Мать Полтавской виктории 1 страница

Год 1708-й был для России самым тяжелым за всю историю изнурительной войны. Пока армия Карла XII набиралась сил в Саксонии, грабя ее население и изымая колоссальную контрибуцию, русские войска считали себя в большей или меньшей безопасности. Саксонский генерал Матиас Иоганн Шуленбург, наблюдавший состояние шведской армии после ее вторжения в Саксонию, записал: «Шестилетние походы в Дании, Эстляндии, Лифляндии, Польше так истомили шведское войско, что Карл мог привести в Саксонию не более 22 тысяч человек, измученных, оборванных, без обозов». За год с небольшим пребывания в Саксонии шведская армия преобразилась. «Все части шведского войска, – сообщал Шуленбург, – как пехотные, так и конные, были прекрасны. Каждый солдат хорошо одет и прекрасно вооружен. Пехота поражала порядком, дисциплиной и набожностью. Хотя состояла она из разных наций, но дезертиры были в ней неизвестны».[95]

Карлу удалось не только экипировать и вооружить свою армию, но и пополнить ее личным составом отчасти за счет рекрутов, прибывших из Швеции и Померании, отчасти за счет наемников, навербованных в Саксонии, Силезии, Баварии и других странах. Главная армия короля, оставившая в середине сентября 1707 года Саксонию и вступившая на территорию Речи Посполитой, чтобы двигаться на восток, насчитывала не менее 44 тысяч человек. К ним следует добавить корпуса генералов Левенгаупта в Лифляндии и Любекера в Финляндии.

Сухопутные войска России тоже были разбиты на три группы. Основным силам Карла XII, которыми командовал он сам, противостояла главная армия под началом Б. П. Шереметева общей численностью в 57,5 тысячи человек. Противодействовать Левенгаупту, корпус которого насчитывал 16 тысяч и стоял в Риге, должен был примерно такой же численности корпус генерала Боура, располагавшийся между Дерптом и Псковом. В Финляндии, где дислоцировался пятнадцатитысячный корпус Любекера, русские держали Ингерманландский корпус Ф. М. Апраксина: 20 тысяч пехоты и 4,5 – кавалерии.[96]

На исходе зимы, как доносила молва, Карл XII находился в Сморгони. Петр совершенно справедливо считал: если «до десятого марта неприятель не тронется, то уже, конечно, до июня не будет». Расчет был прост и опирался на практику ведения войн тех времен: в весенние месяцы начиналось половодье, а вместе с ним и бездорожье, что исключало возможность передвижения войск.

Петр и его генералитет понимали меру опасности, нависшей над страной. Опасность эта усугублялась двумя обстоятельствами. Первое – после Альтранштедтского мира Россия одна противостояла победоносной армии шведского короля; другое – связано с социальным кризисом внутри страны: тяготы войны привели к восстанию донских казаков, подавление которого требовало оттока сил с театра военных действий.

О напряженности, царившей в правящих кругах России, сохранилось множество свидетельств. Петр лихорадочно искал путей к миру. Известно, однако, что все попытки к перемирию успеха не имели. Принимаются срочные меры – строятся оборонительные сооружения на западной границе России и в столице; царский указ срочно повелевал отремонтировать стены Кремля и Китай-города и расположить на них пушки. Ремонтные работы велись и на Земляном валу. Английский посол Чарльз Витворт, лично наблюдавший эти работы, доносил 10 марта в Лондон: «Укрепления вокруг Москвы возводятся с прежним усердием, но, так как они возводятся в морозы, сам старший их инженер опасается, как бы большая часть не обрушилась при оттепели, обыкновенно наступающей здесь в начале апреля. Когда работа окончится, верки снабжены будут сильной артиллерией разного калибра; на валы и бастионы предположено поставить около двух тысяч орудий […] Несколько сот чугунных орудий и мортир недавно привезено еще из Сибири».

Внимание всех было приковано к театру войны. Меншиков ни на день не отлучался от войска, он – непременный участник всех военных советов. Таких «консилий», как называли в то время военные советы, за 1708 год было не менее двадцати двух.[97]Он же, командуя всей русской кавалерией, внес немалый вклад в осуществление Жолквиевского плана изнурения противника.

Какие цели преследовал Карл XII, вторгаясь в пределы России?

