Фонетические исследования 1 страница

ГЦ-Ч?

~^К^Щ

Лингвистические традиции

язык расходился с разговорным. Поэтому толковательская деятельность чаще приобретает первостепенное значение на более поздних этапах разви­тия традиций. Лишь самая поздняя из здесь рассматриваемых японская традиция с самого начала была комментаторской, и задачи толкований играли в ее формировании, вероятно, не меньшую или даже большую роль, чем задачи обучения бунго. Впрочем, и александрийцы толковали поэмы Гомера, язык которых к тому времени уже был архаичен; влияние этой работы видят в некоторых элементах античных грамматик, например в учении о просодии. Однако основным объектом деятельности александ­рийцев был койне, то есть вполне живой тогда язык. Примерно та же ситуация была и в Древнем Китае. Позднее, однако, там и там (в Европе в Средние века) роль комментаторской деятельности повысилась; в част­ности, европейские словари долго имели характер глосс, то есть толкова­ний непонятных слов и речений. Ни Панини, ни Сибавейхи не занимались комментированием памятников, наоборот, сами их тексты потом стали предметом комментирования и толкования. Из отдельных лингвистичес­ких дисциплин такого рода деятельность помимо семантики особо влияла на фонетику, поскольку часто требовалась реконструкция древнего («пра­вильного») произношения. Так было и в Японии, и в Китае, а в эпоху Воз­рождения — ив Европе.

Изучение текста престижных памятников могло и не быть непосред­ственно связано с толкованием. Например, в арабской традиции очень скоро были составлены словари к Корану, где отмечалось упоминание того или иного слова в его тексте.

Еще одной областью практики, стимулировавшей изучение языка, было стихосложение. Для его целей в той или иной мере создавались античное учение о просодии (о длинных и кратких слогах, ударении и др.), первое описание сочетаемости звуков в средневековой Исландии в целях определения рифм и аллитераций, китайские словари рифм. Еще любопытный пример — поэтический жанр рэнга в Японии. Стихи этого жанра строятся из двух частей, сочиняемых разными авторами: один задает тему, другой как бы отвечает. В старояпонском языке имелось своеобразное согласование: форма глагола зависела от наличия в пред­ложении (в том числе и в части, написанной другим автором) тех или иных частиц. Поэтому из пособий по сочинению стихов такого типа возникло изучение глагольного спряжения.

Могли быть и другие практические задачи. В европейской традиции помимо грамматики существовала особая наука о правилах построения текстов — риторика. По мнению историков языкознания, понятие накло­нения в античной грамматике было создано в связи с выделением различ­ных типов предложения для риторических целей. В других традициях влияние риторических задач не прослеживается, а, например, в индий­ской традиции этого не могло быть, как увидим ниже, принципиально.

В. М. Алпатов

Важным предварительным этапом, без которого не сложились бы многие традиции, было создание национальных письменностей. Однако письмо обычно роздавалось задолго до появления у соответствующего народа лингвистических сочинений или же (в Индии) вне основной линии развития науки о языке. Позднее система письма воспринима­лась как данность и ее принципы, исключая особый случай с китайской иероглификой, обычно не описывались. Трактаты, обсуждающие фор­мирование письма, появлялись лишь у народов, создававших письменности уже при сформировавшейся традиции данного культурного ареала. Тако­вы интереснейшие исландские трактаты XII в., где обсуждается примени­мость латинского письма к исландскому языку и в связи с этим весьма точно описывается исландская фонетика того времени.

ЯЗЫКОВАЯ ОСНОВА И ОТНОШЕНИЕ К ДРУГИМ ЯЗЫКАМ

Каждая традиция была связана с изучением какого-то одного опре­деленного языка: санскрита, вэньяня, классического арабского, бунго; античная традиция рано разделилась на два варианта, каждый из кото­рых также основывался на одном языке: в одном варианте это был древнегреческий, в другом — латинский. Идея сравнения и сопоставле­ния языков в собственном смысле в целом была чужда традициям за единичными исключениями: в позднеантичное время была осуществле­на единственная попытка систематического сравнения латинского с гре­ческим, а в средневековой Испании появилась сопоставительная грам* матика древнееврейского и испанского языков. Несколько своеобразно в рамках индийской традиции описывали другой священный язык — пали, отличавшийся от санскрита: за основу брали санскрит, и проис­ходила как бы система пересчета от него к пали, фиксировавшая только различия.

