О причинах и странностях любви

Давно уж меня смущал энтузиазм его поклон­ников. Не впервые их эпитеты казались чересчур восторженными. Когда он приезжал в Ленинград, его встречали, сопровождали, вокруг него по­стоянно роился народ. Его «расхватывали» на лек­ции в самые разные институты. То же самое твори­лось и в Москве. И занимались этим не любители сенсаций, не журналисты — открыватели непри­знанных гениев: есть такая публика,— как раз наоборот, серьезные ученые, молодые доктора на­ук — весьма точных наук, люди скептические, го­товые скорее свергать авторитеты, чем устанав­ливать.

Чем для них был Любищев — казалось бы, про­винциальный профессор, откуда-то из Ульяновска, не лауреат, не член ВАКа... Его научные труды? Их оценивали высоко, но имелись математики и покрупнее Любищева, и генетики позаслуженнее его.

Его эрудиция? Да, он много знал, но в наше время эрудицией можно удивить, а не за­воевать.

Его принципиальность, смелость? Да, конечно...

Но я, например, не многое мог оценить, и боль­шинство мало что понимало в его специальных исследованиях... Что им было до того, что Люби­щев получал лучшую дискриминацию трех видов Хэтокнема? Я понятия не имел, что это за Хэтокнем, и до сих. пор не знаю. И дискриминантные функции тоже не представляю. И тем не менее редкие встречи с Любищевым производили на меня сильное впечатление. Оставив свои дела, я следовал за ним, часами слушал его быструю речь с дикцией отвратительной, неразборчивой, как и его почерк.

Симптомы этой влюбленности и жадного инте­реса напомнили мне таких людей, как Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский, и Лев Дави­дович Ландау, и Виктор Борисович Шкловский. Правда, там я знал, что передо мною люди исклю­чительные, всеми признанные как исключитель­ные. У Любищева же такой известности не было. Я видел его без всякого ореола: плохо оде­тый, громоздкий, некрасивый старик, с провин­циальным интересом к разного рода литературным слухам. Чем он мог пленить? Поначалу казалось, что привлекает еретичность его взглядов. Все, что он говорил, шло как бы вразрез. Он умел подвер­гнуть сомнению самые незыблемые положения. Он не боялся оспаривать какие угодно авторитеты — Дарвина, Тимирязева, Тейера де Шардена, Шредингера... Всякий раз доказательно, неожиданно, думал оттуда, откуда никто не думал. Видно бы­ло, что он ничего не заимствовал, все было его собственное, выношенное, проверенное. И говорил он собственными словами, в их первородном зна­чении.

— Я — кто? Я — дилетант, универсальный ди­летант. Слово-то это происходит от итальянского «дилетто», что значит — удовольствие. То есть че­ловек, которому процесс всякой работы доставляет удовольствие.

Еретичность была только признаком, за ней угадывалась общая система миропонимания, неч­то непривычное, контуры уходящего куда-то ввысь грандиозного сооружения. Формы этого еще не достроенного здания были странны и привлека­тельны...

И все же этого было недостаточно. Чем-то меня еще пленял этот человек. Не только меня. К нему обращались учителя, заключенные, академики, ис­кусствоведы и люди, о которых я не знаю, кто они. Я читал не их письма, а ответы Любищева. Обстоятельные, свободные, серьезные, некоторые — очень интересные, и в каждом письме он оставал­ся самим собой. Чувствовалась его непохожесть, отдельность. Через письма я лучше понял свое чувство. В письмах он раскрывался, по-видимому, лучше, чем в общении. По крайней мере так мне казалось теперь.

Не случайно у него почти не было учеников. Хотя это вообще свойственно многим крупным ученым, создателям, целых направлений и учений. У Эйнштейна тоже не было учеников, и у Менде­леева, и у Лобачевского. Ученики, научная шко­ла — это бывает не так часто. У Любищева были поклонники, были сторонники, были почитатели и были читатели. Вместо учеников у него были учащиеся, т. е. не он их учил, а они учились у него — трудно определить, чему именно, скорее всего тому, как надо жить и мыслить. Похоже было, что вот наконец-то нам встретился человек, которому известно, зачем он живет, для чего... Словно бы имелась у него высшая цель. а может, даже открылся ему смысл его бытия. Не просто нравственно жить и добросовестно работать, а по­хоже, он понимал сокровенное значение всего того, что делал. Ясно, что это годилось только для него одного. Альберт Швейцер не призывал никого ехать врачами в Африку. Он отыскал свой путь, свой способ воплощения своих принципов. Тем не менее пример Швейцера затрагивает совесть людей.

У Любищева была своя история. Не явная, большей частью скрытая как бы в клубнях. Они начали обнажаться лишь теперь, но присутствие их ощущалось всегда. Что б там ни говорилось, интеллект и душа человеческая обладают особым свойством излучения — помимо поступков, помимо слов, помимо всех известных законов физики. Чем значительнее душа, тем сильнее впечатление...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

в которой автор сообщает сведения, разумеется, достойные удивления и раздумья

Никто, даже близкие Александра Александ­ровича Любищева не подозревали величины на­следия, оставленного им.

