Арнштадтскии органист 3 страница

Букстехуде исполнял и свои органные произведения. Себастьян жадно и с профессиональным пониманием вслу­шивался в звуки трехмануального, с тройной клавиату­рой органа, которым с такой артистической властью управлял преображающийся во время неистовой игры ста­рый органист.

Как ни глубоко западали в память Иоганна Себастья­на музыкальные идеи грандиозных композиций Буксте­худе, сколь ни восхищался он красочными звуковыми комбинациями, находимыми органистом, но техника вла­дения инструментом поражала его еще более. Особенно игра ногами. Чего только не мог этот искусный органист! Дух замирал, когда при недвижимых руках, опиравшихся на скамью, струились, заполняя своды, бурпые, быстрые звуки токкаты или фантазии...

Дошло до нас достоверное сведение о том, что Бах присутствовал на торжественной службе с экстраорди­нарной музыкой в память скончавшегося короля Лео­польда I. Характер музыки был духовным, но торжества носили характер концерта, наплыв публики был таков,

что, кроме городской стражи, Себастьян насчитал десятка два военных у церкви.

В большом и шумном в сравнении с Арнштадтом го­роде Бах жил интересами высокой музыки. Он вбирал в себя национальные мотивы, преобразуемые Дитрихом Букстехуде по традиции северонемецкой школы.

Спустя два века немецкий исследователь Ф. Воль-фрум в книге, посвященной Баху, так напишет о музыке Букстехуде: «Многие поэтические мотивы этого север­ного мастера являются отражением природы севера: бур­ная масса педальных звуков звучит как бушевание разъяренного моря... Потом все успокаивается».

Но у жизни много ипостасей. Внимательный Буксте­худе имел свои виды на Себастьяна Баха. Он с горечью замечал, как подступает старость, как болят суставы пос­ле исполнения трудных пьес, как напряженно надо сле­дить за пальцами, норовящими выйти из послушания, задрожать и проскользнуть мимо нужных клавишей, как в иной час не хватает воздуха в груди, здоровье отказы­вает. Он чувствовал: конец близится, если не жизни, то труда.

По давнему обычаю немецких мастеров разных цехов церковный органист договорился с городским советом Любека, что свое место в Мариенкирхе с благосклонного согласия совета он передаст музыканту, который станет мужем его дочери Анны Маргариты. Ведь в свое время, еще в 1668 году, и сам он, тридцатилетний Дитрих, уна­следовал должность предшественника своего, Франца Тундера, ученика знаменитого итальянца Фрескобальди, женившись на его дочери.

Трудна миссия отца. Анне Маргарите шел уже три­дцать первый год, и она вовсе не была хороша собой. Отец дал ей изысканное музыкальное образование, на клавикордах дочь органиста играла весьма искусно В этом убеждались и наезжавшие гости. Убедился и Иоганн Себастьян, приглашенный в дом органиста; он не раз музицировал с отцом и дочерью, то были чудес­ные вечера.

Когда были в Любеке гамбургские молодые музы­канты, Букстехуде понравился вежливый и услужливый Маттесон. Органист он, правда, неважный, но старый мастер обучил бы его ремеслу, если бы... Условия пред­ложенного Маттесону брака выглядели привлекательно, но возможность брака с девушкой, которая старше же~

ниха на двенадцать лет, увы, отпугнула гамбургского гостя. Прекрасный органист Гендель тоже поостерегся семейных уз.

Музыкант из семейства Бахов мог показаться хозяи­ну дома больше всего заслуживающим доверия. Ему бы он спокойно мог передать дочь и должность. Три меся­ца — достаточный срок для знакомства. Но надежда отца опять не сбылась. Не без основания полагают, что сыграла в этом роль и привязанность Баха к своей ку­зине Марии Барбаре, возникшая в Арнштадте. Себастьян, возможно, видел уже в ней свою невесту. Так и не воз­никло симпатий между гостем и Orgelbraut, «органной невестой», как называли Анну Маргариту злоязычные обыватели Любека.

