Бертран 3 страница

– Ужас, ужас, – смеется Тим.

– Это просто еще один пример того, что Кэмден катится ко всем чертям, и все, – говорит Тони.

– Что тут поделаешь, – говорю я.

Тони теряет терпение, входя в политический задор.

– Слушай, ты понимаешь, что у нас будет гребаная качалка? Зачем? Ты понимаешь? Ты можешь объяснить? Я не могу. Я только что вернулся с заседания студенческого совета, так первогодки хотят, чтобы в кампусе построили дом братства. Ты понимаешь это? Что ты с этим поделаешь?!

Я вздрагиваю.

– Все это бред собачий.

– Почему? – спрашивает Тим. – Мне кажется, качалка – неплохая идея.

– Потому что, – объясняю я, надеясь утихомирить Тони, – я поступил сюда, чтобы быть подальше от спортивного мудачья и этих уродских братств.

– Слушай, – говорит Тим с гнусной ухмылкой, – девчонки подкачивают мышцы на внутренней стороне бедра, чувак. – Он хватает меня за ногу и хохочет.

– Да ну, – на меня вдруг находит ступор, – качалка все ж таки.

На самом деле мне плевать. Тони смотрит на меня:

– Кто у тебя научный руководитель, Шон? Какая у тебя специализация? Компьютеры?

– Рейгановские восьмидесятые. Их пагубное влияние на студентов младших курсов, – говорит Тим, кивая.

На самом деле меня это бесит, только не так сильно, как ему хотелось бы.

– Компьютеры, – передразниваю его.

– Специализация‑то какая у тебя? – наезжает он, гребаный сосунок, здоровый, сука, салат доешь, урод.

– Рок‑н‑ролл. – Я пожимаю плечами. Он поднимается с отвращением на лице:

– Да ты никак попугай?

– Чего это на него нашло? – спрашивает кто‑то.

– Да роль ему не досталась в пьесе Шепарда, – отвечает Гетч.

Откуда ни возьмись появляется Дейдре. Чтобы спасти ситуацию? Не совсем.

– Питер?

Все за столом поднимают глаза и замолкают.

– Я думал, меня зовут Брайан, – говорю я, не глядя на нее.

Она смеется, наверное, курнула. Я смотрю на ее руки, черного маникюра уже нет. Ногти цвета бетона.

– Ну да, конечно. Как поживаешь? – спрашивает она.

– Ем, – киваю я на стол.

Все за столом глядят на нее. Ситуация весьма неловкая.

– На вечеринку пойдешь? – спрашивает она.

– Да. Я пойду на вечеринку. А ты идешь на вечеринку?

Бессмыслица.

– Да.

Она, похоже, нервничает. Стремается парней за столом. На самом деле вчера она была о’кей, просто слишком бухая. Наверное, в кровати с ней хорошо. Я смотрю на Тима, который ее рассматривает.

– Да, иду.

– Тогда, полагаю, там и увидимся.

Я смотрю на Норриса и закатываю глаза.

– О’кей, – говорит она, мешкая, озираясь.

– О’кей, увидимся там, пока. – И шепчу себе под нос: – Боже мой.

– О’кей, ну, – она прокашливается, – увидимся.

– Исчезни, – говорю я сквозь зубы.

Она подходит к другому столику. Ребята за столом ничего не говорят. Я в растерянности, потому что она не слишком круто выглядит и все знают, что я трахнул ее прошлой ночью, и я поднимаюсь подлить на свою неминуемую язву еще немного кофе. Рок‑н‑ролл.

– Мне нужна двуспальная кровать, – говорит Тим, – у кого‑нибудь есть двуспальная кровать?

– Не кури траву, – говорит еще кто‑то.

– Шуби‑дуба‑хали‑гали, – говорит Гетч.