Общеизвестна склонность шведского короля изрекать истины, навеянные ему «Божественным промыслом». Истины не подлежали обсуждению и для того и изрекались, чтобы окружающие безропотно претворяли их в жизнь. Об этой королевской особенности рассказал современник событий генерал-адъютант Карла XII Габриэль Отто Канефер, который «всегда во всех походах у шведского короля был передовым, и великий наездник, и о польских всех дорогах совершенный сведомец, и в королевской великой милости был, и командовал многажды за генерала-маера». Военная карьера Канефера оборвалась в начале августа 1708 года. Отправленная Меншиковым «партия» благополучно преодолела Днепр и совершила дерзкий налет на Смолевичи, где наряду с прочими пятьюдесятью шведами пленила и генерал-адъютанта. Находясь в плену, Канефер охотно поделился своей осведомленностью и сообщил ценные сведения о состоянии шведской армии и о порядке в королевской ставке: «О королевском намерении ничего он подлинно не ведает, для того что король ни с первыми генералами, ни с министрами о том не советует, а делает все собою и генералу квартирмистру повелит, о всех дорогах разведав, учинить и подавать росписи себе, когда намерение возприимет, куды идти […] А консилиума он ни с генералами, ни с министрами никогда не имеет, а думает он все один, только в разговорах выспрашивает и выслушивает, кто что говорит».[98]

И все же сохранившиеся документы позволяют понять, как мыслили себе завершение войны с Россией Карл XII и его министры. Тайный секретарь Карла XII Цедергельм в беседе с австрийским посланником при главной квартире шведской армии Францем-Людвигом фон Цинцендорфом заявлял еще 10 февраля 1707 года, когда шведская армия находилась в Саксонии: «Лотя война с королем Августом и закончена, но предстоит еще война с Москвой, которая должна быть тотчас же с особенной силой направлена в сердце Московии и таким образом скоро и выгодно приведена к окончанию. В силу этого его король собирает теперь армию такой силы, какую еще ни один из его предков не выводил на поле брани, считаясь с тем, что расстояние не допустит так скоро новой мобилизации. Кроме того, король хочет компенсировать себя при помощи Москвы за все понесенные в этой войне убытки».[99]

Цедергельму вторил премьер-министр Пипер. 24 февраля он признавался Цинцендорфу: «Нигде не может быть заключен мир выгоднее и надежнее, как только в самой Москве».[100]

В благоприятном для Швеции исходе вторжения в Россию не сомневался никто, начиная от короля и его министров и кончая последним солдатом. Овеянная славой многочисленных побед, шведская армия, по их представлению, должна была совершить легкую прогулку и разделаться с русскими с таким же успехом, как с датчанами, поляками и саксонцами. «Шведская армия, – записал оказавшийся в русском плену шведский лейтенант Ф. К. Вейе, – к 1708 году приобрела такую славу, что никто не сомневался, что, победивши датского, польского и шлезвигского противника, эта армия вскоре победит Москву, тем более что король к своей главной армии решил присоединить и ту армию, которая стояла в Лифляндии под командованием генерала Левенгаупта. Все считали поход таким выгодным, что каждый, кто только имел искру честолюбия, хотел принять в нем участие, полагая, что теперь настал удачный момент получить почести и богатства. Я был такого же мнения».[101]Король, еще будучи в Саксонии, назначил генерала Акселя Спарра московским губернатором.

Все эти грозные замыслы могли осуществиться не ранее лета 1708 года. Пока же на театре военных действий наступило затишье, шведы не двинулись с места, и царь 11 марта счел возможным отправиться в Петербург. В канун отъезда состоялся знаменитый военный совет в Бешенковичах, обсудивший план ведения кампании на случай, если в отсутствие царя шведы все же предпримут наступательные действия.

Предметом обсуждения был план, по поручению царя составленный Меншиковым. Он интересен прежде всего как документ, позволяющий судить о полководческих дарованиях светлейшего, его способности ориентироваться в сложившейся обстановке и предвидеть ход военных действий в более или менее отдаленной перспективе.

Александр Данилович в своем плане «Како поступать против неприятеля при сих обстоятельствах» допускал передвижение неприятеля в любом направлении. Но куда бы ни шли шведы – на Смоленск и Москву, в Ингерманландию или на Украину, – русские войска должны были придерживаться единого плана: главной армии надлежало двигаться впереди неприятеля, производя опустошение местности; кавалерийским частям – находиться в тылу шведов, наносить удары на переправах и уничтожать мелкие отряды. Иррегулярная конница – казаки и калмыки – должна была сопровождать шведов на флангах.