В канун февраля 1706 года Бах заторопился домой, хотя и был уверен, что замещавший его в Новой церкви Иоганн Эрнст Бах хорошо справляется с обязанностями органиста. То был двоюродный брат Себастьяна, сын Христофа, близнеца Амвросия.

Бах покидает Любек, ощущая на себе силу воздей­ствия музыки Букстехуде. Спустя десять лет Бах напи­шет знаменитую Пассакалию до минор, вызывающую и ныне, во второй половине XX века, волнение слушате­лей. Ф. Вольфрум скажет об этой гигантской Пассака­лии: «Несмотря на всю свою грандиозность, перед кото­рой смиренно склоняется искусство Букстехуде, как скромная деревенская церковь перед величавым готиче­ским собором, вся композиция Баха даже в деталях сво­их держится образца, созданного северонемецким мас­тером».

Это лишь один из примеров, свидетельствующих о живейшем влиянии, оказанном любекским органистом на творческую мысль Баха. Наследие этого современника Баха осталось жить и в нашем веке. Его органные пьесы включаются в программы концертов. В клавирном зву­чании они слышатся в концертах исполнителей-пианис­тов. И пьесы Франца Тундера, предшественника Буксте­худе, звучат в программах нынешних концертов орган­ной музыки. Свет гения Баха озаряет наследие и его учителей, и учителей его наставников.

Сознавая, что он просрочил свой отпуск, Себастьян, однако, избрал обратный путь в Арнштадт отнюдь не кратчайший. По мнению одних биографов, он заезжал в свои родные места повидаться с Бахами, а в Люне-

бург — поклониться дорогому учителю Бёму, поделиться с ним любекскими впечатлениями. По уверению других, заезжал еще и в Гамбург, чтобы побыть немного в шум­ном портовом городе, где звучало немало светской музы­ки и так заметно было влияние французов.

Лишь около середины февраля он возвратился в Арнштадт.

NOS ET ILLE («МЫ» И «ОН»)

Себастьян промерз в дороге. В теплом домике, укра­шенном веселящим глаз венцом, его ждали, однако, от­нюдь не веселящие сердце вести.

Всеведущая Регина Ведерман обеспокоенно сообщила, что над Себастьяном нависла гроза. В чем дело? Неуже­ли не справился с обязанностями Иоганн Эрнст, такой прилежный музыкант? Нет, нет, тот безупречно испол­нял должность органиста, и пасторы были довольны за­местителем Баха, но в консистории негодуют, раздраже­ны долгим его отсутствием.

Пришел в квартирку Баха вслед за Региной Христоф Хертум. Неторопливо постукивая сухими пальцами о стол, немногословно, но обстоятельно дополнил рассказ родственницы. Ему, графскому писарю и органисту, из­вестно, что господа члены совета считают проступком нарушение сроков отпуска. Без разбирательства дело не обойдется. К этому добавляются слухи из других горо­дов о том, что украшательская музыка, якобы оболь­щающая души прихожан, запрещается во многих церк­вах.

Он, Хертум, несведущ в богословии, как всего лишь скромный исполнитель своей должности, но такие ново­сти краем уха слышал он от приезжих музыкантов. Иоганну Себастьяну надобно еще знать, что дела в школе за время его отсутствия не улучшились...

Прошла неделя, и Баха вызвали в консисторию. Не­известно, было ли многолюдным заседание совета или молодой органист предстал перед несколькими чиновни­ками и священнослужителями. Присутствовали, наверно, здесь и те, что с благостными улыбками два с половиной года назад хвалили нового музыканта, восхищенные его даром. Члены совета восседали за большим резным сто­лом как в судилище, под стать консисториям крупных городов, в темных одеждах с длинными рукавами, и,

полные провинциального достоинства, опрашивали ослу­шавшегося церковного служащего.

Они убеждены, что их наставления носят отеческий характер. Перед ними стоял возмужавший за эти го­ды и —не отнимешь у Баха! — воистину искусный органист. Невысокого роста, с открытым взглядом. Быст­рый в движениях, он на сей раз старательно сдерживает порывы. Этот Бах ведет себя сегодня, пожалуй, даже слишком гордо, не по званию, не по летам.

