Бертран 1 страница

Лорен

Шон

Пол

Лорен

Пол

Шон

Пол

Шон

Лорен

Шон

Пол

Лорен

Шон

Пол

Шон

Лорен

Пол

Шон

Пол

Виктор

Лорен

Пол

Шон

Вечеринка подходит к концу. Я подгребаю к Уиндем‑хаусу, как раз когда в дело пускают последний кег. Стрелка в городе прошла нормально, и у меня есть кое‑какая наличность, так что покупаю травы у первокурсника, что живет в комнатушке в Бут‑хаусе, и накуриваюсь перед тем, как отправиться на «Сушняк по четвергам». В общей комнате рубятся в квотерс, а Тони наливает в кувшин пиво.

– Что происходит? – спрашиваю его.

– Здорово, Шон. Потерял удостоверение. «Паб» отменяется, – говорит он. – Бриджид кончает от этого парня из Эл‑Эй. Присоединишься?

– Отлично, – говорю. – Стаканы где?

– Вон там, – отвечает он и возвращается к столу.

Беру себе пиво и замечаю, что красотка‑первокурсница с короткой стрижкой и шикарным телом, которую я чпокнул недели две назад, стоит у камина. И только собираюсь подойти и поболтать с ней, как Митчелл Аллен уже подносит ей зажигалку, и мне не хочется решать этот вопрос. Так что стою у стены, слушаю REM, допиваю пиво, наливаю еще и наблюдаю за первогодкой. Затем ко мне подкатывает какая‑то дива, кажется, ее Дейдре зовут, с черными торчащими волосами – не новинка, но моднецки, – черная помада, черные ногти, черные гольфы, черные туфли, хорошие сиськи, фигура ничего, со старшего курса, в черной блузке на бретельках, хотя в комнате чуть ли не минус пять, она пьяна и кашляет, будто у нее чахотка, налегая на вискарь. Я видел, как она сперла Данте из книжного магазина.

– Мы не встречались? – спрашивает она. Если она шутит, это слишком тупо.

– Нет, – говорю я. – Привет.

– Как тебя зовут? – спрашивает она, стараясь сохранить равновесие.

– Питер, – говорю я.

– Серьезно? – спрашивает она с недоумением. – Питер? Питер? Нет, это не твое имя.

– Мое‑мое.

Я продолжаю поглядывать за секси‑первокурсницей, но она – ноль внимания. Митчелл протягивает ей еще пиво. Поздняк. Перевожу взгляд на Деде, Дедире, или как ее там.

– Так ты не на последнем курсе? – спрашивает она меня.

– Нет, – отвечаю, – первокурсник.

– Правда?

Неожиданно она закашливается, потом прикладывается к вискарю, прямо опрокидывает в себя бутылку и говорит сиплым голосом:

– Я думала, ты старше.

– Первокурсник, – говорю я ей и осушаю стакан. – Питер. Питер – первокурсник.

Митчелл что‑то ей нашептывает. Она смеется и отворачивается. Он продолжает шептать. Она не отстраняется. Все. Она хочет уйти с ним.

– Типа, могла бы поклясться, тебя Брайан зовут, – говорит Дидам.

Рассматриваю варианты. Можно оставить ее прямо сейчас, вернуться обратно в комнату, поиграть на гитаре и завалиться спать. Или сыграть в квотерс с Тони, Бриджид и этим тупарем из Эл‑Эй. Или можно поехать с ней в город, бахнуть в «Карусели» и там и оставить. Или пойти ко мне в комнату, надеюсь, Лягушатника нет, накуриться и трахнуть ее. Но на самом деле – особо не хочется. Меня она не слишком впирает, но секси‑первогодка уже слилась с Митчеллом, учиться завтра не надо, да и поздно уже, и кег, похоже, заканчивается. А она глядит на меня и произносит:

– Какие планы?

А я думаю: «Почему бы и нет?»

Так что в итоге я иду с ней домой – она, конечно, туповата, зато и еблива, сама из Эл‑Эй, папаша работает в музыкальной индустрии, но Лу Рид ей незнаком. Мы идем к ней в комнату. Дома соседка, но она спит.