////И чувство это ни в жар не бросает, ни кровь не леденит. Впрочем, промежуточного состояния тоже нету. Только этот слабый пульс, который ощущается в моем теле в любое время дня. Я решила ежедневно оставлять в его ящике по записке. Я представляю, как он прикалывает их куда‑нибудь, может, к белой стене в своей комнате, в комнате, в которой я так хочу жить. Достаточно ли этих средств? – спрашиваю у себя до тошноты, и чувствую себя идиоткой, и сжимаюсь от страха всякий раз, как оставляю записку в его ящике, его карманной кровати. Моя воля – скорая помощь по неотложному вызову. Но часто я пытаюсь забыть его (я не познакомилась с ним и не познакомлюсь еще долго, не осмелилась и рта раскрыть, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, иногда я хочу кричать, иногда я думаю, что умираю), и я пытаюсь забыть биение своего сердца, но не могу и заболеваю. В том пространстве, куда я попадаю, темно и пусто. Моя одержимость (не знаю, можно ли это вообще считать одержимостью, слово не совсем подходящее), пусть тщетная или смешная для тебя, начинает свое таинство из ничего. Это просто. Я наблюдаю за ним. Он изобличает себя в темных контурах. Все, во что я верю, уплывает, когда я становлюсь свидетелем того, как он говорит, ест или пересекает пределы людной комнаты. Я чувствую возмездие. Его имя написано у меня на листе бледно‑голубой бумаги толщиной с салфетку, упавшие тополя, которые я нарисовала, лежат вокруг букв. Все напоминает мне о его существовании: напротив меня через коридор живет собака. Ее владелец зарегистрировал ее как кошку (представители семейства псовых в этом месте запрещены) и сделал ее пушистую фотографию, собачка небольшая, бледно‑лилового окраса, с ушами как у гнома. Однажды я кормила ее «Педигри». Я воспринимаю его действия как намек и из‑за этого ни с кем не разговариваю. Он красивый, хотя сразу и не подумаешь. В нем есть что‑то кружащее, словно мотыльки, порхающие в светлой ночи Аризоны. И я знаю, что мы встретимся. Это произойдет легко и скоро. И мое расстройство – мое ужасное, бессмысленное расстройство – уйдет. Я пишу еще одну записку после ужина. Он должен знать, что это я. Я знаю, какую марку сигарет он курит. Однажды в городе я видела, как он покупал кассету Ричарда и Линды Томпсон. Я стояла, роясь в корзине, где не было ничего интересного, и он меня не заметил. Я слушала их в школе. Когда Линда и Ричард были еще вместе. Они расстались, как Джон и Иксина, как Тина и Айк, Сид и Нэнси, Крисси и Рэй. Со мной этого не произойдет. Его имя – это слово в начале страницы, и значит, поэма началась, получила развитие, началась, но не закончилась, потому что пишущая машинка больше не печатает. Я целую свою руку и нюхаю ее, и нюхаю его: о, я притворяюсь, что это его запах. Его. Его. Я не осмеливаюсь пойти в его корпус или пройти мимо его комнаты. Я пройду мимо него и даже не подниму глаз. Я пройду мимо него в столовой с беспечностью, которая шокирует даже меня саму.////

Вечером попробовал поболтать с Митчеллом на вечеринке в «Конце света». Он стоял рядом с бочкой, наполняя пластиковый стакан. Я уже налил себе пива и стоял один рядом с «Кладбищем». Я вылил свой стакан и подошел к бочке.

– Привет, Митч, – сказал я. Было холодно, пар шел изо рта. – Как дела?

– Привет, Пол. Ничего особенного.

Он наливал пиво в два стакана. Неужели беспомощная сучка не может сама себе налить свое гребаное пиво?

– У тебя чего?

– Ничего. Мы можем поговорить? – Я взялся за кран.

Он стоял с двумя стаканами пива.

– О чем ты хочешь поговорить? – спросил он и посмотрел на меня своим фирменным пустым взглядом.

– Просто о том, как дела, – ответил я, сосредоточившись на пиве и пене, текущей из крана.

Подошла девушка и встала в очередь. Я взглянул на нее, но ее нетерпеливый взгляд был направлен не на меня, а лишь на мои руки.

– Я предупреждал тебя, Пол. Не забывай, – сказал Митчелл.

– Да знаю я, – сказал я и торопливо рассмеялся. У меня еще и полстакана не налилось, но я все равно уступил место девушке.

– Погоди‑ка, а о чем ты меня предупреждал? – спросил я.

Я видел, как на краю «Конца света» стоит Кэндис, а позади нее и под ней простирается долина Кэмден и городские огни. Я не понял, как Митчелл мог предпочесть это, ведь он, по общему мнению, чересчур для нее красив. Это выходило за рамки моего понимания. Я хлебнул пива.