Немецкому биографу Баха Филиппу Шпитте посчаст­ливилось найти в архиве подлинник протокола по делу арнштадтского органиста, датированный 21 февраля 1706 года, и опубликовать его в своем классическом труде о жизни и творчестве композитора. Выразитель­нейший, полный холодного педантизма документ.

Члены консисторского совета согласно давнему в Германии обычаю допросов относят себя к сильной и властной стороне — это Nos, «мы». Стоящий же перед ними провинившийся органист — это Illе, «он».

Документ гласит: «Протокол, составленный графской консисторией в Арнштадте по делу органиста Повой церкви Иоганна Себастьяна Баха, который долгое время без разрешения находился вне города, пренебрегая фи­гуральной (то есть полифонической. — С. М.) музыкой».

Неясно, пренебрегал ли Бах, по мнению консистории, обязанностями органиста, отлучаясь на столь долгий срок, или, собственно, еще находясь в Арнштадте, пре­небрегал уставной фигуральной музыкой.

Судя по мрачной краткости протокола, совет при­помнил органисту все прегрешения...

«Nos органиста Новой церкви Баха призвали к отве­ту, — говорится в протоколе, — где он находился столь долгое время, у кого он испросил разрешение на сие?

Illе сказал, был в Любеке, чтобы там усовершенство­ваться кое в чем из своего искусства; предварительно испросил разрешение у господина суперинтенданта.

Illе испросил разрешение отлучиться только на четы­ре недели, а отсутствовал чуть ли не в четыре раза больше.

Illе выражает надежду, что лицо, с доверием постав­ленное им за себя, вело игру на органе должным образом и не возникало никаких поводов к жалобам».

В протокол не занесены суждения членов совета по поводу ответа Illе. Замещавший органиста другой Бах

скромен и добросовестен. Но фигуральная музыка, какую показывал ранее или намерен впредь показывать Illе, не к лицу добропорядочным бюргерам Арнштадта.

Nos заговорили языком обвинения. Писарь перебро­сил гусиное перо на новый лист бумаги и каллиграфи­чески выписал:

«Nos в вину ему ставим, что он до сего времени вво­дил в хорал множество странных вариаций, примешивал к нему такие чуждые тона, что община была сконфу­жена».

И далее идет поучение. Кто-кто, а они, члены кон­систорского совета, по своим должностям и положению знают музыку лучше, и пусть Illе почувствует это и бес­прекословно слушает, что говорим Nos.

«Если в будущем, — значится в назидательном про­токоле, — он вздумает вводить «переходящий звук», то надлежит ему оного придерживаться до конца, а не пере­брасываться быстро на что-либо другое, или, как он раньше имел обыкновение делать, играть «совершенно другой поворот». Кроме того, весьма неприятно удивляет то, что по его вине до сего времени совсем не было об­щего музицирования, причиной чего является его неже­лание как следует вести занятия с учениками. Вслед­ствие сего ему надлежит ясно высказаться, намерен ли он играть с учениками как Figural (полифоническую му­зыку), так и Choral (хоральную музыку). Нам невоз­можно держать на сей случай ради него еще капельмей­стера. Буде делать сие он не пожелает, пусть категори­чески о том заявит, дабы можно было распорядиться по-иному и пригласить на это место кого-нибудь другого, кто будет это исполнять.

Illе. Пусть ему дадут добросовестного директора, а за игрой дело не станет».

Трудно установить, какого именно директора просил Бах, возможно, воспитателя, который бы разделил с ним обязанность следить за поведением учеников. Про­токол сохранил заключительную часть обсуждения про­ступка органиста:

«Resolvitor (решение). Вопрос должен быть выяснен в восьмидневный срок».

Но совет не ограничивается сим заключением. Госпо­да члены совета не упускают возможности снова обсу­дить непозволительные взаимоотношения учителя с уче­никами. В прошлом году в опрос органиста было внесено

имя старшего гимназиста Гейерсбаха, теперь появился некий Рамбах. Писарь заносит в протокол: «О том же», то есть о «деле органиста Баха».