– Забей на нее, – говорит она, включая свет. – Она больная. Все нормально.

Я снимаю одежду, тут просыпается соседка и начинает беситься, завидев, что я голый. Я забираюсь под одеяло к Д., но соседка ударяется в слезы и вылезает из кровати, а Д. начинает на нее орать: «Ты спятила, иди спать, ненормальная!» – потом соседка, рыдая, уходит в слезах, хлопает дверью. Мы начинаем обниматься, но она вспоминает про спиральку и пытается ее вставить, выдавливая пену по всей руке, только не на ладонь, и она слишком набралась, чтобы понять, куда ее вставить. Пробую ее трахнуть по‑любэ, но она не перестает ныть: «Питер, Питер», и я прекращаю. Думаю, может, поблевать, но вместо этого делаю несколько затяжек из бонга и сливаюсь. Вопрос решен. Рок‑н‑ролл.

На «Сушняк по четвергам» мы добрались реально бухими, а вечерок только занимался, и тут ко мне подкатывает высоченная светловолосая шведка из Коннектикута, похожая на мальчика, и я не стал ее останавливать. Пьяный, но все же прекрасненько понимая, куда это ведет, – я ее не остановил. Пытался все поговорить с Митчеллом, но ему куда больше была интересна эта невероятно уродливая пизденка со второго курса по имени Кэндис. Кэнди, для краткости. Я реально офигел, но чего уж тут поделаешь? Я начал болтать с Катриной; в черном пальто из Армии спасения и матросской фуражке, из‑под которой торчала прядь светлых волос, она выглядела шикарно, а ее большие глаза светились голубым даже в темноте общей комнаты Уиндем‑хауса.

Короче, мы были пьяные, Митч по‑прежнему разговаривал с Кэнди, а еще на вечерине была одна девица, с которой совершенно не хотелось пересекаться, и я уже основательно накачался, чтобы уйти с Катриной. Можно было бы и остаться, выждать, что там с Митчем, или подкатить к этому парню из Эл‑Эй, который, хоть и обгорел на солнце, сложен‑то неплохо (прекрасно сложен?), но, казалось, слишком ушел в себя, чтобы во что‑нибудь вписываться. Он, так и не сняв солнечные очки, рубился в квотерс, да и поговаривали, что он спит с Бриджид Маккоули («той еще шлюшкой», по словам Вандена Смита), так что когда Катрина спросила меня: «Какие планы?» – я закурил и сказал: «Пошли». К тому моменту мы захмелели еще больше, убрав бутылку хорошего красного вина, которую нашли на кухне, и нас обоих несколько торкнуло, когда мы вышли на морозный октябрьский воздух, но от этого мы не протрезвели и не перестали хохотать. А потом она поцеловала меня и сказала:

– Пойдем ко мне, примем душ.

Когда она это сказала, мы еще шли через лужайку перед общим корпусом – она была в варежках и черном пальто, хохотала, кружилась и раскидывала ногами листья, а из Уиндем‑хауса все так же раздавалась музыка. Мне захотелось оттянуть момент, и я предложил найти чего‑нибудь съесть. Мы замедлили шаг и встали, и хотя, судя по голосу, она была более чем слегка разочарована, все равно согласилась, и мы ходили от корпуса к корпусу, обнося холодильники, хотя и раздобыли всего‑то подмороженное шоколадное печенье, полупустой пакет картофельных чипсов и бутылку темного «хайнекена».

Так или иначе, основательно набухавшись, мы оказались у нее и в объятиях друг друга. Она прервалась на минуту и отправилась в туалет в коридоре. Я включил лампу и огляделся, изучая пустующую кровать соседки и постер с единорогом на стене; вокруг гигантского плюшевого медведя в углу были разбросаны журналы «Таун энд кантри» и «Уикли уорлдньюз» («Я была беременна от снежного человека», «Ученые говорят, что НЛО вызывают СПИД»), я думал про себя, что эта девушка еще слишком молода. Она вернулась в комнату, закурила косяк и погасила свет. Уже буквально отключаясь, она спросила меня:

– А что, секса не будет?