– Я предупреждал тебя. – И он засеменил прочь.

– Погоди. – Я отправился за ним.

Он встал рядом с одной из колонок. Громко играли Pretenders. Несколько человек танцевали. Он произнес что‑то, но я не расслышал. Я знал, что он собирается сказать, но не думал, что у него хватит мужества это произнести. Он меня предупреждал? Возможно, но никоим образом не словесно. Хотя это чувствовалось в том, как он шарахался от меня, когда я прикасался к нему на людях, или после того, как он кончал. Или как он бил кулаком по столу, когда я покупал ему пиво в «Пабе», и говорил, что заплатит сам, и запускал через стойку доллар. Или в его бесконечных разговорах о том, как он хочет взять академку на семестр и поехать в Европу, в том, как он всегда добавлял с ударением: один. Меня же предупреждали, и мне было неприятно признаться в этом самому себе. Но все равно я последовал за ним туда, где стояла Кэндис. Он дал ей пиво. Она выглядела настолько дерьмово, а может, наоборот – хорошо, только мне никогда не удавалось примириться с этим. На Митчелле была футболка (не моя ли, случаем? возможно) и свитер от Эдди Бауэра, и он нервно почесывал шею.

– Вы знакомы? – спросил он.

– Да, привет, – улыбнулась она, и он взял ее пиво, пока она прикуривала.

– Привет, – улыбнулся я добродушно, как всегда; потом окинул ее грозным взглядом, пока она не смотрела, надеясь, что Митчелл заметит, но он не заметил.

Мы стояли втроем в «Конце света», за ним начинался склон, который обрывался в долину и затем в центр Кэмдена. Он не был крутым, но, если бы мне пришлось ее столкнуть, скажем, случайно, незаметно, через ограду высотой в колено, легким ушибом она бы не отделалась. На смену Pretenders пришли Simple Minds, и я был благодарен, потому что, если бы не музыка, я бы там не выстоял. Вечеринка – прекрасное место для выяснения отношений, но не эта. Эту я проиграл. Возможно, уже давно, может, даже той ночью в Нью‑Йорке. Кто‑то повесил бледно‑желтые огни, и они осветили лицо Митчелла, сразу показавшееся опухшим и изможденным. Он ушел. Сцена, в которой участвовали мы трое, была слишком реальна и слишком бессмысленна. Я побрел прочь.

Девушку зовут Кэндис. Я стою у бочки с Тони, который читает Гетчу длинную лекцию о последствиях злоупотребления пивом, и наблюдаю, стараясь не дать Митчу Аллену занять собой все поле зрения. Для пятничной вечеринки одета она слишком нарядно и здесь, на лужайке перед общим корпусом, выглядит очень круто, действительно классно, может, немного слишком консервативно и сдержанно, в японском, что ли, стиле, но в то же время по‑хорошему сексуально, будто смотришь на нее и знаешь, что она задала бы жару в кровати или что‑то вроде того. По‑любому, для Митча, который, насколько я могу судить, на самом деле вовсе не столь красив, она слишком хороша. Он всегда напоминал мне придурка‑старшеклассника, который из кожи вон лезет. Я думаю: неужели ей действительно так нравится с ним трахаться? Потом я думаю: может, они вообще не трахаются? Может, просто пойти туда и заговорить с ней, и, возможно, она попросту примет мое предложение и скажет Митчу, что они увидятся потом как‑нибудь. Эти мысли сводят меня в могилу, ну почти что. Опрокидываю очередное пиво, и к бочке подходит еще один япончик, Роксанн, и встает рядом со мной. Затем эта девушка уходит из «Конца света», следуя за ним. Им нельзя уходить, думаю я, слишком рано. Но они не уходят, а просто отходят от кого‑то. «Слишком рано для чего?» – спрашиваю сам себя. Кончится все тем, что они отправятся к нему в комнату (у нее, наверное, соседка) и она даст ему себя выебать.

Так хочется трахаться, что от этого не радость, а слабость. Гляжу на Роксанн, которой должен кучу бабок. Интересно, переспит ли она со мной сегодня вечером? Есть ли хоть какой‑нибудь шанс? Она курит косяк и протягивает его мне.