Единственный язык лингвистической традиции или ее варианта, с одной стороны, не был материнским языком для всех, кто занимался его изучением, или по крайней мере для значительной их части, С другой стороны, этот язык был полностью освоен, его исследователь мог исходить не только из корпуса текстов, но неявно, а иногда и явно из своей собствен^ ной языковой интуиции, из ощущений носителя языка, Позиция лингви­ста не могла быть ни в одной традиции отделена от позиции носителя языка. Даже если речь шла о толковании не совсем понятного текста, исследователь старался вжиться в текст, понять контекст, в котором упот^ реблено неясное слово. Такой подход, не разграничивающий две указан^ ные позиции, названный современной польско-австралийской лингвист* кой А. Вежбицкой антропоцентричным, был свойствен всем традициям. Он сохранился и в так называемой традиционной лингвистике, выросшей из европейской традиции, до конца XIX в.

Лингвистические традиции

Кроме языка своей культуры многие традиции вообще ничего не изучали или изучали лишь эпизодически. Такой подход восходит к глубокой древности. На ранних этапах развития каждому народу свой­ственно представление о своем языке как единственном человеческом, а о других языках как о чем-то близком к выкрикам животных, см. происхождение слов типа немцы или варвары (этимологически: бормо­чущие). Культурное превосходство данного народа над соседями перво­начально могло лишь усиливать такие представления. Древние греки приравнивали бормотание варваров к мычанию быков. Долго сохраня­лась подобная традиция и в Индии, а в Китае она была несколько поколеб­лена лишь в период появления буддизма, заставившего обратить внима­ние на санскрит; однако в целом китайской цивилизации представление о китайском как единственном полноценном языке было свойственно почти до последнего времени.

В то же время не всякие языковые различия игнорировались. Могли замечаться языковые различия между своими. Древние греки, игнори­руя варварские языки, были весьма внимательны к различиям в язы­ковой сфере внутри своего этноса. Такие языковые варианты издавна получили название диалектов. Термин «диалект» сохранился в науке о языке до наших дней. Как известно, разграничение языка и диалекта — одна из весьма сложных проблем лингвистики; большинство ученых вполне справедливо указывают на то, что эта проблема не является чи­сто лингвистической и большую роль в таком разграничении играет самосознание самих носителей: как диалектные оцениваются языко­вые различия, иногда весьма значительные, внутри этноса. Такой под­ход отражает исконное понимание диалекта в античной традиции.

В отличие от греков, китайцев и индийцев арабы, сравнительно по­здно создавшие свою цивилизацию, не могли совсем игнорировать дру­гие языки, в частности такие, как персидский или греческий. Однако создание на арабском языке священной книги мусульман — Корана — давало возможность не считать другие языки достойным объектом ис­следования.

Несколько иная ситуация сложилась в Древнем Риме, а позднее в Японии. Исходить из существования на земле единственного, своего, языка там не могли. Для римлян помимо латинского языка существовал еще греческий, а для японцев XVII—XVIII вв. — даже по крайней мере два, помимо своего: китайский и санскрит. Так же и для Махмуда Кашгар-ского помимо своих, тюркских, языков, явно понимавшихся им как диалекты, был и арабский. Однако такое знание не вело к сопоставле­нию языков. О чужих языках если и вспоминали, то лишь с оценочной точки зрения: при становлении традиции или ее варианта появляется желание доказать, что свой язык лучше или по крайней мере не хуже других, признаваемых за настоящие языки. Так, упомянутый выше Мотоори Норинага доказывал, что наличие небольшого числа слогов

В. М. Алпатов

(точнее, мор, см. ниже) в японском языке — свидетельство его совер­шенства, а многочисленные слоги китайского языка и санскрита непра­вильны и похожи на звуки животных. Становление национальной тра­диции или ее варианта обязательно связано с переносом чужих понятий и методики анализа на свой собственный язык. У тюркских народов этот процесс быстро прервался, у римлян и японцев он развился до той степени, когда уже можно было не обращать внимания на соответствен­но греческий и китайский языки.