У нее играл Пол Янг, а я, наклонившись к ней, с улыбкой сказал:

– Нет, думаю, не будет.

Я думал о той девушке, которую оставил в сентябре.

– Почему нет? – спросила она, и, по правде сказать, лежа в полумраке комнаты, где единственным источником света был кончик косяка, который она держала, она уже не выглядела столь шикарно.

– Не знаю, – говорю я и добавляю с делано серьезным лицом: – У меня есть девушка, – (хотя и не было у меня никого), – а ты напилась. – (Хотя это уж точно ни имело к теме никакого отношения.)

– Ты мне очень нравишься, – сказала она перед тем, как вырубилась.

– И ты мне очень нравишься, – сказал я, хотя мы были едва знакомы.

Я докурил косяк и допил «хайнекен». Затем накрыл ее одеялом и встал, засунув руки в карманы пальто. Подумал, не снять ли одеяло. Стянул одеяло. Затем поднял ее руку и поглядел на ее груди, пощупал их. Может, трахнуть ее по‑жесткому, раздумывал я. Но уже было почти четыре, и через шесть часов у меня занятия, хотя маловероятно, что я там окажусь. По дороге я стащил у нее «Сто лет одиночества», выключил музыку и был таков, довольный и, пожалуй, в легкой растерянности. Я учился на последнем курсе. Она была приличной девушкой. Короче, потом она сказала всем, что у меня не встал.

Ходили на «Сушняк по четвергам» в Уиндеме. То, что я типа закрутила, мне не нравилось, я думала о Викторе и грустила. В студию зашла уже пьяная Джуди и попыталась меня утешить. Мы накурились, и от мыслей о Викторе стало еще грустней. Затем поздний час, и мы на вечеринке, и все как обычно: в углу кег с пивом, REM, или мне кажется, что это REM, – красиво, тормознутые студенты с танцевального бесстыдно изгаляются. Джуди говорит: «Пошли отсюда», и я соглашаюсь, но мы не уходим. Наливаем уже теплое и выдохшееся пиво, но все равно пьем. Джуди отходит с каким‑то парнем из Фэлз, хотя, насколько я знаю, запала на парня из Лос‑Анджелеса, играющего в квотерс с Тони, который и мне нравится, я переспала с ним во втором семестре, а тут еще эта Бернетт, которая вроде бы встречается с парнем из Эл‑Эй, а может, и с Тони, и ничего интересного не происходит, и я думаю уже пойти, но при мысли о студии, где я одна…

Тут появляется некто, с кем мне не хочется встречаться, и я начинаю разговаривать с первокурсником, таким типа яппи.

– Пивка для рывка? – спрашивает он.

Я гляжу на Тони и думаю, интересуется ли он мной. Он смотрит на меня с противоположного конца общей комнаты, показывает кувшин и поднимает вопросительно брови, и не совсем понятно, то ли это приглашение сыграть в квотерс, то ли потрахаться. Как же отделаться от этого парня? Но здесь присутствует человек, с которым не хочется видеться, а если пойти туда, придется проходить мимо. Так что продолжаю разговаривать с этим дуболомом. Парень, излагая во всех подробностях свою нехитрую биографию, говорит таким, как ему кажется, крутым тоном: «Слышь, Лора», а я в который раз говорю: «Послушай, да никакая я не Лора, ясно тебе?» – а он продолжает называть меня Лорой, так что в итоге я собираюсь его отшить, и вдруг до меня доходит, что я не знаю, как его зовут. Он представляется. Как его там? Стив? Ему, Стиву, не нравится, что я курю. Типичный захмелевший (но не слишком) нервный первокурсник. На кого же Стив смотрит? Не на парня из Эл‑Эй, а на Бернетт, которая ни в какую не стала бы спать с этим Стивом Дуболомом Первогодкой, а хотя, может, и стала бы. Мысли о Викторе не покидают меня. Но Виктор в Европе. Пивка для рывка? Господи Иисусе. Тут первогодка говорит мне, что я к пиву даже не притронулась. Я беру стаканчик и провожу пальцами по пластиковому ободку.

