От царапины — к опасности гангрены. 4 страница

Не лишена, однако, значения дальнейшая история «блока». В письме к Горькому, которое Шахтман цитирует, Ленин выражал надежду на то, что удастся отделить политические вопросы от чисто философских. Шахтман забывает прибавить, что надежда Ленина совершенно не оправдалась. Разногласия прошли от вершин философии по всем вопросам, до самых злободневных. Если «блок не скомпрометировал большевизм, то только потому, что у Ленина была законченная программа, правильный метод, тесно спаянная фракция, в которой группа Богданова составляла небольшое и неустойчивое меньшинство.

Шахтман заключил с Бернамом и Эберном блок против пролетарского крыла собственной партии. Выскочить из этого нельзя. Соотношение сил в блоке полностью против Шахтмана. У Эберна есть фракция. Бернам, при содействии Шахтмана, может создать подобие фракции из интеллигентов, разочарованных в большевизме. Ни самостоятельной программы, ни самостоятельного метода, ни самостоятельной фракции у Шахтмана нет. Эклектический характер «программы» определяется противоречивыми тенденциями блока. В случае распада блока, — а распад неизбежен, — Шахтман выйдет из борьбы только с ущербом для партии и для себя.

Шахтман ссылается далее на то, что в 1917 году Ленин и Троцкий объединились после долгой борьбы, и неправильно было поэтому напоминать им их прошлые разногласия. Пример этот несколько скомпрометирован тем, что Шахтман однажды уже использовал его для объяснения своего блока с… Кэнноном против Эберна. Но и помимо этого неприятного обстоятельства историческая аналогия ложна в корне. Вступив в партию большевиков, Троцкий признал полностью и целиком правильность ленинских методов построения партии. В то же время непримиримая классовая тенденция большевизма успела исправить неправильный прогноз. Если мы не поднимали в 1917 г. заново вопроса о «перманентной революции», то потому что он для обеих сторон был уже разрешен самим ходом вещей. Базой совместной работы были не субъективные и конъюнктурные комбинации, а пролетарская революция. Это — солидная база. К тому же дело шло не о «блоке», а об объединении в одной партии — против буржуазии и её мелкобуржуазной агентуры. Внутри партии октябрьский блок Ленина-Троцкого был направлен против мелкобуржуазных колебаний в вопросе о восстании.

Не менее поверхностна ссылка Шахтмана на блок Троцкого с Зиновьевым в 1926 г. Борьба шла тогда не против «бюрократического консерватизма», как психологической черты некоторых неприятных индивидуумов, а против могущественнейшей в мире бюрократии, с её привилегиями, самовластием и реакционной политикой. Широта допустимых разногласий в блоке определяется характером противника.

Соотношение элементов внутри блока тоже было совершенно иное. Оппозиция 1923 г. имела свою программу и свои кадры, вовсе не интеллигентские, как утверждает Шахтман, вслед за сталинцами, а преимущественно рабочие. Оппозиция Зиновьева-Каменева, по нашему требованию, признала в особом документе, что оппозиция 1923 г. была права во всех основных вопросах. Тем не менее, так как у нас были разные традиции, и мы сходились далеко не во всем, слияния не произошло; обе группы оставались самостоятельными фракциями. В некоторых важных вопросах оппозиция 1923 г. делала, правда, оппозиции 1926 г. — против моего голоса — принципиальные уступки*, которые я считал и считаю недопустимыми. То обстоятельство, что я не протестовал открыто против этих уступок, было скорее ошибкой. Но для открытых протестов оставалось вообще немного места: мы работали нелегально. Обе стороны, во всяком случае, хорошо знали мои взгляды на спорные вопросы. Внутри оппозиции 1923 г. 999 из тысячи, если не более, стояли на моей точке зрения, а не на точке зрения Зиновьева или Радека. При таком соотношении двух групп в блоке могли быть те или другие частные ошибки, но не было и тени авантюризма.

* Троцкий имеет в виду, в первую очередь, вопрос о теории перманентной революции, по которому он и его единомышленники расходились с фракцией Зиновьева-Каменева. См. сборник «Перманентная революция» /И-R/.

