зачем устремились в

мир? Или это просто бессмысленная насмешка? Но в чем тогда смысл? А если

смысл есть, то где же он, черт возьми?

Красотки

Местные красотки взяли меня в оборот. Что ж, прикупить всем по толике

счастья? Да, да, да. Этого я и хочу - пусть будут счастливы, в конце концов.

Я готов раскрыть объятия всему мирозданию. В моем сердце найдется место

каждому, даже этому недоноску, чью машину я продырявил, ведь единственное,

что нас объединяет, заставляя встать под одни знамена, - наша смертность:

наш общий враг.

Прощальное слово?

Мне хотелось бы сотворить больше добра... Не получилось. Я бы с

радостью принес себя в жертву, лишь бы моя кровь пролилась росой искупления

на головы ближних. Лишь бы я стал им защитой от страховых агентов да

небритых недоумков с пистолетами.

Впрягаясь в воз за столиком бара в Тулоне

- Ну и как ты собираешься грабить банк, заранее объявив о своих

предпочтениях? Выделив его, словно жертвенного агнца из стада? Там

полицейских окажется больше, чем дежурит в самом крупном полицейском

участке, какой только есть в этой стране, когда все население

чинно-благолепно ест рождественский обед! - Я был сама язвительность. - Они

же на головах друг у друга будут стоять! Мы даже войти внутрь не сможем!

Посмертный арест, когда наши головы как следует нашпигуют свинцом, не в

счет, ладно! Но чтобы ограбление засчитали, надо взять деньги и успеть

прожить после этого хотя бы несколько секунд! А мы и так уже подгребли под

себя все везение, отпущенное жителям этой страны!

- Невозможное - лишь следующий шаг за пределы возможного. И иные делали

его, даже не подозревая, разве нет? Это как случайно постучаться в соседнюю

дверь...

Юпп явно пересидел за чтением философских трактатов и шибко умных

трудов. Недаром книжки вроде «Зогара» разрешено читать лишь

женатым людям и только по достижении сорока лет!

- Ну и как ты собираешься это осуществить?

- Не знаю. Ты что-нибудь придумаешь, пока я буду заниматься кампанией в

прессе. Дадим им месяц - пусть их попотеют. Что до философской концепции и

словаря - это я оставляю на твое усмотрение.

- И какой философский метод мы возьмем на вооружение? - спросил я без

энтузиазма, прекрасно отдавая себе отчет: Юпп настолько углубился в чащу

всевозможных «если» и «может быть», что ему уже

оттуда не выбраться.

- Метод? Для Величайшего из ограблений? Для ограбления нашего

последнего банка, которое озарит собой всю историю? Чей отсвет ляжет и на

прошлое, и на будущее? Ограбления столь великого, что на него обратит

внимание даже Платон в своих эмпиреях? Метод тут может быть лишь один. - И

Юпп взглянул на меня, ожидая, что я сам закопчу его мысль. Но я только

недоуменно покачал головой и поднял руки вверх: сдаюсь.

- Ну и какой же?

- Метод Гроббса.

?????????????????????????

* * *

Покуда Юбер вскармливал и лелеял свою «юбрис» [Hubris -

гордыня (лат.)], я насыщал свое чрево (с обстоятельностью немецкого

ресторанного критика), пробуя, насколько состоятельна гипотеза о том, что

процесс набивания брюха породит какое-нибудь невероятно замечательное

нововведение в деле ограбления банков. Но теперь, с появлением ничем не

ограниченного досуга для посещения ресторанов, обнаружилось, что никто не

жаждет взять меня в оборот, а ведь еще несколько недель назад...

Ешь сейчас

Это «ешь сейчас» стало для меня образом жизни, ибо будущее

Дата добавления: 2014-11-16