– Нет, я вовсе не это имею в виду, – добродушно говорит он и настаивает: – Выпей.

Эдакий типчик с причесоном. Какое ему‑то дело? Он что, действительно думает, что я залезу с ним в кровать? Почему же тот человек не уходит? Тони вообще хоть посматривает сюда? Кто‑то из играющих в квотерс орет Шону:

– Да, я подонок, Бэйтмен!

Джуди протискивается мимо меня, глаза навыкате. Я спрашиваю у Стива про планы. Он хочет со мной курнуть, но, если трава меня не устраивает, у него есть отличные спиды. Спасите‑помогите. Интересно знать, зачем же я отправила Виктору четыре открытки, оставшиеся без ответа. Но я не хочу об этом думать и тотчас же ухожу с первокурсником. Потому что… пиво закончилось. Он спрашивает, можно ли пойти в мою комнату. Соседка, привираю я. Мы уходим. А ведь я дала себе слово, что буду верна Виктору, и Виктор пообещал мне, что тоже будет верен мне. Так как у меня было ощущение – да и сейчас тоже есть, – что мы любим друг друга. Но я уже типа нарушила эту клятву в сентябре, что было полной ошибкой, и что же я теперь делаю?

В коридоре Франклин‑хауса. Рваный постер «Заводного апельсина» на двери? Нет, следующая комната. На двери календарь с Ронни Рейганом. Это что еще за шуточки? У первогодки в комнате – как его там? Сэм? Стив? – такая… чистота! На стене теннисная ракетка. Полка забита книжками Роберта Ладлема. Что это за парень? Наверняка ездит на джипе, ходит в дешевых мокасинах, а школьная подружка носила его джемпер с инициалами. Он смотрится в зеркало, проверяя прическу, и говорит, что его сосед сегодня вечером в Вермонте. Почему же я ему не говорю, что мой бойфренд – человек, по которому я скучаю и который скучает по мне, – в Европе и что я не должна ни при каких обстоятельствах этим заниматься? Он достает два ледяных «Бекса» из холодильника. Манерно. Я делаю глоток. Он делает глоток. Он стягивает свой свитер «L. L. Веаn» и футболку. С телом все в норме. Красивые ноги, в теннис, наверное, много играет. Я едва не сшибаю стопку книг по экономике со стола – я и не знала, что здесь это преподают.

– У тебя же нет герпеса или чего‑нибудь типа того? – спрашивает он, пока мы раздеваемся.

– Нету, – вздыхаю я.

Лучше б уж напилась. Он говорит, мол, слышал, что у меня, возможно, есть герпес. Мне не хочется знать, от кого он это услышал. Жалость‑то какая, что не набухалась. Ощущения приятные, но я не возбуждена. Просто лежу и думаю о Викторе.

Виктор.

Сел на чартерный DC‑10 до Лондона, приземлился в Гатвике, доехал на автобусе до центра, позвонил школьной подруге, которая продавала гашик, но ее не было дома. Так что я шатался, пока не начался дождь, затем доехал на метро до дома подруги и протусил там еще четыре или пять дней. Видел смену караула в Букингемском дворце. Съел грейпфрут рядом с Темзой, которая сильно напомнила мне обложку с пинк‑флой‑довского альбома. Написал открытку маме, но так и не отправил. Искал герыч, но ничего не нашел. Купил спидов у итальянца, на которого наткнулся в музыкальном магазине в Ливерпуле. Скурил кучу гашиша, в котором было чересчур много табака. И хотя все вокруг говорят на том же языке, что и я, – все мудачье какое‑то. Почти все время дождь, все дорого, вот я и свинтил в Амстердам. Кто‑то играл на саксофоне на Центральном вокзале – было приятно послушать. Остановился у каких‑то друзей в чьем‑то подвале.