– Как поживаешь? – спрашивает она.

– Пиво пью, – объясняю я.

– Хорошее? Ты пьешь хорошее пиво? – спрашивает она.

– Слушай, – говорю я ей, сразу к делу, – хочешь пойти ко мне в комнату?

Она смеется, пьет пиво, теребит свои накрашенные ресницы и спрашивает меня:

– Чего ради?

– Как в старые добрые, – пожимаю я плечами.

– Как в старые добрые? – Она заливается еще пуще.

– Что такого смешного? Господи.

– Нет, не хочу, Шон, – говорит она. – Мне нужно заехать за Рупертом по‑любому. – И по‑прежнему улыбается.

Сучара. У нее жучок, мотылек в пиве. Она его не видит. Я помалкиваю.

– Одолжи пару баксов, – прошу я ее.

– Сумочку не взяла, – отвечает она.

– Ну да, – говорю.

– Да, Шон. Ты все такой же, – говорит она без язвы, но от этого мне хочется ее ударить (нет, выебать, а потом ударить). – Не знаю, хорошо это или плохо.

Я хочу, чтобы она выпила этого жучка. Куда, черт возьми, Кэндис отправилась? Я смотрю на Роксанн, с лица которой все не сходит эта дурацкая улыбка, счастлива, что я спросил ее, и еще счастливее, что у нее нашлись силы отказать. Я смотрю на нее, и меня в самом деле тошнит.

– Морфий у тебя есть? – спрашиваю.

– Зачем? – спрашивает она, замечает насекомое и выливает пиво на лужайку.

– Для внутреннего употребления. Тебе, похоже, как раз не помешало бы, – говорю я, уже отходя.

– Да‑да, ты кое‑что забыл у меня, любимый, – последнее, что я слышу отчетливо.

Моя реплика не была ни острой, ни эффектной, и мне не верится, что мы действительно какое‑то время встречались. Это было, когда она начала барыжить коксом, чтоб сбросить вес. Затея удалась вроде как. Думаю, задница у нее до сих пор толстая, и сама она может показаться пухлой, у нее высохшие черные волосы, она пишет ужасные стихи, и меня бесит, что я позволил ей оказаться на высоте положения и отказать мне. Я возвращаюсь обратно в комнату и пару раз хлопаю дверью. Сосед уехал, включаю радио. Вышагиваю по комнате. По местному радио начинает играть «Wild Horses»[5]. Щелкаю по настройке. На следующей станции «Ashes to Ashes»[6], затем какой‑то траурный Спрингстин, потом Стинг воркует «Every Breath You Таке», а потом, когда я переключаю обратно на местную радиостанцию, этот урод диджей объявляет, что собирается поставить все четыре стороны пинк‑флойдовской «Стенки». Не знаю, что на меня находит, но я хватаю приемник и швыряю его о дверь кладовки, но он не ломается, и я рад этому, пусть даже это и дешевка. Я пинаю его, потом хватаю коробку с кассетами, выбираю ту, что мне не нравится, разматываю и разбиваю каблуком ботинка. Потом беру коробку с синглами и, убедившись, что все они переписаны на кассеты, ломаю винилины пополам, а затем, если возможно, на четыре части. Я пинаю ногой стены на половине соседа, ломаю ручку на двери в кладовку. Потом иду обратно на вечерину.

Я и Джуди. Натягиваем холст. У меня в студии. Джуди только что сделала себе маникюр, так что она не совсем, как говорится, в теме. Так что мы заканчиваем. Пятница, вечер. Она принесла два «Бекса» и курнуть. Мне нравится Джуди. Мать мне не нравится. Матушка звонила. После ужина. На меня это навело такую невероятную тоску, что я могла только бродить в ступоре и курить сигареты, пока не спустилась в студию. Моей матушке нечего было мне сказать. На этот раз она не рассказала ничего удручающего – просто нечего было. Она смотрела фильмы по видику. Моя мать сумасшедшая. Я спросила ее про журнал (она там главная), про свою сестру, которая учится в род‑айлендской школе дизайна, и в конечном итоге (большая ошибка) про своего отца. Она сказала, что не расслышала. Я не стала переспрашивать. Затем она упомянула, что Джоан (новой подружке отца) всего двадцать пять. И потому как я не разрыдалась, меня не скрючило и я не попыталась покончить с собой, она сказала, что, если я одобряю то, что он делает, почему бы мне вообще не отпраздновать Рождество с ним. К этому моменту разговор уже настолько дегенерировал, что я сказала ей, что у меня пара в полночь, повесила трубку и отправилась в студию разглядывать все дерьмо, абсолютнейший говняный кал, который я писала весь семестр. Я должна была делать постеры для пьесы Шепарда, но лесбиянка, которая занимается ее постановкой, меня конкретно бесит, так что, может, дам ей один из этих недоделанных кусков дерьма. Я выкрикиваю:

– Это все дерьмо! Джуди, взгляни на это. Это дерьмо!

– Нет, это не дерьмо. Но она не смотрит.

– Ты не смотришь. О господи.

Я распечатываю свою вторую пачку за день, а еще и одиннадцати нет. Последнее, о чем мне надо беспокоиться, – это рак легких или груди. Слава богу, что противозачаточные я сейчас не принимаю.

– Меняю специализацию, – говорю я.

Смотрю на то, что сделала. Джексон Поллок освободил линию, не забывай об этом, сказал мне кто‑то вчера на живописи. Как мне освободить это дерьмо? Интересно. Я отхожу от незаконченного холста. До меня доходит, что я бы скорей истратила свои деньги на наркотики, нежели на художественные принадлежности.

– Я меняю специальность. Ты меня слушаешь?

– Опять? – говорит Джуди, вся ушла в скручивание очередного косяка. Она смеется.

– Опять? Обязательно надо было это говорить?

– Не смеши меня, а то ничего не получится.

– Бред какой‑то, – говорю.

– Пошли на вечерину, – проскулила она. Джуди скулит.

– Зачем? Все, что нужно, у нас и здесь есть. Теплое пиво. Музыка. И более того – парней нет.

Я меняю кассету. Мы слушали «Сборник № 2», который составили на первом курсе. Он вызывает и плохие и хорошие воспоминания. Майкл Джексон («Сколько песен с альбома «ТпгШег» ты можешь назвать?» – спросил меня как‑то Виктор. Я соврала – мол, только две. После этого он сказал, что любит меня… где это было? В автокинотеатре «Уэллфлит», или мы шли по Коммершиал‑стрит в Провинстауне?), Принс (секс в запаркованном университетском микрике под звуки проходившей рядом пятничной вечеринки, с симпатягой из Брауна), Гранд мастер Флэш (мы танцевали под «The Message» столько раз и ни разу не устали). Эта кассета наводит тоску. Выключи. Поставь что‑нибудь другое, «Сборник № 6» (рэгги).

– Когда Виктор возвращается? – спрашивает Джуди.

Из общего корпуса и из «Конца света» доносится искусительная музыка. Может, сходить все‑таки. На вечеринку то бишь. Книжка по венерическим заболеваниям с отвратными детальными фотографиями (некоторые крупные планы – розовые, голубые, пурпурные, красные волдыри были прекрасны в абстрактном минималистском смысле) всегда срабатывала как сдерживающий фактор от похода на пятничную вечеринку. Виктор тоже был таким фактором. Если бы он был здесь, мы, наверное, отправились бы на эту вечеринку и повеселились. Листаю книгу. Девушка крупным планом, у которой была аллергия на пластик в противозачаточном колпачке. Отвратительно. Может, мы хорошо бы провели время. Я представляю, как бедный красивый Виктор где‑то в Риме или Париже, одинокий, голодный, отчаянно пытается связаться со мной, может, даже орет на какого‑нибудь урода оператора на ломаном итальянском или на идише, чуть ли не в слезах, стараясь до меня дозвониться. Вздыхаю и прислоняюсь к колоннам в студии, потом откидываю голову. Чересчур мелодраматично.

– Кто знает? – слышу я свой собственный голос.

– Что тебе это напоминает? – спрашиваю, облокачиваясь назад. – Дега? Сера? Ренуара?

Она смотрит на холст и говорит:

– «Скуби‑Ду».