Если же неприятель, паче чаяния, откажется от намерения вторгнуться в Россию и захочет возвратиться в Силезию, то главная нагрузка ложилась на плечи драгун – эти маневренные части должны были держать шведов в постоянном напряжении и изматывать их. Пехоту Шереметева намечалось направить против Левенгаупта, с тем чтобы, загнав его в Ригу, осадой принудить к капитуляции. Петр брал на себя командование Ингерманландским корпусом, которому надлежало овладеть Выборгом.

План Меншикова, по отзыву военного историка прошлого века А. З. Мышлаевского, обнаруживает в его авторе незаурядные способности мыслить широко, с учетом всей сложности обстановки. Вместе с тем он имел и изъян, без труда обнаруженный его критиками. Главный из них – фельдмаршал Б. П. Шереметев – полагал, что раздвоение сил армии чревато серьезными опасностями. Раздельно действующие пехота и конница не могли оказывать друг другу помощи, ибо между ними находились шведы; конницу трудно было обеспечить провиантом и фуражом. В самом деле, ей надлежало двигаться по дважды опустошенной местности: сначала ее «оголаживала» отступавшая впереди шведских войск русская пехота, а все, оставшееся после нее, изымали у населения шведы. Шереметев задавал резонный вопрос: как может конница «по тем пустым и разоренным местам путь свой править»?[102]

Окончательные «пункты», утвержденные царем перед отъездом в Петербург, учитывали еще и возможность продвижения главных сил шведов к Левенгаупту или Левенгаупта – к королю. В том и другом случае русские войска должны были препятствовать объединению неприятельских сил, разбивать их по частям. Но «пункты» царя словно отрицали движение неприятеля на Украину и на восток – к Москве.

Итак, ставка в войне была крайне высокой. Речь шла не о частичных уступках, а об утрате целостности Российского государства. Именно это обстоятельство, независимо от того, в каком направлении двинутся шведы, вынуждало царя непреклонно претворять в жизнь суровые условия Жолквиевского плана и приносить в жертву ему жизненные интересы населения.

Петр внимательно следил за выполнением плана. В указе генерал-майору Николаю Инфлянту 9 августа 1708 года он повелевал: «Ежели же неприятель пойдет на Украину, тогда итить у оной перед и везде провиант и фураж, також хлеб стоячей на поле и в гумнах или в житницах по деревням (кроме только городов), польской и свой, жечь не жалея и строенья перед оным и по бокам такоже мосты портить, леса зарубать, и на больших переправах держать по возможности». Нарушителей ждала суровая кара. «Також и то сказать везде, – продолжал царь, – ежели хто повезет к неприятелю что ни есть, хотя за деньги, тот будет повешен, також равно и тот, который ведает, а не скажет».

Меншиков извещал Петра 13 августа, что он дал команду генерал-майору Волконскому, чтобы находившиеся в его подчинении донские казаки и калмыки «неприятеля спереди и з боков, где будет мочно, по случаю шкодили, не давая нигде ему покою».

В другом указе царь велел хлеб, не вывезенный в Смоленск, «прятать в ямы», а «мельницы, и жерновы, и снасти вывезть все и закопать в землю или затопить где в глубокой воде или разбить».

Когда в конце сентября стало известно, что неприятель двинулся на Украину, шляхте и крестьянам велено было объявить, «чтоб приходили из лесов и жили по-прежнему в домах своих». Впрочем, хлеб из ям вынимать не следовало.[103]

Долго ждать результатов Жолквиевской стратегии не пришлось. Показания русских и иностранных современников единодушны в ее оценке.

Первые сообщения о трудностях, испытываемых шведами во время похода, относятся к весне 1708 года. Меншиков, находясь в Могилеве, сообщал Гавриилу Ивановичу Головкину, сменившему Ф. А. Головина во главе Посольского ведомства: «Превеликий у неприятеля голод, понеже уже и солому с немалым трудом сыскивают». В другом письме он сообщал о недостатке у шведов фуража. Добывая его, они «мучат, вешают и жгут мужиков […] дабы ямы хлебные показывали».[104]

К Меншикову стекались сведения – конные партии чинили урон шведским арьергардам и препятствовали изъятию продовольствия у населения. Григорий Волконский доносил светлейшему, «что у неприятеля в войске голот великой». Генералмайор Николай Инфлянт 30 августа: неприятели «по фураж по сторонам не посылают, только ездят промеж полков для того, что от моих людей бывают им частые тревоги; и дорогою палых лошадей лежит много, такожде и больных шведских солдат, и хлопцов в деревнях покидают многих». Путь шведов был усеян трупами умерших от голода и болезней. «Вашей же светлости доношу, – писал Инфлянт неделю спустя, – которым трактом шел швед – и тем трактом везде пометано больных живых многое число, такожде и мертвых пометано многое ж число».