Итак, каждая традиция в древности и средневековье стремилась к обособлению, полностью или частично игнорируя языки иных этносов и культур. Изменение такого подхода произошло лишь в Европе при пере­ходе от Средних веков к Новому времени — этот процесс мы разберем в следующей главе.

СИНХРОНИЯ — ДИАХРОНИЯ

Все традиции подходили к объекту своего изучения, выражаясь со­временным языком, строго синхронно. Многие описания, например у Па-нини, просто не предусматривают выход за пределы одной системы. Но даже если этого не было, все равно представление об историческом изме­нении языка не было свойственно ни одной из традиций. Язык понимает­ся как нечто существующее изначально, обычно как дар высших существ. Скажем, для арабов Коран не сотворен, а существует извечно; Мухаммед лишь воспроизвел его для людей. Следовательно, извечен и арабский язык, на котором создан Коран, и он не может меняться. У других народов существовали предания о творении языка, иногда с участием человека, как в Библии, но все равно после творения язык уже существует как данность и уже не может измениться.

Тем не менее грамматисты не могли не заметить, что язык (даже язык культуры) меняется. Всегда наблюдались большие или меньшие расхождения между языковым идеалом и реальной языковой практи­кой. Это однозначно расценивалось как порча языка. Человек не может изменить или усовершенствовать божий дар, но может полностью или частично его забыть или испортить.

Именно в связи с этим едва ли не во всех традициях появлялись этимологии. Вообще, любовь к этимологизированию была свойственна очень многим народам на ранних этапах развития, однако научная эти­мология не существовала вплоть до XIX в. Первоначально эта дисцип­лина вовсе не понималась в историческом смысле как восстановление происхождения слова. Задача ученого состояла в том, чтобы очистить язык от наслоений, созданных людьми, и вернуться к языку, сотворен­ному богами. Этимон — не древнейшее, а «истинное» слово, всегда суще-

Лингвистические традиции

ствовавшее и существующее, но по каким-то причинам временно забытое людьми; цель этимолога — восстановить его.

Как уже говорилось, очень часто язык культуры представлял собой нормированный вариант более раннего состояния языка, более поздняя стадия развития которого употреблялась в быту. Однако латынь и средне­вековые романские языки, классический арабский и арабские диалекты, бунго и разговорный японский и т. д. понимались не как разные стадии развития языка, а как престижный и непрестижный его варианты. Как отмечал М. Токиэда, в Японии подобная точка зрения господствовала еще в 40-е гг. XX в. Задачей ученого было не допускать в «возвышенный» язык проникновения элементов «вульгарного» языка. Лишь немногие языковеды, в частности Ибн Джинни, признавали, что язык не создан сразу, и допускали возможность создания новых слов. Однако и Ибн Джинни допускал языковые изменения только в лексике, но не в грамматике.

Идея историзма появилась только в Европе и лишь на более позднем этапе, чем даже идея о сравнении языков. Еще «Грамматика Пор-Рояля» XVII в. была чисто синхронной. Только с XVIII в., о чем будет сказано ниже, появился исторический подход к языку, ставший в XIX в. господству­ющим.

ОТНОШЕНИЕ К НОРМЕ

Этот вопрос тесно связан с предыдущим. Традиции также обнаружи­вают здесь большое сходство при отдельных различиях, обусловленных культурными особенностями и степенью отличия языка культуры от раз­говорного. Нормативный подход к языку господствовал во всех традици­ях.