Ну ладно, в «Паб» пора. Взять кувшин «Дженни» и, если мы не забыли обналичить чек, можно отполировать винными коктейлями, а потом заглотить пиццу или багель. Это знает Джуди. Знаю и я. Когда жизнь дает трещину, крутые отправляются бухать.

Так что мы отправляемся в «Паб». Кто‑то написал черными буквами на двери «Пункт лишения чувств», и мне от этого не смешно. Покупаем кувшин и присаживаемся в конце зала. Слушаем музыкальный автомат. Я думаю о Викторе. Нераскуренный косяк у Джуди в сумке. И наш разговор о том же, что и всегда, когда мы в «Пабе» и не идем на вечеринку. Разговоры, от которых недавно, с тех пор как я старшекурсница, я стала уставать.

Джуди: Что сегодня показывают?

Я: «Апокалипсис сегодня»? Или, может, «Рассвет мертвецов»? Я так думаю.

Джуди: Нет. Сколько ж можно, господи.

Я: Ну, в кого ты влюблена?

Джуди: Во Франклина.

Я: Ты вроде говорила, что он придурок и зануда. Почему?

Джуди: Больше нет никого.

Я: И тем не менее ты сказала, что он придурок.

Джуди: Мне очень нравится его сосед.

Я: Кто это?

Джуди: Майкл.

Я: Что же ты с Майклом не встречаешься?

Джуди: Возможно, он голубой.

Я: Откуда ты знаешь?

Джуди: Я переспала с ним. Он мне заявил, что любит мальчиков. Вряд ли из этого что‑либо вышло бы. Он хочет быть балериной.

Я: Если ты не можешь быть с тем, кого любишь, солнышко…

Джуди: Трахни взамен его соседа.

Я: Мы пойдем куда‑нибудь или нет?

Джуди: Нет, не думаю. Не сегодня.

Я: Что сегодня показывают?

Впервые я обратил внимание на Шона, стоя у бочки, наблюдая, как уходят Митчелл и Кэндис. Они прошли мимо меня, и Митчелл улыбнулся и нерешительно помахал. Как, собственно, и Кэндис, что можно было воспринять либо как добрый жест сочувствия, либо как победоносный, ликующий салют. (Победоносный? Почему же? Митчелл никогда бы ей не рассказал про меня.) Я посмотрел, как они уходят, и вновь принялся наполнять стакан. Я огляделся и, помню, увидел, как на меня пялится Деннис Дженкинс – тощий, уродливый пидор с театрального. (Деннис Дженкинс был одной из многих причин, почему я презирал этот факультет.) Я вздохнул и сказал себе, что если бы сегодняшней ночью с ним переспал, наутро покончил бы собой. Я перестал наливать пиво, которое, в сущности, уже было одной пеной, потому что бочка заканчивалась, и когда я поднял глаза, там стоял Шон Бэйтмен и ждал. Я был знаком с Шоном, как все тут знакомы друг с другом, то есть, возможно, мы никогда и словом не обмолвились, но знали о тусовках друг друга, и у нас были общие знакомые. Он был красавцем в смутном для меня гетеросексуальном смысле, вечно проливал пиво и играл в видеоигры или пинбол в «Пабе» и поначалу меня особо не заинтересовал.

– Привет, Шон, – сказал я.

Не будь я таким пьяным, промолчал бы, наверное, кивнул бы и ушел. Я был уверен, что он с мехфака.

– Привет, Пол, – улыбнулся он, уставившись в сторону.

Казалось, он нервничал, и я последовал за его взглядом в темноту кампуса, к общагам. Не помню или, скорее, не знаю, почему он так смотрел. Может, просто нервничал или слишком робел говорить со мной. Люди за его спиной покидали «Конец света» и шли кто домой, кто в «Кладбище».

– Ты знаешь эту девчонку с Митчеллом? – спросил он, что я воспринял как не самое удачное начало разговора.

– Ты Кэндис имеешь в виду? – сказал я сквозь зубы. – Ее Кэндис зовут.

– Да, точно, – ответил он.

– Я был с ней в группе, но зачет не сдал, – сказал я с грустью.

– Я там тоже был. Тоже не сдал, – удивленно произнес он.

Теперь я понимаю, что именно в тот момент было установлено взаимопонимание.

– Я тебя там вообще не видел, – сказал я с подозрением.