При жизни он опубликовал около семидесяти научных работ. Среди них классические работы по дисперсионному анализу, по таксономии, то есть по теории систематики, по энтомологии — работы, широко переведенные за границей.

Всего же им написано более пятисот листов разного рода статей и исследований. Пятьсот ли­стов — это значит двенадцать с половиной тысяч страниц машинописного текста: с точки зрения даже профессионального писателя, цифра колос­сальная.

История науки знает огромные наследия Эйле­ра, Гаусса, Гельмгольца, Менделеева. Для меня подобная продуктивность всегда была загадочной. При этом казалось необъяснимым, но естествен­ным, что в старину люди писали больше. Для ны­нешних же ученых многотомные собрания сочине­ний — явление редкое и даже странное. Писате­ли — и те, похоже, стали меньше писать.

Наследие Любищева состоит из нескольких разделов: там работы по систематике земляных блошек, истории науки, сельскому хозяйству, ге­нетике, защите растений, философии, энтомологии, зоологии, теории эволюции... Кроме того, он писал воспоминания о ряде ученых, о Пермском уни­верситете.

Он читал лекции, заведовал кафедрой, отделом научного института, ездил в экспедиции: в трид­цатые годы он исколесил вдоль и поперек Евро­пейскую Россию, ездил по колхозам, занимаясь вредителями садов, стеблевыми вредителями, сус­ликами... В так называемое свободное время, для «отдыха», он занимался классификацией земляных блошек. Объем только этих работ выглядит так: к 1955 году Любищев собрал 35 ящиков смонти­рованных блошек. Их было там 13000. Из них у 5000 самцов он препарировал органы. Триста ви­дов. Их надо было определить, измерить, препа­рировать, изготовить этикетки. Он собрал мате­риалов в шесть раз больше, чем имелось в Зооло­гическом институте. Он занимался классификацией вида Халтика всю жизнь. Для этого надо иметь особый талант углубления, надо уметь понимать такие работы, их ценность и неисчерпаемую но­визну. Когда у известного гистолога Невмываки спросили, как может он всю жизнь изучать строе­ние червя, он удивился: «Червяк такой длинный, а жизнь такая короткая!»

Любищев умудрился работать и вширь и вглубь, быть узким специалистом и быть универ­салом.

Диапазон его знаний трудно было определить. Заходила речь об английской монархии — он мог привести подробности царствования любого из английских королей; говорили о религии — выяс­нялось, что он хорошо знает Коран, Талмуд, исто­рию папства, учение Лютера, идеи пифагорейцев... Он знал теорию комплексного переменного, эко­номику сельского хозяйства, социал-дарвинизм Р. Фишера, античность и бог знает что еще. Это не было ни всезнайством, ни начетничеством, ни феноменом памяти. Подобные знания возникли в силу причин, о которых речь пойдет ниже. Замечу, что, конечно, и усидчивостью он обладал колос­сальной. Усидчивость — это ведь тоже свойство некоторых талантов, кстати — распространенное и необходимое для такой специальности, как энто­мология: Любищев сам говорил, что принадлежит к ученым, которых надо снимать не с лица, а с зада.

Судя по отзывам специалистов — таких ученых, как Лев Берг, Николай Вавилов, Владимир Бек­лемишев, цена написанного Любищевым — высо­кая. Ныне одни его идеи из еретических перешли в разряд спорных, другие из спорных — в несо­мненные. За судьбу его научной репутации, даже славы, можно не беспокоиться.

Я не собираюсь популярно рассказывать о его идеях и заслугах. Мне интересно иное: каким образом он, наш современник, успел так много сделать, так много надумать? Последние десяти­летия,— а умер он восьмидесяти двух лет,— рабо­тоспособность и идеепроиз­води­тель­ность его воз­растали. Дело даже не в количестве, а в том, как, каким образом он этого добивался. Вот этот способ и составлял суть наиболее для меня привлекательного создания Любищева. То, что он разработал, представляло открытие, оно сущест­вовало независимо от всех остальных его работ и исследований. По виду это была чисто техно­логическая методика, ни на что не претендую­щая,— так она возникла, но в течение десятков лет она обрела нравственную силу. Она стала как бы каркасом жизни Любищева. Не только наивыс­шая производительность, но и наивысшая жизне­деятельность.

Этика не имеет единиц измерения. Даже в веч­ных и общих определениях — добрый, злой, ду­шевный, жестокий — мы беспомощно путаемся, не зная, с чем сравнить, как понять, кто действительно добр, а кто добренький, и что значит истинная порядочность, где критерии этих качеств. Любищев не только сам жил нравственно, но чувство­валось, что у него существуют какие-то точные критерии этой нравственности, выработанные им и связанные как-то с его Системой жизни.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дата добавления: 2015-04-29