На ранних стадиях развития некоторых традиций (античность, Древний Китай), когда между разговорным и письменным языком боль­ших различий не было и не существовал особый сакральный (священ­ный) язык, вопросы нормы, хотя, безусловно, и были актуальными, реша­лись чисто эмпирически, без выделения какого-либо строгого корпуса нормативных текстов. Филологическая деятельность также могла пря­мо не связываться с нормализацией: александрийские грамматисты толковали Гомера, но следовать языку его жестко не предписывалось.

Однако во всех традициях либо с самого начала, либо с течением времени возникает представление о строгой норме, от которой нельзя отступать. В европейской традиции оно появляется в поздней антично­сти; в позднеримское время стали считать образцом язык авторов «зо­лотого века» времен императора Августа, а язык более поздних авторов почти не изучался. Еще жестче стала норма в Средние века. В Китае так считали с первых веков новой эры. В других традициях такой подход сформировался изначально. В Японии это было обусловлено большим

В. М. Алпатов

расхождением письменного и разговорного языка к XVII в., у арабов — сакральностью языка Корана, который надо было распространять среди неарабов, в Индии — специфическими особенностями традиции, о которых будет сказано ниже.

Источники норм могли быть трех типов. Во-первых, это были уже существовавшие нормативные тексты, для большинства традиций, кро­ме индийской, письменные (Коран был создан устно не знавшим грамо­ты Мухаммедом, но уже через несколько десятилетий записан). В ряде традиций такие тексты были сакральными, священными: Коран, гре­ческая и латинская Библия. Однако в Китае, Японии и в поздней антич­ности они были светскими. В Китае и Японии это были наиболее пре­стижные и, как правило, наиболее древние памятники, язык которых считался неиспорченным или минимально испорченным. Например, в Японии это были некитаизированные или минимально китаизирован­ные памятники VIII—X вв., прежде всего один из самых ранних — «Манъёсю». Сходный подход был, как упоминалось выше, и в позднеан-тичное время; отброшенный после победы христианства, он возродился в эпоху Возрождения. Священность текстов снимала проблему их отбо­ра, сложную в случае их светского характера, но создавала проблему, когда каких-то слов или форм слов не находилось в закрытом корпусе сакральных текстов.

Вторым источником нормы могли быть сами грамматики: Панини, Сибавейхи, Присциан и др. — правильным считалось то, что либо полу­чается в результате применения хранящихся там правил (Панини), либо зафиксировано в грамматике (Сибавейхи, Присциан). При этом могли возникать противоречия между первым и вторым источниками норм, например между латынью перевода Библии и латынью, отраженной у Присциана.

Грамматика Панини как источник норм имела значительную спе­цифику, связанную с общей спецификой индийской традиции. Хотя ко времени создания этой грамматики существовали Веды и другие священ­ные тексты, норма не бралась непосредственно из них. Вопрос о том, ка­кой этап развития санскрита отражен у Панини, до сих пор служит предметом споров среди индологов; нет ни одного текста, который абсо­лютно соответствовал бы Панини по языку. Поскольку данная грамма­тика была порождающей по характеру (см. ниже), нормативность оказы­валась своеобразной: в норму входило все то, что могло порождаться на основе правил Панини; те же формы, которые не выводились из правил, автоматически отбрасывались. Такой подход исключал обсуждение воп­росов нормы, которое было весьма интенсивным в других традициях, особенно в европейской и арабской.

Наконец, третий источник нормы мог заключаться в выведении нор­мы из реального функционирования языка. Так можно было, конечно,

Лингвистические традиции

поступать лишь тогда, когда нормированный язык не слишком отличался от разговорного; например, в средневековой Европе или Японии времен формирования традиции он был исключен. Однако в поздней античности и у арабов, а затем вновь в Европе с XIV—XV вв. данные проблемы стано­вились актуальными.

Для арабов нормой было все то, что имелось в Коране. Однако что-то там неизбежно отсутствовало; помимо отсутствия тех или иных нужных слов там, например, то или иное имя могло по случайным причинам фик­сироваться не во всех падежах. Вставала проблема дополнения нормы. По мнению арабских ученых, носителями наиболее чистого (т. е. наиболее близ­кого к Корану) языка считались кочевые (бедуинские) племена, меньше всего испытавшие влияние культур и языков других народов. Недостаю­щие в тексте Корана слова и формы могли включаться в норму из речи представителей этих племен. Так поступал еще такой сравнительно по­здний автор, как Ибн Джинни, у которого существовала целая методика строгого отбора хороших информантов. К наблюдению за обиходом при­бегали и в античности.