Вызван ученик Рамбах, и ему делается замечание по поводу беспорядков, происходящих по сие время. Ответ Рамбаха записан так:

«Органист Бах играл раньше слишком долго, но пос­ле того, как по этой причине господином суперинтендан­том ему было сделано замечание, он стал играть в край­ней степени мало (коротко)».

Не осталось сведений, о чем шел дальше разговор и какие жалобы были высказаны. Следующая запись от­носится уже к поведению ученика.

Совет делает выговор ему за то, что в прошлое вос­кресенье (очевидно, первое по возвращении Баха к сво­им церковным обязанностям) он, Рамбах, «во время про­поведи ушел в винный погребок...».

Да, ученик признает свою вину и говорит, что такое больше не повторится, что священники уже отнеслись к нему по сему поводу строго.

В назидание распустившимся ученикам в протокол заносится: «канцелярскому служителю сообщить ректо­ру, чтобы он в течение четырех дней подряд сажал Рам­баха на два часа в карцер».

Самим обсуждением поведения ученика наряду с об­суждением проступка наставника, нарушившего срок по­ездки в Любек, чиновники консистории умалили досто­инство самолюбивого Баха. Однако в маленьком городе были и разумные люди. Если им не по силам оказалось разглядеть признаки гения в юном музыканте, то, по крайней мере, необычность его способностей они распо­знали.

Тот же молодой магистр Утэ, причастный к руковод­ству церковью, человек сдержанный и, по всей видимо­сти, терпимый, понимал, что великолепный орган звучал у Баха под стать лучшим инструментам Германии. Ор­ганиста, произвольно затянувшего свой отпуск, будь он на службе при княжеском или герцогском дворе, наказа­ли бы строго или уволили по приказанию властителя. Так же вправе были поступить совет арнштадтской кон­систории и магистрат. Баха унизили, уязвили, но остави­ли на службе. И после восьмидневного перерыва обсуж­дения дела не продолжили, никакого решения не при­няли.

Тянулись занятия в школе. Но не школа, а искусство музыки всецело поглощало Себастьяна. Именно после поездки в Любек в нем на равных с исполнителем-вир­туозом заговорил композитор. В трудно поддающихся да­тировке органных произведениях Баха несколько (в их числе фантазии, прелюдия и фуга ля минор, одна токка­та), относимы к арнштадтскому времени.

Под влиянием Букстехуде Бах стал внимательнее вслушиваться в голоса арнштадтских солистов. В ста­ринных кантатах и мотетах сопровождающие инструмен­ты всецело подчинялись ведению голосов хора и со­листов.

Постепенно менялся характер кантат. Композиторы придавали партиям солистов признаки инструментально­го звучания. Бах познал это искусство у Букстехуде и теперь старался в голосах своих учеников отыскивать чистоту инструментального звучания. Даже в семейном музицировании и пении с новой стороны оценивал голо­са родственников. Ему полюбился чистый, хотя и не сильный голос сопрано Марии Барбары. К лету 1706 го­да у Баха возникла дерзкая мысль: заменить в церков­ном хоре один мальчишеский голос женским.

Подобная выдумка уже не одному молодому Баху приходила в голову. Церковная традиция не допускала в хоры женских голосов. Но певческое искусство требо­вало такого нововведения. В юности зажегся подобной мыслью уже знакомый читателю певец, будущий теоре­тик и критик музыкального искусства гамбуржец Иоганн Маттесон. Ему удалось добиться своего в 1716 году: в опекаемом им церковном хоре зазвучали пассажи и тре­ли певиц, заменявших мальчиков. Этим нововведением Маттесон гордился всю жизнь и вспоминал впоследствии: «Я первый заменил мальчиков... тремя или четырьмя пе­вицами; невозможно описать, какого труда это мне стои­ло и как много доставило неприятностей».

То было в Гамбурге, одной из музыкальных столиц не только германских земель, но и целой Европы. Арн-штадт в сравнение не шел с этим городом. Тем замеча­тельнее, что молодой Бах увлекся подобной мыслью имен­но здесь, в захолустье.