В Амстердаме тоже курил немерено гаша, но посеял весь запас в каком‑то музее. Музеи, надо думать, были прикольные. Куча Ван Гога и Вермеера – сильно. Слонялся по местности, съел кучу пирожных и кучу красной сельди. Все голландцы говорили по‑английски, так что, к счастью, по‑голландски мне говорить не пришлось. Хотел взять машину напрокат, но не получилось. Правда, у ребят, у которых я остановился, были велики, и как‑то я поехал кататься и увидел кучу коров, гусей и каналы. Я свернул на обочину, накурился и заснул, проснулся, сделал кое‑какие записи, слопал марку, сделал несколько рисунков, а потом пошел дождь, и я порулил в Денувер, в молодежный хостел, где жили несколько клевых немцев, которые почти не говорили по‑английски, а затем вернулся обратно в Амстердам и провел ночь с невероятно тупой немкой. На следующий день сел на поезд до Арнема, где в музее Креллер‑Мюллер была куча классного Ван Гога. Послонялся по саду и все пытался накуриться, но ни у кого не было спичек. Потом меня подбросили до Кёльна, потом я остановился в худшем, не шучу, молодежном хостеле Бонна, переполненном конкретными ебанько, и находился он слишком далеко от центра, так что делать было нечего. Выпил пива и отправился на юг через Мюнхен, Австрию и Италию. Была тема доехать до Швейцарии, и я решил, хуй ли, почему бы и нет? Закончилось все тем, что я провел ночь на автобусной остановке. Болтался по Швейцарии, но погода была плохая, и все слишком дорого, и меня особо не впирало, так что я сел на поезд, а потом продолжил автостопом. Огромные, совершенно невероятные горы и сюрреалистические дамбы. Нашел молодежный хостел, а потом пара из той же гостиницы – им едва за тридцать – подбросила меня до юга. Я провел пару дней в Швейцарии, а затем сел на автобус до Италии, после этого автостопом добирался до городишки, где жила подруга по колледжу, она уже отучилась, и я был типа влюблен в нее, но потерял ее телефон и даже не был уверен, что она в Италии. Так что я бродил по окрестностям и познакомился с отличнейшим парнем по имени Николя, который носил загеленные назад волосы и солнечные очки «Уэйфэрер», любил Спрингстина и непрестанно спрашивал меня, бывал ли я когда‑нибудь на его концерте. Вот тогда я и почувствовал себя идиотом потому, что я – американец, но продолжалось это не слишком долго, так как в итоге меня подбросил один француз на белом «фиате», в котором на невероятной громкости играл Майкл Джексон. Затем я побывал в каком‑то городе под названием Брэндис, или Блэнди, или Бротто. Детишки ели мороженое, во всех кинотеатрах показывали фильмы с Брюсом Ли, а все девчонки принимали меня за Роба Лоу или что‑то типа того. Я по‑прежнему был в поисках этой девчонки – Джейме. Натолкнулся на чувака из Кэмдена, тусующего здесь по Итальянской программе, и он сказал мне, что Джейме в Нью‑Йорке, а не в Италии. Во Флоренции было прекрасно, но слишком много туристов. Я снюхал кучу спидов и провел без сна трое суток, блуждая по окрестностям. Съездил в этот крошечный городок Сиену. Курнул гаша на ступеньках церкви Дуомо. Познакомился с классным немцем в старом замке. Потом поехал в Милан, где завис с парнями в каком‑то доме. Спал в большой двуспальной кровати с одним из них, который постоянно слушал Smiths и хотел, чтобы я ему подрочил, что меня не впирало, но идти было некуда. Рим был огромным, там было жарко и грязно. Видел много произведений искусства. Провел ночь с каким‑то парнем, который сводил меня поужинать в ресторан, и я долго стоял под душем в его доме, и, полагаю, это того стоило. Он отвел меня на мост, где вроде бы Гектор отбивался от троянцев или что‑то вроде того. Я пробыл в Риме три дня. Затем я поехал в Грецию, и у меня ушел день на то, чтобы добраться до места, откуда отправлялся паром. На пароме я добрался до Корфу. Взял там в прокате мопед. Потерял его. Сел на очередной паром и направился в Патрас, а потом в Афины. Позвонил подруге в Нью‑Йорк, которая сказала мне, что Джейме не в Нью‑Йорке, а в Берлине, и дала мне телефон с адресом. Затем я отправился на острова, поехал на Наксос, в городе оказался очень рано. Сходил в туалет, и парень хотел за это десять драхм, но у меня, кроме немецкой марки, не было ничего, так что вместо этого я отдал ему свой «Свотч». Купил хлеба, молока и карту и пошел гулять. Видел много ослов. К ночи прошел полгорода. Набрел на археологические раскопки и сбился с тропы, по которой шел. Тогда я просто накурился и смотрел на закат. Было красиво, так что я спустился к воде и наткнулся там на парня, который бросил Кэмден. Спросил его, где искать Джейме. Он ответил, что либо в Скидморе, либо в Афинах, но не в Берлине. Затем я поехал на Крит и чпокнул там какую‑то девицу. Отправился в Сан‑Торини, место великолепное, но туристов пруд пруди. Сел на автобус до южного побережья, отправился на Мальту, от которой меня затошнило. Продолжил автостопом. Затем вернулся на Крит, провел день на пляже, забитом немцами, купался. Затем еще погулял. Собственно, все, чем я занимался на Крите, – гулял. Толпы туристов были везде. Так что я отправился на нудистский пляж. Потусил там, разделся догола, слопал йогурт и плавал с чуваками из Югославии, которые жаловались на инфляцию и хотели сделать из меня социалиста. Я купил маску и плавал с ней, мы ловили осьминогов, забивали их прямо на пляже и ели. Я познакомился с одним канадцем, который отсидел за угон автомобиля, мы тусили вместе и разговаривали о международной ситуации, пили пиво, снова ловили осьминогов, потом съели кислоты. Это продолжалось три дня. У меня загорела задница и член. Один из югославов научил меня петь песню «Вorn in the USA»[1]по‑югославски, и мы часто распевали ее все вместе. Занять себя больше было нечем, так как всех осьминогов мы перебили, и я выучил все песни Спрингстина на югославском, так что распрощался и уехал с нудистского пляжа. Поездил еще какое‑то время автостопом, видел до фигища ослов, нашел комикс с Дональдом Даком на греческом, валявшийся у кого‑то во дворе. В Греции, пока я ездил автостопом, меня подобрал один грузовик, груженный дынями, и этот старый козел домогался меня, а потом на меня набросились собаки. И я по‑прежнему не знал, где Джейме. Доехал до Берлина, но адрес оказался неправильным. Остановился в очередной молодежной гостинице. Мне понравилась баухаузовская архитектура, которую в Америке я ненавижу, но здесь она смотрелась хорошо. Поездил автостопом, сходил в тучу баров, познакомился с кучей панк‑рокеров, много играл в шашки, на бильярде и курил гашиш. Не смог сесть на самолет из Берлина, так что отправился обратно в Амстердам, где в районе красных фонарей меня ограбили двое низкорослых черных.