Совсем иначе обстоит дело с Шахтманом. Кто прав был в прошлом, и в чем именно? Почему Шахтман был сперва с Эберном, потом с Кэнноном, теперь снова с Эберном? Разъяснения самого Шахтмана насчет прошлой ожесточенной борьбы фракций достойны не ответственного политического деятеля, а детской комнаты: немножко Джон был не прав, немножечко Макс, все были немножечко неправы, а теперь все немножечко правы. Кто в чем именно был не прав, об этом ни слова. Традиции нет. Вчерашний день вычеркивается со счетов. И все это почему? Потому, что тов. Шахтман играет роль блуждающей почки в организме партии.

Ища исторических аналогий, Шахтман обходит один пример, с которым его нынешний блок имеет действительное сходство: я имею в виду, так называемый, августовский блок 1912 г. Я принимал активное участие в этом блоке, в известном смысле создавая его. Политически я расходился с меньшевиками по всем основным вопросам. Я расходился так же и с ультра-левыми большевиками, впередовцами. По общему направлению политики я стоял несравненно ближе к большевикам. Но я был против ленинского «режима», ибо не научился еще понимать, что для осуществления революционной цели необходима тесно спаянная, централизованная партия. Так я пришел к эпизодическому блоку, который состоял из разношерстных элементов и оказался направлен против пролетарского крыла партии.

В августовском блоке ликвидаторы имели фракцию. Впередовцы так же имели нечто вроде фракции. Я стоял изолированно, имея единомышленников, но не фракцию. Большинство документов было написано мною, и они имели своей целью, обходя принципиальные разногласия, создать подобие единомыслия в конкретных политических вопросах». Ни слова о прошлом! Ленин подверг августовский блок беспощадной критике, и особенно жестокие удары выпали на мою долю. Ленин доказывал, что, так как я политически не схожусь ни с меньшевиками, ни с впередовцами, то моя политика есть авантюризм. Это было сурово, но в этом была правда.

В качестве «смягчающих обстоятельств» укажу на то, что моей задачей было не поддержать правую и ультра-левую фракции против большевиков, а объединить партию в целом. На августовскую конференцию были приглашены также и большевики. Но так как Ленин наотрез отказался объединяться с меньшевиками (в чем он был совершенно прав), то я оказался в противоестественном блоке с меньшевиками и впередовцами. Второе смягчающее обстоятельство состоит в том, что самый феномен большевизма, как подлинно революционной партии, развивался тогда впервые: в практике Второго Интернационала прецедентов не было. Но я этим вовсе не хочу снять вину с себя. Несмотря на концепцию перманентной революции, которая открывала несомненно правильную перспективу, я не освободился в тот период, особенно в организационной области, от черт мелко-буржуазного революционера, болел болезнью примиренчества по отношению к меньшевикам и недоверчивого отношения к ленинскому централизму. Сейчас же после августовской конференции блок стал распадаться на составные части. Через несколько месяцев я стоял уже не только принципиально, но и организационно вне блока.

Я повторяю ныне по адресу Шахтмана тот упрек, который Ленин сделал по моему адресу 27 лет тому назад: «Ваш блок беспринципен». «Ваша политика есть авантюризм». От души желаю, чтобы Шахтман сделал из этих обвинений те выводы, которые в свое время сделал я.

Борющиеся фракции.

Шахтман выражает изумление по поводу того, что Троцкий, «лидер оппозиции 1923 г.», может поддерживать бюрократическую фракцию Кэннона. Здесь, как и в вопросе о рабочем контроле, Шахтман снова обнаруживает отсутствие чувства исторической перспективы. Правда, в оправдание своей диктатуры, советская бюрократия, эксплоатировала принципы большевистского централизма. Но по существу она превращала их в свою противоположность. Это ни в малой степени не компрометирует методы большевизма. Ленин, в течение многих лет воспитывал партию в духе пролетарской дисциплины и сурового централизма. Ему при этом приходилось десятки раз выдерживать атаки со стороны мелко-буржуазных фракций и клик. Большевистский централизм был глубоко прогрессивным фактором, и в конце концов обеспечил победу революции. Не трудно понять, что борьба нынешней оппозиции в Социалистической Рабочей Партии не имеет ничего общего с борьбой русской оппозиции 1923 г. против привилегированной бюрократической касты, зато чрезвычайно похожа на борьбу меньшевиков против большевистского централизма.