Шведам стало не легче и в сентябре. Захваченный в плен купец, обеспечивавший шведов продовольствием, показал, что он был очевидцем сцены, когда «рядовые солдаты х королю приступили, прося, чтоб им хлеба промыслил, потому что от голода далее жить не могут, чтоб король во гнев не поставил, ежели когда от него уйдут. Король же их утешал, дабы еще четыре недели потерпели, и тогда им в провианте никакого оскудения не будет, но в Москве все в ызлишке найдут».

Слухи об испытываемом шведами голоде докатились до Варшавы. Французскому посланнику при дворе Станислава Лещинского стало известно, что «начинает чувствоваться недостаток в съестных припасах, в особенности в вине, в водке и пиве, а хлеб имеется только на случай крайней необходимости; недостаток продовольствия становится ощутительным главным образом потому, что не только ничего нельзя найти в квартирном районе, но и удаляться от него опасно, благодаря неприятельским разъездам».

В дневниковых записях с 1 по 17 сентября 1708 года анонимный автор, хорошо осведомленный о положении дел с продовольствием, отмечал: «Голод в армии растет с каждым днем; о хлебе больше уже не имеют понятия, войско кормится только кашей, вина нет ни в погребах, ни за столом короля […] Трудно даже выразить словами то, что приходится испытывать в настоящее время, но все это пустяк по сравнению с тем, что предстоит еще испытать в будущем». Витворт тоже сообщал в Лондон в середине сентября, что «шведы терпят сильный недостаток в провианте, два раза вместо хлеба пришлось раздавать солдатам капусту и репу. Такой недостаток в пище и постоянное утомление вызвали кровавый понос в тревожных размерах».[105]

Трудности в продовольствии, испытываемые шведами, были следствием не только Жолквиевского плана русского командования и враждебного отношения населения к оккупантам, но и тактики, исповедуемой королем. Сторонник стремительных маршей, король был против обозов, сковывавших маневренность армии. Он не держал при себе даже личного обоза. «Король одевается как простой драгун, – свидетельствовал генерал Шуленбург, – и так же просто обедает».[106]В Польше и Саксонии король обеспечивал армию, реквизируя продовольствие и фураж у населения, в России ему это не удавалось.

Обстановка вынуждала Меншикова трудиться с полным напряжением сил: русская армия отступала. Она то отбивалась от наседавших шведов, то сама нападала на них.

Мелкие стычки, которым не было числа, иногда перемежались сражениями с участием сотен и даже тысяч солдат. В 1708 году было три сражения, оставивших заметный след в войне: под Головчином, у села Доброго и у деревни Лесной. Их могло быть значительно больше, но у противостоявших друг другу армий были диаметрально противоположные задачи: шведы лихорадочно искали генеральной баталии, чтобы одним ударом победоносно завершить войну; русские, зная мощь шведов, столь же лихорадочно избегали генерального сражения, уклонялись от поединка, могущего привести государство на край гибели. Петр и его генералы еще хорошо помнили первую Нарву, считались и с блистательными победами, одержанными Карлом XII в сражениях с саксонскими войсками. Гипноз непобедимости шведов был настолько велик, что русское командование, не будучи уверенным в успешном исходе крупных операций, предпочитало неукоснительно держаться Жолквиевской стратегии и отступать.