В последний раз я виделся с Митчеллом в сентябре – еще до того, как началась учеба. Мы лежали у меня на кровати, как обычно, было рано, полдень наверное.

Я перегнулся через него и закурил. За стенкой ругались соседи. На Джейн‑стрит было слишком много машин, и то ли поэтому, то ли почему‑то там еще Митчелл сильно напрягался, стискивая винный бокал. Сколько было приложено усилий, до каких мельчайших подробностей все изучено, каких трудов все это стоило, и все насмарку. Я не переставал спрашивать себя, что я вообще здесь делаю. Наши отцы работали вместе в Чикаго, и, несмотря на то что их отношения зависели от того, как шли дела на Уолл‑стрит и каким застольем тот или иной мог предводительствовать в «Ле‑Франсе» или «Риц‑Карлтоне», у нас все равно была возможность встречаться. В Нью‑Йорке мы виделись в квартире, в которой я жил прошлым летом. К нему мы никогда не ходили из‑за «проблем с соседом», – говорил он с серьезным видом. Встречались мы обычно по вечерам, после кино или какого‑нибудь спектакля, которому Бродвей и не снился, где на сцене появлялся один из неистощимого запаса друзей Митчелла с актерского факультета Нью‑Йоркского университета, а Митчелл напивался или накуривался – казалось, это было его постоянным состоянием в те последние месяцы, когда я вписывался со всеми подряд. Митчелл понимал и не парился. Обычное дело – безотчетные сексуальные вспышки, не снимая одежды, фальстарт в «Бой‑баре», даже не спрашивай.