Кэннон и его группа являются, по словам оппозиции, «выражением того типа политики, который лучше всего может быть описан, как бюрократический консерватизм». Что это значит? Господство консервативной рабочей бюрократии, участницы в прибылях национальной буржуазии, было бы немыслимо без прямой и косвенной поддержки капиталистического государства. Господство сталинской бюрократии было бы немыслимо без ГПУ, армии, судов и пр. Советская бюрократия поддерживает Сталина именно как бюрократа, который лучше всех других защищает её интересы. Профсоюзная бюрократия поддерживает Грина или Люиса, именно потому, что их пороки, как умелых и ловких бюрократов, обеспечивают материальные интересы рабочей аристократии. На чем же основана тенденция «бюрократического консерватизма» в СРП? Очевидно не на материальных интересах, а на подборе бюрократических индивидуальностей — в противовес другому лагерю, где подбираются новаторы, инициаторы и динамические натуры. Никакой объективной, т.е. социальной основы под «бюрократическим консерватизмом» оппозиция не указывает. Все сводится к чистому психологизму.

В этих условиях всякий мыслящий рабочий скажет: возможно, что т. Кэннон действительно грешит бюрократическими тенденциями — мне трудно судить об этом на расстоянии; но если большинство ЦК и всей партии, отнюдь не заинтересованное в бюрократических «привилегиях», поддерживает Кэннона, значит не за его бюрократические тенденции, а несмотря на них. Значит у него есть какие-то другие достоинства, которые далеко перевешивают этот личный недостаток. Так скажет серьезный член партии. И, по-моему, он будет прав.

В подтверждение своих жалоб и обвинений, вожди оппозиции приводят разрозненные эпизоды и анекдоты, которые в каждой партии насчитываются сотнями и тысячами, причем объективная проверка в большинстве случаев немыслима. Я далек от мысли пускаться в критику анекдотической части оппозиционных документов. Но об одном эпизоде я хочу высказаться, как участник и свидетель. Лидеры оппозиции очень высокомерно рассказывают о том, как легко, будто бы, без критики и размышления, Кэннон и его группа приняли программу переходных требований. Вот что я писал 15 апреля т. Кэннону по поводу выработки программы:

«Мы послали вам проект переходной программы и короткое заявление о рабочей партии. Без вашего визита в Мексику, я бы никогда не смог написать проект программы, потому что я узнал из дискуссии множество важных вещей, позволивших мне писать более открыто и конкретно…»

Шахтман прекрасно знает об этих обстоятельствах, так как он тоже участвовал в прениях.

Слухи, личные догадки и просто сплетни не могут не занимать большого места в мелко-буржуазных кружках, где люди связаны не партийной, а личной связью, и где нет привычки классового подхода к событиям. Из уст в уста передается, что меня посещают исключительно представители большинства и сбивают меня с пути истины. Дорогие товарищи, не верьте этому вздору! Политическую информацию я собираю теми же методами, какими вообще пользуюсь в своих работах. Критическое отношение к информации входит органической частью в политическую физиономию каждого политика. Если я не способен отличить ложные сообщения от правильных, какую цену могут иметь мои суждения вообще?

Я знаю лично не менее 20 членов фракции Эберна. Некоторым из них я обязан дружественной помощью в моей работе, и всех или почти всех их я считаю ценными членами партии. Но в то же время я должен сказать, что всех их отличает, в той или иной степени, налет мелко-буржуазной среды, отсутствие классового опыта и, до известной степени, отсутствие потребности в связи с пролетарским движением. Их положительные черты связывают их с Четвертым Интернационалом. Их отрицательные черты связывают их с наиболее консервативной из всех фракций.