Обычно хорошо осведомленный о том, что творилось не только при царском дворе, но и на театре военных действий, Чарльз Витворт в марте 1708 года в донесении своему правительству давал весьма нелестную характеристику действиям отступавшей кавалерии Меншикова, будто бы «бегущих от небольшого отряда шведов и валахов с поспешностью разбитой армии. Вообще полагают, – продолжал Витворт, – что паника овладела кавалерией и что вся она устремилась к границе, не останавливаясь, не приблизившись к неприятелю хотя бы насколько нужно, чтобы убедиться в его силе и положении».[107]

Витворт сгустил краски. В донесении бесспорным может быть признан лишь тот факт, что хорошо вымуштрованному неприятелю действительно противостояла армия, только несколько лет назад начавшая овладевать военным ремеслом, что значительная часть этой армии еще не была обстреляна в огне сражений. Но Витворт сгустил краски еще и потому, что и сам он, и лица, рассказывавшие ему о событиях на фронте, продолжали находиться под впечатлением нарвской катастрофы и под влиянием шведского командования, продолжавшего пренебрежительно отзываться о боеспособности русских войск.

То, что эту боеспособность надо было совершенствовать, подтвердило Головчинское сражение. Инициатива сражения исходила от шведского короля. Кстати, это была последняя в Северной войне операция, навязанная им русскому командованию, и последний успех, правда весьма скромный, достигнутый шведами.

В ночь со 2 на 3 июля 1708 года шведские войска, ведомые самим королем, совершили нападение на дивизию генерала Никиты Ивановича Репнина, расположившуюся на берегу реки Бабич. В русском лагере полагали, что форсировать ее можно было только в одном месте, где берег с обеих сторон был возвышенным. Именно там и была сосредоточена и русская, и шведская артиллерия. Что касается остальной местности, то, коль скоро сочли ее непроходимой, об укреплении и не позаботились.

Случилось, однако, неожиданное: под покровом темноты шведы бесшумно, вне досягаемости русской артиллерии, почти беспрепятственно форсировали реку Бабич. По приказанию короля они не отвечали на ружейные выстрелы русских и, увязая по грудь в топком русле реки, подняв ружья и патроны над головой, упорно двигались к берегу. Шведам удалось отрезать пехотные полки Репнина от стоявшей невдалеке конницы генерала Гольца и не только закрепиться на берегу, но и принудить Репнина к отступлению. Русская пехота часа три-четыре оказывала ожесточенное сопротивление, но вынуждена была оставить неприятелю поле боя и десять пушек.

4 июля Шереметев, Меншиков, Головкин и Долгорукий отправили царю донесение. Оно было составлено, видимо, Шафировым, да так ловко, что из его содержания Петр сделал однозначный вывод – русским войскам сопутствовал успех. Такой вывод вытекал из заключительных фраз донесения: «…имеем о неприятеле ведомость, что вдвое больше нашего потерял и много генералов и знатных офицеров побито у него. И за помощию Вышнего, кроме уступления места, неприятелю из сей баталии утехи мало».[108]

Столь же искусно была составлена реляция. В ней тоже царя радовали известием, что дивизии Репнина и Гольца «неприятелю жестокий отпор дали», что тот понес значительные потери, в том числе «многими знатными офицерами», что наша конница «неприятеля многократно с места сбивала», а дивизии отступили с поля боя только потому, что его не было никакого резона удерживать, причем отступление произвели организованно, по повелению фельдмаршала.

Впрочем, при желании царь мог бы обнаружить в донесении некоторые несуразности, например сведения о потерях: «А сколько с нашей стороны пехоты и конницы побито и ранено, того подлинно донести еще не можем, понеже не осмотрелись. Однако ж, – продолжали авторы донесения, – имеем о неприятеле ведомость, что вдвое больше нашего потерял». При чтении этих строк у Петра должен был сразу возникнуть вопрос: как могло случиться, что наши войска, уйдя с поля боя, ничего толком не знали о своих потерях, но уверяли, что неприятель потерял в два раза больше.

Петр, однако, оставил без внимания недомолвки и противоречия и ответил Шереметеву посланием мажорной тональности: «Письмо ваше, от Головчинина писанное, я здесь получил, на которое ответствовать иного не имею, только дай Боже вам помощь над гордым сим неприятелем, а я всем сердцем к вам быть рад и спешу, сколько силы моей есть […] В протчем паки прошу Господа Бога, дабы меня сподобил к сему вашему пиршеству и всех бы вас видеть в радости здоровых».

Так рассуждал царь 5 июля 1708 года, находясь в пути между Великими Луками и Смоленском. Не изменил он своей оценки Головчинского дела и два дня спустя – 7 июля он писал Ф. М. Апраксину: «Однако ж я зело благодарю Бога, что наши прежде генеральной баталии виделись с неприятелем хорошенько и что от всей ево армеи одна наша треть так выдержала и отошла».