Помимо наблюдения за речью со стороны в качестве информанта мог выступать и сам грамматист, который мог конструировать недостаю­щие формы и даже слова сам (конечно, это понималось не как создание чего-то нового, а как реконструкция изначально существующего, но не­известного). Главным способом такого конструирования служила ана­логия, или установление пропорции. В Греции этот метод был заим­ствован из математики, существовал он и у арабов. В обеих традициях шли споры по вопросу о его применимости. В античности они получили характер дискуссий между аналогистами и аномалистами. Эти споры шли несколько веков, и в них участвовали многие авторы (даже Юлий Цезарь написал труд об аналогии), они отражали различие общетеоре­тических концепций. Аналогисты основывались на представлении о языке как системе четких правил, в идеале не знающих исключений; большинство александрийских грамматиков и Варрон были аналогис­тами. Их противники аномалисты во главе с Секстом Эмпириком под­вергают такие правила сомнению. Они считали, что все в языке случай­но, а норма может быть выведена только из живого обихода, который не подчиняется никаким правилам. Аналогичные дискуссии были и в арабском мире, причем басрийская школа, включая Сибавейхи, сходи­лась с аналогистами, а куфийская — с аномалистами. Иногда, как у Ибн Джинни, устанавливалась иерархия двух способов дополнения нормы, причем учет речевого обихода хороших информантов ставился на пер­вое место.

Оба данных принципа — установление нормы через наблюдение над обиходом и сознательное конструирование нормы по аналогии — исчезли в Европе в раннее средневековье и возродились в эпоху созда-

,А, -

В. М. Алпатов

ния национальных литературных языков, также нередко конфликтуя друг с другом.

Нормативная деятельность стремилась сохранять язык неизмен­ным, хотя на деле это не всегда бывало так. Например, в Японии строго следили за тем, чтобы в бунго не попадали грамматические формы раз­говорного языка, однако реально многие грамматические формы бунго, сохранявшиеся в грамматиках, исчезали из языка; в текстах на бунго, написанных в начале XX в., употреблялось не более трети суффиксов и окончаний старого языка, что вело и к изменению значения оставшихся показателей. Преобладающим порядком слов в классической латыни, как и в других древних индоевропейских языках, был порядок «подле­жащее — дополнение — сказуемое», однако позднесредневековые схола­сты, в том числе модисты, считали «естественным» и «логическим» порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение». Этот порядок стал преобладающим в разговорных языках Европы того времени и, безуслов­но, и в той латыни, на которой говорили и писали схоласты.

В целом же нормативный подход независимо от степени созна­тельности отношения к норме играл ведущую роль в любой традиции. Исключение, может быть, составляли греческие ученые раннего перио­да, до Аристотеля включительно, когда к вопросам языка обращались более из естественного любопытства, чем из желания нормировать греческий язык. Но тогда не отделенная от философии грамматика на­ходилась в зачаточном состоянии. Позже даже отделенные от непосред­ственно практических целей философские грамматики позднего средне­вековья исходили из представлений о «правильном», соответствующем логике, и «неправильном» языке. Точка зрения, полностью отвлекаю­щаяся от проблемы нормы, была окончательно выработана лишь нау­кой XIX в. (см. раздел о А. М. Пешковском в главе, посвященной совет­скому языкознанию).

ТРЕБОВАНИЯ К ОПИСАНИЮ ЯЗЫКА

Здесь будет идти речь о ряде вопросов, связанных с тем, как построе­но описание. Это построение бывает основано на принципах, иногда прямо формулируемых, как принцип простоты в индийской традиции, но часто даже не осознаваемых. В этом плане самая специфичная из всех — индийская традиция, а все другие относительно схожи. Веро­ятно, такое различие связано с тем, что индийцы (по крайней мере, в эпоху создания и расцвета традиции) имели дело с устной речью и создавали труды в устной форме, тогда как для других народов основу языка составляли письменные тексты, а сами традиции имели пись­менный характер.