«Противо-интеллигентское настроение стучится в головы членов партии», жалуется документ о «бюрократическом консерватизме» (стр. 25). Этот довод притянут за волосы. Дело идет не о тех интеллигентах, которые полностью перешли на сторону пролетариата, а о тех элементах, которые пытаются перевести партию на позиции мелко-буржуазного эклектизма. «Распространяется пропаганда против Нью-Йорка, — говорит тот же документ, — которая в основе играет на предрассудках, далеко не всегда здоровых». (стр. 25). О каких предрассудках идет речь? Видимо, об антисемитизме. Если в нашей партии имеются антисемитские или иные расовые предрассудки, то с ними нужна беспощадная борьба, при помощи открытых ударов, а не туманных намеков. Но вопрос об еврейской интеллигенции и полуинтеллигенции в Нью-Йорке есть социальный, а не национальный вопрос. В Нью-Йорке имеется огромное количество еврейских пролетариев. Однако, фракция Эберна состоит не из них. Мелко-буржуазные элементы фракции не сумели до сих пор найти путей к еврейским рабочим. Они удовлетворяются собственной средой.

В истории бывало не раз, — вернее сказать, в истории иначе не бывает, — что при переходе партии из одного периода в другой, те элементы, которые в прошлом играли прогрессивную роль, но оказались неспособны своевременно приспособиться к новым задачам, сплачиваются теснее перед опасностью и обнаруживают не свои положительные, а почти исключительно отрицательные черты. Такова именно ныне роль фракции Эберна, при которой Шахтман состоит в качестве журналиста, а Бернам — в качестве теоретического вдохновителя.

«Кэннон знает, — упорствует Шахтман, — каким подлогом является вводить в нынешнюю дискуссию „вопрос об Эберне"; он знает то, что знает всякий осведомленный лидер партии и многие её члены, именно, что в течении нескольких последних лет не было ничего подобного группе Эберна».

Я позволю себе сказать, что, если, кто здесь искажает действительность, то именно Шахтман. Я слежу за развитием внутренних отношений в американской секции около 10 лет. Специфический состав и особая роль нью-йоркской организации стали мне ясны прежде всего. Шахтман, вероятно, помнит, что еще на Принкипо я советовал Центральному Комитету переселиться на время из Нью-Йорка, с его атмосферой мелко-буржуазной склоки, в какой-либо провинциальный промышленный центр. С переездом в Мексику я получил возможность лучше ознакомиться с жизнью Соединенных Штатов, ближе освоиться с английским языком и, благодаря многочисленным посещениям северных друзей, составить себе более живое представление о социальном составе и политической психологии разных группировок. На основании своих личных и непосредственных наблюдений за последние три года я утверждаю, что фракция Эберна потенциально, если не «динамически», существовала непрерывно. Членов фракции Эберна, при некотором политическом опыте, легко узнать не только по социальным признакам, но и по подходу ко всем вопросам. Формально, эти товарищи отрицали существование своей фракции. Был период, когда некоторые из них действительно пытались раствориться в партии. Но они это делали с насилием над собой, и во всех критических вопросах выступали по отношению к партии, как сторона. Они гораздо менее интересовались принципиальными вопросами, в частности вопросом об изменении социального состава партии, чем комбинациями на верхах, личными конфликтами и вообще происшествиями в «штабе». Это школа Эберна. Многих из этих товарищей я настойчиво предупреждал, что вращение в искусственном кругу неизбежно приведет раньше или позже к новому фракционному взрыву.

Вожди оппозиции иронически и пренебрежительно говорят относительно пролетарского состава фракции Кэннона; в их глазах эта случайная «деталь» не имеет никакого значения. Что это, если не мелко-буржуазное высокомерие в сочетании со слепотой? На Втором съезде российской социалдемократии, в 1903 г., где произошел раскол между большевиками и меньшевиками, на несколько десятков делегатов было всего трое рабочих. Все три оказались с большинством. Меньшевики издевались над тем, что Ленин придавал этому факту огромное симптоматическое значение: сами меньшевики позицию трех рабочих объясняли их недостаточной «зрелостью». Но прав, как известно, оказался Ленин.

Если пролетарская часть нашей американской партии является политически «отсталой», то главнейшая задача «передовых» должна была бы состоять в том, чтобы поднять рабочих на более высокий уровень. Почему же нынешняя оппозиция не нашла пути к этим рабочим? Почему она предоставила эту работу «клике Кэннона?» В чем тут дело? Рабочие ли недостаточно хороши для оппозиции? Или же оппозиция не подходит для рабочих?