На Девяносто второй мы зашли в кафе и обматерили официантку. Потом уже в такси к центру сцепились языками с таксистом, и он нас выкинул. На Двадцать девятой нас атаковали проститутки, Митчелл вроде проперся от этого, а может, сделал вид. В те месяцы он выглядел потерянным. Мне всегда казалось, что это пройдет, но постепенно я приходил к мысли, что это уже не пройдет никогда. Ладно, прошвырнемся как следует по Уэст‑Сайду, и он развеется. Потом уже полная дичь типа яиц бенедикт в три ночи в «Пи‑Джей Кларке»… Три ночи. «Пи‑Джей Кларке». Он ноет, что яйца чересчур жидкие. Я ковыряю заказанный чизбургер, но есть особо не хочется. Удивительно, но в баре до сих пор сидят три или четыре не местных бизнесмена. Митчелл типа разделывается с яйцами и смотрит на меня. Я смотрю на него, даю ему прикурить. Провожу рукой по его колену, по бедру.

– Да отстань ты! – говорит он.

Я смущенно отворачиваюсь. Потом он говорит мягким голосом:

– Не здесь.

– Поехали домой, – говорю я.

– К кому? – спрашивает он.

– Все равно. Поехали ко мне.

– К тебе? Не знаю. Не хочется тратить деньги на такси.

Все это начинает надоедать, да и поздно уже. Сидим как вкопанные. Я закуриваю еще одну сигарету, затем тушу ее. Митчелл без конца трогает себя за подбородок, как будто с ним что‑то не в порядке, и водит пальцем по ямочке.

– Накуриться хочешь? – спрашивает он.

– Митч, – говорю я со вздохом.

– Ммм? – спрашивает он, наклоняясь ко мне.

– Сейчас четыре утра, – говорю я.

– Ага. – Он смущен, но не отодвигается.

– Мы в «Пи‑Джей», – напоминаю я.

– Именно так, – отвечает он.

– Ты хочешь… накуриться? – спрашиваю я его.

– Ну, – бормочет он, – да, я полагаю.

– Почему бы нам не… – Я замолкаю, смотрю на бизнесменов, потом в сторону, но не на Митчелла. – Почему бы нам не…

Он все пялится, ждет, что я скажу. Это глупо. Я молчу.

– Почему бы нам не… Почему бы нам не – что? – спрашивает он с усмешкой, наклоняясь еще ближе, его губы закругляются, белые зубы и эта уродливая ямочка.

– Ходит слух, что ты умственно отсталый, – говорю я ему.

Мы сидим в такси по пути ко мне на квартиру, уже поздно, почти пять, и мне даже не вспомнить, что мы делали сегодня вечером. Я расплачиваюсь с водителем и оставляю огромные чаевые. Митчелл в нетерпении придерживает дверь лифта. Мы заходим в квартиру, он снимает с себя одежду и накуривается в ванной, потом мы смотрим Эйч‑би‑оу по телевизору, но недолго… а затем, как только начало светать, мы пошли спать, и я вспомнил вечеринку в колледже, на которой мы были, когда пьяный и злой Митчелл пытался поджечь Бут‑хаус с утра пораньше… Сейчас мы смотрим прямо друг на друга и дышим ровно. Уже утро, и мы еще не спим, все чисто, и ярко, и ясно, и я засыпаю… Когда я проснулся после полудня, Митчелла уже не было, он уехал в Нью‑Гэмпшир. Но пепельница на кровати была полная. До этого она была пустой. Неужели все это время он смотрел, как я сплю? Неужели?