Пасторы позволили ему испробовать женский голос на репетициях хора.

С замиранием сердца смущенная Мария Барбара взбиралась по узкой лесенке на хоры и там вместе с

мальчиками выводила свою партию сопрано, а то и про­бовала голос на правах солистки.

Волнующие часы! В пении милой сердцу Марии Бар­бары Иоганн Себастьян различал звучания идеальных женских голосов, которые, он верил в это, будут укра­шать хоры Германии. От чистого сопрано Барбары как бы осветилось все гулкое пространство пустой в неслу­жебные часы церкви.

Примолкли и удивленные ученики, почувствовав не­обычность присутствия в хоре Марии Барбары, над ко­торой они до сих пор украдкой посмеивались, встречая ее на улице с учителем. Они примолкли, переминаясь с ноги на ногу, но удержит ли эта ватага языки за зуба­ми? Ученики, наверно, и разнесли по городу весть о вы­думке господина органиста. И легко представить, каки­ми добавками расцвечивалась эта весть в пересудах!

Члены консистории спохватились. Восемь дней, отпу­щенные ими на размышление, растянулись чуть не на восемь месяцев! Ответа на заданные ему в феврале во­просы органист так и не дал. Теперь ему напомнили об этом. 11 ноября совет консистории, призвав к ответу органиста, второй раз, после февраля, разбирал его дело.

Снова Nos и снова Illе.

Начальство опять повело речь о недостатках настав­нической деятельности. Довольно резонно было объяв­лено, что не следовало бы ему, Баху, пренебрегать школьными уроками, раз он получает за это плату. Со­вет далее поставил в вину ему распущенность учеников, посещение ими «неприличных мест» и прочие проступ­ки. Особенно же сила власти блюстителей нравственно­сти обрушилась на Иоганна Себастьяна в связи с нару­шением им строжайшего правила церкви — в хор допу­щена женщина!

В акт допроса внесено: «Nos призвали его к ответу еще и за то, по какому праву он принял в хор посторон­нюю девушку и почему разрешил ей музицировать там».

Председатель совета устремляет взор вверх, он ссылается на авторитет апостола Павла: «Taceat muier in ecclesia!» — «Да молчит женщина в церкви!»

Произнесенное как заклинание поучение апостола окончательно укрепило судей в правоте своей власти.

Писарь занес в протокол только одну фразу из того, что сказал Illе в ответ, имея в виду участие «посторон­ней женщины» в пробном пенни:

— Об этом я докладывал магистру Утэ. Если и присутствовал здесь доброжелательный ма­гистр, он, видно, вынужден был промолчать.

Заседание окончено. Органист покинул консисторское судилище.

Было бы очень одиноко Иоганну Себастьяну, если бы он не чувствовал в себе тех подспудных духовных сил, которым нет дела до суетных житейских козней. И бы­ло бы одиноко, если бы в двух шагах от консистории не жила Регина Ведерман и не гостила бы у нее Мария Барбара, нарушившая, по словам консисторских чинов, с его ведома апостольский завет...

Публичного вмешательства в жизнь свою он не по­терпит. Этот день решил судьбу Иоганна Себастьяна. По словам С. А. Базунова, русского биографа Баха, ор­ганист «с очевидностью усмотрел, что в Арнштадте ему долго оставаться было невозможно. Предоставив своим обвинителям думать о его преступлениях что они хотят, он исключительно отдался тому, что считал единственно настоящим делом, то есть своему искусству».

В церкви он стал играть лишь заданную служебным ритуалом музыку, с чем справлялся в его отсутствие и Иоганн Эрнст. Nos были удовлетворены разбирательством дела. И пастырям стало спокойнее. Nos и Illе — это противопоставление выражало собой суть взаимоотноше­ний властей и художников в феодально-бюргерской Гер­мании.

Молодой Бах надеялся, что в больших городах искус­ство музыки может благоденствовать. С Арнштадтом расставание стало теперь неминуемо.

Дата добавления: 2014-11-29