Нелепо было бы думать, что рабочая часть партии совершенна. Рабочие лишь постепенно дорабатываются до ясного классового сознания. Профессиональные союзы всегда создают питательную среду для оппортунистических уклонов. С этим вопросом мы неизбежно встретимся на одном из ближайших этапов. Партии придется не раз напоминать своим собственным тред-юнионистам, что педагогическое приспособление к более отсталым слоям пролетариата не должно превращаться в политическое приспособление к консервативной бюрократии тред-юнионов. Всякий новый этап развития, всякое расширение рядов партии и усложнение методов её работы открывают не только новые возможности, но и новые опасности. Работники профессиональных союзов, даже самого революционного воспитания, нередко проявляют склонность освободиться от контроля партии. Однако, сейчас дело идет совсем не об этом. Сейчас непролетарская оппозиция, тянущая за собой непролетарское большинство молодежи, пытается пересмотреть нашу теорию, нашу программу, нашу традицию, — и все это легкомысленно, вскользь, для удобства борьбы с «кликой Кэннона». Сейчас неуважение к партии проявляют не тред-юнионисты, а мелко-буржуазные оппозиционеры. Именно для того, чтобы тред-юнионисты не повернулись в дальнейшем спиной к партии, нужно этим мелко-буржуазным оппозиционерам дать решительный отпор.

Нельзя к тому же забывать, что действительные или возможные ошибки товарищей, работающих в профессиональных союзах, отражают давление американского пролетариата, каким он является сегодня. Это — наш класс. Мы перед его давлением не собираемся капитулировать. Но это давление указывает нам вместо с тем нашу основную историческую дорогу. Ошибки оппозиции, наоборот, являются продуктом давления другого, чуждого нам класса. Идеологический разрыв с ним есть элементарное условие дальнейших успехов.

Крайне фальшивы рассуждения оппозиции о молодежи. Разумеется, без завоевания пролетарской молодежи революционная партия развиваться не может. Но беда в том, что у нас есть почти только мелко-буржуазная молодежь, в значительной степени с социалдемократическим, т.е. оппортунистическим прошлым. Лидеры этой молодежи имеют несомненные достоинства и способности, но, увы, воспитаны в духе мелко-буржуазных комбинаторов, и если их не оторвать от привычной среды, если не отправить их в рабочие районы, без всяких высоких чинов, для повседневной черной работы в пролетариате, они могут навсегда погибнуть для революционного движения. По отношению к молодежи, как и во всех других вопросах, Шахтман занял, к сожалению, в корне ложную позицию.

Пора остановиться!

Насколько, под влиянием ложной исходной позиции, снизилась мысль Шахтмана, видно из того, что он изображает мою позицию, как защиту «клики Кэннона», и несколько раз возвращается к тому, что я во Франции столь же ошибочно поддерживал «клику Молинье». Дело сводится к поддержке мною отдельных людей или групп, совершенно независимо от их программы. Пример с Молинье способен только напустить лишнего туману. Попытаемся рассеять его. Молинье обвиняли не в том, что он отступает от программы, а в том, что он проявляет недисциплинированность, произвол, и пускается во всякого рода финансовые авантюры для поддержания партии и своей фракции. Так как Молинье — человек большой энергии и несомненных практических способностей, то я находил необходимым — не только в интересах Молинье, но прежде всего в интересах самой организации, — исчерпать все возможности убеждения и перевоспитания его в духе пролетарской дисциплины. А так как многие из его противников имели его недостатки, но не имели его достоинств, то я всячески убеждал не спешить с расколом, а проверить Молинье еще и еще раз. К этому сводилась моя «защита» Молинье в младенческий период существования нашей французской секции.

Считая терпеливое отношение к заблуждающимся или недисциплинированным товарищам и повторные попытки их революционного перевоспитания абсолютно обязательными, я применял эти методы отнюдь не только по отношению к Молинье. Я делал попытки привлечения и сохранения в партии Курта Ландау, Фильде, Вейсборда, австрийца Фрея, француза Трона и ряда других лиц. Во многих случаях мои попытки оказывались тщетны; в некоторых случаях удалось все же сохранить ценных товарищей.