В Горки Петр прибыл 9 июля и тут же стал выяснять подробности сражения. Они его разочаровали – события, как оказалось, развернулись совсем не так, как это было изображено в реляции: с крупными промахами действовали оба генерала – Гольц и Репнин. Вместо наград виновников ждал «кригсрехт» – военный суд. В указах Шереметеву и Меншикову, назначенным соответственно председателями судов над Гольцем и Репниным, царь формулировал степень виновности каждого из них. Некоторые полки Гольца «знамя и несколько пушек потеряли, иные не хотели к неприятелю ближе ехать, иные в комфузию пришли». Примерно такую же оплошность допустила и пехота Репнина: «Многие полки пришли в комфузию, непорядочно отступили, а иные и не бився, а которые и бились, и те казацким, а не салдацким боем». Шереметеву и Меншикову надлежало «не маня никому» и «со всякою правдою» расследовать случившееся.[109]

Началось следствие. Поражает благородство Репнина – всю вину он взял на себя, не было ни одной попытки переложить ее на плечи своих подчиненных.

Следствие, возглавляемое Меншиковым, установило, по крайней мере, четыре упущения Репнина. Он неразумно занял невыгодную для обороны позицию – клочок земли длиной в семьсот саженей, а шириной и того менее. В результате, как признал сам князь, он не мог развернуть на таком малом клочке земли имевшиеся у него батальоны. Другой просчет Репнина состоял в том, что он, прибыв на место дислокации 30 июня, тотчас не приступил к возведению оборонительных сооружений. Ко времени атаки шведов окопы были вырыты всегонавсего на глубину колена.

Репнина, далее, обвинили в беспечности, которую, кстати, невозможно объяснить: он никак не отозвался на сведения, полученные от шведского перебежчика. Тот сообщил о готовящейся атаке на позиции Репнина. Князь не только не предпринял срочных мер к ее отражению, но и не предупредил об этом подчиненных. Наконец, Репнин не выработал диспозицию на случай отступления.

А события в русском лагере, как их прояснило следствие, протекали так: увидев переправляющихся шведов, Репнин отправил одного за другим несколько нарочных к Шереметеву и Гольцу с просьбой о подмоге. Гольц пообещал оказать «сикурс», но когда нарочный прибыл с этим известием к ретраншементам (укреплениям), ранее занимаемым полками Репнина, то обнаружил, что ими уже овладели шведы.

Что касается Шереметева, то медлительный фельдмаршал, получив призыв о помощи, пребывал в раздумье: с одной стороны, надлежало оказать помощь терпящему бедствие Репнину, а с другой – на виду у него маячили шведы, демонстрируя, как выяснилось позже, ложное намерение напасть на его пехоту.

Терзаемый сомнениями Борис Петрович оставался в бездействии, теряя драгоценные минуты, так дорого стоившие дивизии Репнина. Просьбы прибывших от Репнина нарочных он оставил без ответа. Тогда светлейший сам во главе драгунского полка отправился помогать Репнину, но опоздал.[110]

К лесу, что находился в тылу русских войск, потянулись группы солдат. В приговоре кригсрехта было сказано, что «никто не ведал, куда уступить в лесу», «люди разбегались – оставив на поле боя десять пушек». Если бы неприятель продолжал наступление, то мог бы, по мнению кригсрехта, разгромить «всю дивизию».

Из сказанного вовсе не следует, что нападение шведов на русский лагерь было равнозначно увеселительной прогулке и что им с легкостью необычайной удалось прогнать с поля боя дивизию Репнина. Сражение, как явствует из потерь, понесенных обеими сторонами, носило упорный и ожесточенный характер: у русских было 350 убитых, 675 раненых и 630 пленных; потери шведов составляли 255 убитых и 1219 раненых.

Кригсрехт тем не менее вынес Репнину суровый приговор: обвиняемый, сказано в нем, «достоин быть жития лишен», но, учитывая, что прегрешения он совершил «не к злости, но из недознания», суд счел возможным заменить смертную казнь лишением чина и должности, а также взысканием денег за оставленные на поле боя пушки и снаряжение. 5 августа 1708 года царь утвердил этот приговор: генерал Репнин стал рядовым солдатом.

Чем объяснить столь суровую меру наказания Репнина? Счел же царь возможным причастного к «комфузии» у Головчина генерала Гольца лишить только должности и ордена Андрея Первозванного, сохранив ему воинское звание.