Лингвистические традиции

Грамматика Панини имела порождающий характер, ориентирован­ный на синтез текстов, на преобразование смысла и исходных единиц в текст. Конечно, Панини ориентировался на какие-то тексты, наблюдая над которыми он вывел описываемые закономерности, однако этот этап анализа в грамматику не включался. В самой же грамматике имелся набор исходных единиц — корней и аффиксов; отдельно предлагались и фонетические правила построения этих единиц из единиц фонетики — звуков. Основная часть грамматики заключалась во множестве правил разного типа, в соответствии с которыми на выходе получались канони­ческие тексты.

Другим же традициям был свойствен аналитический подход, достаточно естественный, если перед исследователем не текучее мно­жество устных текстов, а определенный и обычно фиксированный на­бор текстов, которые уже записаны. В таком случае текст — исходная данность. Задача языковеда — проанализировать эти тексты, разбить их на единицы, выявить значения этих единиц, их взаимоотношения и т. д. При таком подходе задача построения текстов или каких-то их фрагментов либо не ставится, либо ставится лишь как дополнительная (создание форм по аналогии в европейской и арабской традициями). В Европе такая задача выделялась начиная с античности в особую дисциплину — риторику — с иными, гораздо менее жесткими прави­лами. Как уже говорилось, во всех этих традициях существовал более или менее строго определенный набор исходных текстов. В Европе аналитический подход позднее распространился на все направления лингвистики до структурализма включительно и господствовал до второй половины XX в.

Особенности индийского подхода видны и в некоторых других прин­ципах. Порождающий характер правил тесно связан с представлением о языке как о закрытой системе, строго исчерпывающейся правилами; если в Европе такое представление возникло не ранее конца XIX в., то у Панини оно было на много веков раньше. У Панини очевидно стремление к закры­тым спискам элементов, почти не допускающим указаний типа *и т. д.». Тем самым излишне и обсуждение проблем нормы. Если же исходен набор текстов, то язык естественно воспринимается как открытая система, в которой всегда может найтись что-то неучтенное. Даже если имеется канонический набор текстов (Коран, Библия), не предполагается, что в язы­ке есть только те слова, которые там зафиксированы. Закрытость перечня допускается лишь для элементарных единиц языка: звуков, слогов (не во всех традициях, см. ниже), букв при алфавитном и компонентов иерогли­фов при иероглифическом письме. Все более протяженные единицы (вклю­чая целые иероглифы) приводятся в виде открытых списков. Если Пани­ни стремился перечислить все исходные корни, то ни один европейский, арабский или китайский словарь не претендовал на охват всех слов язы­ка. Также при описании грамматических парадигм речь шла лишь о

В. М. Алпатов

выделении всех типов склонения или спряжения, но не о перечислении всех слов, принадлежащих к каждому типу (если, конечно, класс достаточ­но велик).

Открытость описываемой системы и ориентация на анализ ведут к тому, что для описываемых явлений необходимо или, по крайней мере, желательно текстуальное подтверждение, свидетельствующее о соответ­ствии описания норме. Недаром в разных традициях, от европейской до японской, и в грамматиках, и в словарях такое место занимают иллю­стративные примеры. В то же время у Панини вовсе нет примеров, что европейским ученым прошлого века казалось недостатком. Однако если тексты — не исходная данность, а итог применения правил, то подтверж­дающие примеры просто не нужны.

Порождающий характер индийских грамматик вел и к упорядоче­нию правил. У Панини порядок правил был значим: то или иное пра­вило имело смысл лишь на определенном этапе синтеза, до или после тех или иных других правил. При аналитическом подходе такое стро­гое упорядочение правил обычно не было необходимо. Оно появилось лишь в лингвистике XX в., по-видимому, не без индийского влияния.