– Это были Кеннеди, чувак… – говорит мне Марк; мы сидим у него в комнате в Нойсе, он вмазывается. – Кеннеди, чувак, проебали… все… На самом деле это был Джей‑Эф‑Кей… Это сделал Джон Ф. Кеннеди… Он все испоганил… все, понимаешь… – Он облизывается, продолжает: – Было это самое… мы были еще в животах у наших матерей, когда мы… я имею в виду, его… застрелили в шестьдесят четвертом, и весь этот инцидент… все схуиебилось… – Он останавливается, затем продолжает: – И очень неслабо… – Особое ударение на «очень» и «неслабо». – И… в свою очередь… понимаешь, это встряхнуло нас весьма неслабо, когда мы… были… в… – Он снова останавливается, смотрит на свою руку, а затем на меня. – Как это там называеца?.. – Переводит взгляд обратно на руку, потом на меня, затем снова на руку, аккуратно вытягивает иглу, затем снова смотрит на меня, все еще в замешательстве. – Их… гм, доисторические чрева, и вот почему мы… я, ты, этот нарк через коридор, сестра в Буте, все равно мы… Ты понимаешь?.. Это ясно? – Он щурится на меня. – Господи… представь, был бы у тебя брат, который родился в шестьдесят девятом или что‑нибудь типа того… Они были бы… гребаными уродами…

Он выговаривает все это очень медленно (многое из этого и слушать невозможно) и кладет пипетку рядом со своим новым гудящим компьютером. Его друг Резин, который приехал из Анн‑Арбора, сидит на полу, привалившись к столу, и гудит в такт. Марк с улыбкой откидывается на спинку. Я думал, с Кеннеди разобрались на пару лет раньше, но не уверен и не поправляю его. Меня прет, но все же можно было бы и зарубиться, потому что поздно уже, около четырех, но мне нравится, что все в комнате Марка мне знакомо – мелочи, к которым я привык: рваный постер «Не оглядывайся» с Диланом, кадры из «Беспечного ездока», извечный «Born to Be Wild»[2]на проигрывателе (или Хендрикс, или Эрик Бердон и Animals, или Butterfly, или Цеппелины), пустые коробки из‑под пиццы на полу, старая книга Пабло Неруды на коробках из‑под пиццы, постоянный запах благовоний, справочники по йоге, группа этажом выше, которая ночь напролет репетирует (сплошные каверы из раннего Спенсера Дэвиса, выходит хреново). Но Марк скоро уезжает, со дня на день, он терпеть не может это место, Анн‑Арбор – вот где жизнь, это Резин его научил.

Я трахнул Диди, потом вернулся обратно в свою комнату, где сидела Сьюзен, она рыдала. Лягушатник, полагаю, в Нью‑Йорке. Только ее мне сейчас не хватало, я сказал ей проваливать, после чего заехал в городе перекусить в «Бургер‑кинг», по дороге к Роксанн, где мне предстояло решать вопросы с ее новым дружком – крупным и злобным городским барыгой по имени Руперт. Все эта сцена просто какая‑то дурацкая шутка. Роксанн укурилась в такой хлам, что даже одолжила мне сорок баксов и сообщила, что «Карусель» (где Руперт тоже работает барменом) закрывается потому, что бизнес идет дерьмово, и меня от этого тоска пробрала. Руперт чистил шкаф с оружием и был под таким кайфом, что даже улыбнулся и дал мне снюхать дорожку. Я забрал у него стафф и двинулся обратно в кампус. Ехать было холодно и муторно, да и мотоцикл чуть не сдох прямо перед воротами, и я с трудом доехал последние три километра до колледжа. Я был слишком накурен, и меня тошнило от «бургер‑кинговской» еды, и эти три километра после ворот в три ночи были полной жестью. Я курнул еще травы у Марка в комнате, и теперь он ее приканчивает. Ничего нового. Плавали, знаем.

Дата добавления: 2014-12-16