Вопрос правомерен, тем более что известно благожелательное отношение царя к Никите Ивановичу. Случившемуся может быть дано лишь одно объяснение: Репнин стал, если так можно выразиться, жертвой воспитательных мер царя: всякое нарушение долга, проявление беспечности, пренебрежение к дисциплине должны были, в назидание прочим генералам и офицерам, строго наказываться. Репнин и стал генералом, на примере которого царь пытался внушить всему офицерскому корпусу чувство ответственности за судьбу сражения.

Должно отметить, что поведение Репнина на поле боя было отнюдь не безупречным: он проявил растерянность. В разгар сражения им послана полковнику Головину записка: «Что мне делать, коли мочи моей нет, и меня не слушаются, и коли гнев Божий на нас»; а когда подполковник фон Зибер в отчаянии кричал ему: «Что делать?» – потерявший голос Репнин мог только в бессилии указать на свое горло.

Служба Репнина рядовым продолжалась недолго, он сумел реабилитировать себя два месяца спустя, в битве при Лесной; царь восстановил его в воинском звании. Свидетельствует современник Борис Иванович Куракин: «Репнин при баталии под Лесным показал дело свое мужественно, командуючи один полк драгунский, и старой свой ранг тем достал».[111]

30 августа под селом Добрым на речке Белой Напе произошла еще одна битва, которой удалось сгладить неприятный осадок, оставленный Головчинским сражением. Шведам был нанесен значительный урон. Решение самим напасть на неприятеля было принято военным советом накануне, 29 августа. На нем присутствовал и Меншиков.

Русское командование воспользовалось тем же приемом внезапности, к которому прибегли шведы под Головчином. Шесть батальонов русской пехоты под командованием князя Михаила Михайловича Голицына ночью переправились через речку Белая Напа и в семь утра напали на позицию генерала Розена (К.-Г. Рооса). Этот генерал совершил те же ошибки, что и Репнин под Головчином, расположив четыре пехотные и один кавалерийский полк в крайней тесноте, не позаботился о возведении укреплений.

Пренебрежение к боевой сноровке русских дорого обошлось шведам. Ворвавшись в шведский лагерь, наши солдаты за два часа сражения уложили три тысячи неприятелей и захватили трофеи. Победа была полной, она могла бы завершиться поголовным истреблением противника, если бы болото не помешало драгунам преследовать бежавших шведов.

Петр, конечно же, радовался победе, но особую гордость он испытывал, когда вспоминал, что она была достигнута в регулярном бою. «Надежно вашей милости пишу, – сообщал он Ф. М. Апраксину, – что я, как и начал служить, такова огня и порядочного действа от наших солдат не слыхал и не видал…» Вероятно, Петр был прав, добавляя и эти слова: «И такова еще в сей войне король швецкой ни от кого сам не видал». Еще один отзыв царя об этом сражении находим в письме его будущей супруге Екатерине Алексеевне и ее подруге Анисье Кирилловне Толстой. Прибегая к образному языку, он писал: «Правда, что я, как стал служить, такой игрушки не видал. Аднако ж сей танец в очах горячего Карлуса стонцовали». По свидетельству Феофана Прокоповича, поражение произвело на Карла столь сильное впечатление, что он от стыда и ярости рвал на себе волосы и отвергал все слова утешения.[112]

Оба сражения, как Головчинское, так и под Добрым, имели всего лишь тактическое значение – на судьбы войны они существенного влияния не оказали.

В каком направлении Карл XII отправится искать военного счастья из-под Старишей, где он некоторое время находился с главными силами? На Москву, чтобы там продиктовать условия мира, или на север – в Ингрию, чтобы изгнать русских с берегов Невы, вернуть себе Нарву и Дерпт, или, наконец, на юг, в украинские земли, где, притаившись, ждал шведов гетман-изменник? В каком бы направлении ни повел Карл XII свою армию, эта армия нуждалась в пополнении живой силой и вооружением. Но особенно король нуждался в продовольствии. Голодный рацион, на котором сидели оккупанты, вызвал небывалое в шведской армии явление – дезертирство. Король должен был утешать голодных солдат изобилием, которое они будут иметь в Москве, когда ее покорят, либо здесь, после прибытия обоза Левенгаупта.

Дата добавления: 2014-12-17