– Потому‑то и не сдал, – заключил он, робко улыбнувшись.

– Понятно, – сказал я, кивая.

– Не верю, что ты завалил, – сказал он.

Не то чтобы я завалил. На самом деле я получил «не завершено» и за лето доделал работу. На самом деле, это был невероятно легкий, ненапряжный предмет (этническая камерная драма), и я был в шоке, что кто‑нибудь был способен его завалить, ходил ты или нет. Но Шона, казалось, это пробрало, и я продолжил.

– Да, я завалил еще два, – сказал я, пытаясь оценить его реакцию.

– Завалил?

Его рот – красные полные губы, манящие, может, чувственные, но не слишком, – раскрылся.

– Угу, – кивнул я.

– Да ладно, никогда бы не подумал, что ты вообще способен что‑нибудь завалить, – произнес он так, будто это был комплимент.

– Со мной еще не такое случалось, – сказал я. Первый прямой флирт в разговоре. На пятничных

вечеринках это не составляет труда.

– Моего плана чувак, – засмеялся он как‑то самоуничижительно.

Затем вспомнил, что пришел за пивом – или еще за чем? Потянулся к крану, но пиво кончилось.

Я стоял, разглядывал его. На нем были джинсы, ботинки, белая футболка и довольно заношенная кожаная куртка с меховым воротником: стандартный наряд обычного американского парня. И я думал, что затащить этого парня в постель будет невероятной удачей. Затем вздохнул и до меня дошло, какой же я лох. Вечерина заканчивалась, меня пробирала тоска, и бочка лишь шипела, так что я прокашлялся и сказал:

– Ну, до встречи.

И тут он сказал нечто весьма неожиданное. С чего все и началось. Я был не настолько пьян, чтобы неправильно понять, и такая откровенность застала меня врасплох. Я не стал просить его повторить приглашение. Я лишь перефразировал то, что он сам меня спросил:

– Может, съедим по буррито?

– По буррито? – переспросил я. – Хочешь поужинать завтра вечером? Мексиканский рестик? «Каса Мигель»?

И он настолько заробел, что опустил глаза и сказал:

– Да, наверно.

Он засмущался чуть не до икоты. Ему было не по себе. Я был тронут. Supremes играли «When the Love‑light Starts Shining Through His Eyes»[7]. И хотя, казалось, что он не прочь пойти прямо сейчас, мы договорились встретиться завтра в семь вечера в «Каса Мигель» в Северном Кэмдене.

Вечеринка подходит к концу, а я все это время глаз с Кэндис не сводил, черт побери. Но наступает момент, и она сваливает с Митчем, и меня это не расстраивает и даже не удивляет, как ожидалось. Я основательно набрался, в этом спасение. Последние оставшиеся еще тусуют, ох эти последние – все ждут, что подцепят кого‑нибудь, как они меня обламывают. Они напоминают мне детей, которых выбирают в школьную команду последними. Лоховство. Самооценка повышается дальше некуда. Но мне уже похуй.

Подхожу к бочке, а около нее Пол Дентон, и пиво каким‑то образом закончилось, а Тони продает пиво по паре баксов за бутылку у себя в комнате, мне не хочется тратить свои деньги, и я не в настроении пробираться к нему тайком, а у Дентона, наверное, бабки имеются, поэтому я спрашиваю его, не хочет ли он сходить со мной за пивком забуриться, а чувак так набрался, что спросил, не хочу ли я завтра вечером с ним поужинать, и я, тоже бухой, конечно же, соглашаюсь, хотя и не знаю, какого хера я так жутко стесняюсь. Я ухожу, и все заканчивается тем, что я снова оказываюсь в кровати с Дейдре, и это типа… Не знаю, что это типа вообще такое.

Просыпаюсь. Субботнее утро. Консультация перед повторным экзаменом по постмодернизму. Поверишь или нет. В десять. В Дикинсоне. Уже октябрь, а у нас была только одна встреча. Сомневаюсь, что кто‑то еще придет на занятия. На первую встречу только я и пришла, а Конрой так напился, что посеял свой тубус. Иду на поздний завтрак. Прохожу лужайку перед общим корпусом. Люди, наверное не спавшие всю ночь, разгребают завалы. Может, у них продолжается вечеринка и они еще веселятся. Бесконечная вечеринка с бочками в «Конце света»? Бочки катят прочь. Разбирают звуковые системы. Снимают освещение. Может, надо было сходить. Может, и нет. Заглядываю в общий корпус. Кофе. От Виктора ни строчки.