Только в индийской традиции наблюдалось стремление к простоте и краткости правил, прямо формулируемое. Это свойство наиболее явно связано с устной формой существования лингвистических текстов: чем правила короче и компактнее, тем легче их выучить наизусть. В совре­менных изданиях грамматика Панини занимает несколько десятков страниц. Если же лингвистический труд пишется, то, наоборот, его боль­шой объем обычно считается достоинством: ср. состоящую из 18 томов грамматику Присциана и столь же пространные труды японских фило­логов XVIII—XIX вв. Столь же велики и считающиеся лучшими словари. Объем исследований значительно увеличивался, в частности, из-за необ­ходимости приводить большое количество подтверждающих примеров.

ОХВАТ СИСТЕМЫ ЯЗЫКА

В традициях разным может быть как охват письменной и устной форм языка, так и охват разных ярусов языка: фонетики, грамматики, лексики.

Хорошо известно, что у многих народов не различались звуки и буквы. В столь разных и связанных с непохожими друг на друга письмен­ностями традициях, как европейская и китайская, одинаково именова­лись первичная фонетическая единица и письменный знак. Однако лишь отчасти верно традиционное мнение о том, что в лингвистических тради­циях звучание рассматривалось сквозь призму написания. Почти во всех традициях, кроме китайской, фонетика была развита сильнее, чем грамма­тология (раздел лингвистики, изучающий письменные знаки). Какие-то

Лингвистические традиции

классификации звуков были везде, но классификации букв за редкими исключениями нигде не производились. И это понятно: по-видимому, знаки алфавитного письма функционируют в сознании как единое целое, и выделение их компонентов, теоретически возможное, не имеет практи­ческого смысла. Иное дело — признаки звуков вроде звонкости-глухости, до какой-то степени имеющие психолингвистическую реальность.

Другая ситуация лишь в китайской традиции, единственной из раз­витых, которая основана на иероглифике. Вплоть до II—III вв. н. э. китай­ских ученых интересовали лишь значение и написание иероглифов, но не произношение слов. Разработанный анализ иероглифов у Сю Шэня по­явился раньше, чем первые описания фонетики. Безусловно, сложность структуры китайских иероглифов требует умения членить их на части и составлять из частей. Соответствующее учение в готовом виде вошло и в японскую традицию.

Рассмотрение устного языка сквозь призму письменного проявляет­ся в ряде традиций (европейская, арабская, японская) на другом уров­не: могли фиксироваться чисто орфографические различия, не связан­ные с произношением, но игнорировались не отраженные на письме произносительные различия. Для многих культур письменный текст казался наиболее важным и значимым.

Во всех традициях существовала фонетика, но уровень ее разви­тия был различным. Наиболее развита она была в Индии и в арабском мире, где она имела наибольшее практическое значение. Там и там надо было сохранять каноническое произношение. Каждой из тради­ций были присущи свои особенности: у Панини и других индийских авторов классификация звуков отделялась от всего остального, в араб­ской же традиции (как и в античной) фонетика объединялась с мор­фологией. В Европе также фонетика вплоть до XIX в. включалась в грамматику, но уровень ее развития был ниже, чем у индийцев и ара­бов. В Европе приоритетной была задача обучения чтению и письму, а произносительной норме обычно не обучали; если существовали об­щие для всего мусульманского мира традиции произнесения вслух текста Корана, то общеевропейских традиций канонического произно­шения для текста Библии никогда не существовало. Поэтому описа­ние фонетики в Европе вплоть до конца XIX в. было не столь деталь­ным, как в арабской и индийской традициях. Недостаточно развитой была фонетика и в дальневосточных традициях, где, видимо, сказывал­ся характер письменности. Фонетические изыскания в этих странах, развивавшиеся в разное время, были направлены на выяснение фоне­тических сходств и различий, существовавших во время создания пре­стижных памятников. Сами же фонетические свойства, кроме рифм и тонов в Китае, не представляли для китайских и японских ученых особого интереса.

Дата добавления: 2014-11-29