Во всяком случае, в моем отношении к Молинье не было ни малейших принципиальных уступок. Когда он решил создать газету на основании «четырех лозунгов», взамен нашей программы, и приступил самостоятельно к исполнению этого замысла, я был в числе тех, которые настаивали на его немедленном исключении. Не скрою, однако, что во время учредительного съезда Четвертого Интернационала я был сторонником того, чтобы еще раз проверить Молинье и его группу в рамках Интернационала, если они успели убедиться в ошибочности своей политики. Попытка и на этот раз ни к чему не привела. Но я не отказываюсь повторить ее, при подходящих условиях, снова. Курьезнее всего, что среди крайних противников Молинье были люди, как Верекен и Снефлит, которые, после того, как они порвали с Четвертым Интернационалом, благополучно объединились с Молинье.

Ряд товарищей, которые знакомились с моими архивами, дружески упрекали меня в том, что я тратил и трачу слишком много времени на убеждение «безнадежных» людей. Я отвечал им, что мне приходилось много раз наблюдать, как люди меняются с обстоятельствами, и что я поэтому не склонен объявлять людей «безнадежными» на основании нескольких, хотя бы и серьезных ошибок.

Когда для меня стал ясен тот тупик, в который Шахтман загоняет себя и известную часть партии, я написал ему, что, если бы у меня была возможность, я немедленно сел бы на аэроплан, прибыл бы в Нью-Йорк и спорил бы с ним трижды 24 часа подряд. Я спрашивал его: нельзя ли нам все же встретиться? Шахтман не ответил мне. Это его полное право. Весьма возможно, что те товарищи, которые будут знакомиться с моими архивами, скажут и на этот раз, что мое письмо Шахтману было с моей стороны ложным шагом, и приведут эту мою «ошибку» в связи с моей слишком настойчивой «защитой» Молинье. Они не убедят меня. Формировать международный пролетарский авангард в нынешних условиях есть задача исключительной трудности. Гоняться за отдельными лицами в ущерб принципам было бы, разумеется, преступлением. Но сделать все, чтобы вернуть выдающихся, но ошибающихся товарищей на путь нашей программы, я считал и считаю своим долгом.

Из той самой профсоюзной дискуссии, которую Шахтман использовал явно неудачно, я процитирую слова Ленина, которые Шахтману следует твердо запомнить себе: «всегда ошибка начинается с маленького и становится большой. Всегда разногласия начинаются с маленького. Всякому случалось получать ранку, но если эта ранка начинает загнивать, то может получиться смертельная болезнь». Так говорил Ленин 23 января 1921 г. Не ошибаться нельзя. Все ошибаются, одни — чаще, другие — реже. Долг пролетарского революционера — не упорствовать в ошибке, не ставить амбицию выше интересов дела, а вовремя остановиться. Т. Шахтману пора остановиться! Иначе, царапина, успевшая уже превратиться в нарыв, может довести до гангрены.

Письмо к Мартину Эберну* §

* Троцкий здесь отвечает на следующее письмо Мартина Эберна:

24 января

Дорогой товарищ Троцкий, В прошлом я оставил без внимания несколько фальшивых заявлений но в вашем открытом письме к товарищу Бернаму я замечаю кроме других вещей следующее: «По поводу моей прошлой статьи т. Эберн, как передают, сказал: "это — раскол". Такого рода отзыв показывает лишь, что Эберну не хватает привязанности к партии и к Интернационалу; он — человек кружка». Эта передача неверна; то есть, она является ложью. Могу ли я узнать, от кого идет эта информация; попробовали ли вы проверить ее?

С товарищеским приветом,

Мартин Эберн

29 января 1940 г.

Дорогой товарищ Эберн,

Я получил сообщение о вашем предполагаемом выражении «Это — раскол» от товарища Кэннона. 29 декабря 1939 года он написал следующее:

«Ваш документ уже широко распространен внутри партии. Пока что я слышал лишь два определенных замечания от руководителей меньшинства. Эберн, после того как он прочел титул и несколько первых параграфов заметил Голдману, "Это означает раскол"».