Дохожу до Дикинсона. И… догадайтесь‑ка. На диване у себя в кабинете спит Конрой. Сильно воняет травой. На столе рядом с бутылкой виски – трубка для ганджи. Недолго думая, усаживаюсь за стол, закуриваю сигарету и наблюдаю, как Конрой спит. Просыпается? Нет, не просыпается. Тушу сигарету. Ухожу. Этот курс мне Виктор посоветовал.

Для субботы просыпаюсь рано, где‑то после завтрака. Принимаю душ и типа помню про этот семинар и вроде еще успеваю. Скуриваю пару сигарет, смотрю, как спит французишка, расхаживаю по комнате. Не могу поверить, что у меня сосед по имени Бертран. Иду к Тишману, потому что больше нечего делать. По субботам полнейший отстой, и я еще ни разу не сходил ни на одну пару, так что со скуки не помру. Иду к Тишману, но прихожу не в тот корпус. Потом припоминаю, что, наверное, это в Дикинсоне, но иду не в ту аудиторию, в итоге отправляюсь куда следует, хотя аудитория и не похожа на ту, которая нужна. Это преподский кабинет, и там никого. Я немного опоздал и думаю, не поменяли ли аудитории. Если поменяли, то забью на этот предмет – не хочу иметь дело с таким дерьмом. Хотя в офисе тянет шмалью, и я остаюсь неподалеку на случай, если кто‑нибудь вернется и принесет еще. Устраиваюсь за партой, ищу какие‑нибудь приметы, о чем вообще предмет. Но не вижу ничего. Поэтому возвращаюсь к себе обратно в комнату. Жабы нет. Может, сходить на встречу Анонимных алкоголиков в Бингем, но там тоже никого, и, пошатавшись по общей комнате – подождав, покурив, побродив, – возвращаюсь к себе. Может, прокатиться, в Манчестер съездить. По субботам отстой.

Я была вчера на занятии (не так чтобы невыносимом, из‑за тебя) и заметила спину Фергюса (хотя, если бы это была твоя спина, я бы заметила ее раньше), и я написала особе рядом со мной (особе, которую я никогда раньше не видела и не замечала, особе, которая меня не знает и которой на меня наплевать, особе, которая бы раздвинула ноги для тебя, а может, это уже произошло, как у всех, как у всех, у меня…), что у Фергюса красивая спина, и она написала что‑то, и там было написано: «Да… Но ты на лицо посмотри». Какая примитивная, бессмысленная жестокость! От этого дурацкого ответа захотелось заорать, и я подумала о тебе. Я оставила еще одну записку в твоем ящике, еще одно теплое слово о желаниях моего сердца. Ты, наверное, считаешь меня полоумной балаболкой, но я не такая. Повторяю, я не такая. Я просто хочу Тебя. Должно же быть что‑то, что тебе нужно от меня. Если бы только Ты знал. Записки, которые я оставляю, писать непросто. Я едва сдержалась, чтобы не попрыскать на них своими духами – пытаясь завладеть одним из твоих чувств: слухом, речью, обонянием и т. д. После того как я отношу эти записки в твой ящик, я сжимаю зубы, зажмуриваю глаза, мои руки превращаются в острые коготки, я становлюсь пациентом в вечном кресле зубного. Однако для этого нужна смелость – кураж, который не отпускает, вытягивает жилы. Твое прикосновение, или мое воображаемое прикосновение, одновременно и отталкивает, и странным образом наполняет меня чувством. Оно жалит. Эти чувства кусаются. Мои глаза всегда готовы видеть тебя. Они хотят прикоснуться к тебе, и уложить тебя в мягкие белые льняные простыни, и почувствовать себя в безопасности и в твоих руках, сильных руках. Я бы взяла тебя с собой в Аризону и даже познакомила бы тебя со своей матерью. Семена любви проросли, и если мы не сгорим вместе, то я сгорю одна.

Дата добавления: 2014-12-16