Я знаю Кэннона как надежного товарища и я не имею никакой причины не доверять его сообщению.

Вы говорите, что это сообщение «является лживым». Долгий опыт говорит мне, что во время длинной фракционной борьбы недоразумения такого рода могут случаться даже и в отсутствие злых намерений с той или другой стороны.

Вы спрашиваете, попробовал ли я проверить это сообщение. Вовсе нет. Если бы я передал его в частных письмах, как известный мне факт, то это было бы нелояльным. Но я опубликовал его с заметкой, что «это было мне сообщено» и таким образом дал вам возможность подтвердить или опровергнуть это сообщение. Я думаю что в ходе партийной дискуссии это является наилучшим способом проверки.

Вы пишете в начале письма: «В прошлом я оставил без внимания несколько фальшивых заявлений но в вашем открытом письме я замечаю кроме других вещей…» и т.д. Что здесь означает эта фраза «несколько фальшивых заявлений»? От кого? Что означает фраза «кроме других вещей»? Какие вещи? Не думаете ли вы, что подобные выражения могут быть поняты неопытными товарищами как смутные инсинуации. Если в моей статье есть «несколько фальшивых заявлений» и «других вещей», то было бы лучше их перечислить. Если неверные заявления не происходят от меня то я не понимаю почему вы пишете мне о них. Мне трудно понять, как кто-то может «оставить без внимания» фальшивые заявления если они имеют политическое значение: это может быть понято как невнимание к партии.

Во всяком случае, я с удовольствием замечаю что вы категорически отрицаете фразу «это означает раскол». Я понимаю такой энергичный тон вашего письма в том смысле, что ваше отрицание является больше чем формальным, то есть, что вы отрицаете не только эту цитату, но что вы думаете, как и я, что идея раскола сама по себе является отвратительным предательством Четвертого Интернационала.

С товарищеским приветом.

Лев Троцкий

Переписка между Эберном и Троцким началась в 1929 году вскоре после высылки Троцкого из СССР и состояла из 80-и писем Эберна и 32-х — Троцкого. В целом, письма Эберна касаются организационных вопросов гораздо больше, чем политических или теоретических. В ответ на вышеприведенное письмо Троцкого Эберн написал еще одно письмо, оказавшееся последним в их долгой переписке. Это последнее письмо Эберна было датировано 6 февраля. Оно было огромным, в восемь машинописных страниц длиной. Несмотря на длину, оно не затронуло ни одного теоретического, политического или общественного вопроса, а состояло полностью из фракционного, мелочного разбора: кто, что, когда сказал, кто был в какой группе, кто кого обидел, кто пустил какой слух и т.п.

Два письма к Альберту Голдману §

10 февраля 1940 г.

Дорогой товарищ Голдман,

Я совершенно согласен с вашим письмом от 5 февраля. Если я опубликовал замечание Эберна о расколе, то только для того, чтобы вызвать товарища Эберна и других лидеров оппозиции на открытое и недвусмысленное заявление по этому вопросу — не о якобы тайных намерениях руководителей большинства, а о своих собственных намерениях.

Я уже слышал афоризм о «второстепенных гражданах». Я бы спросил руководителей оппозиции: когда они называют группу соперников «кликой Кэннона» или «консервативными бюрократами» и так далее, то не желают ли они сделать соперников второстепенными гражданами? Я могу добавить, что крайняя чувствительность есть одна из наиболее ярких характеристик каждой мелкобуржуазной группы. Я не знаю, например, хочет ли Шахтман с помощью своего «Открытого письма» сделать второстепенного гражданина из меня. Я заинтересован только в его идеях, не в его психологическом анализе.

Мне кажется иногда, что, возбужденные цепью ошибок, руководители оппозиции подталкивают друг друга к истерии, а затем, чтобы оправдать эту фракционную истерию в собственных глазах, они приписывают злые козни и фантастические замыслы своим противникам. Когда они говорят, что моя переписка с Кэнноном являлась камуфляжем, то я могу лишь пожать плечами.

Дата добавления: 2014-12-24