О времени и о себе

«Все, о Люцилий, не наше, а чужое, только время наша собственность,— писал Сенека.— Природа предоставила в наше владение только эту вечно текущую и непостоянную вещь, кото­рую, вдобавок, может отнять у нас всякий, кто этого захочет... Люди решительно ни во что не ценят чужого времени, хотя оно единственная вещь, которую нельзя возвратить обратно при всем желании. Ты спросишь, может быть, как же поступаю я, поучающий тебя? Признаюсь, я по­ступаю, как люди расточительные, но аккурат­ные—веду счет своим издержкам. Не могу ска­зать, чтобы я ничего не терял, но всегда могу отдать себе отчет, сколько я потерял, и каким об­разом, и почему».

Так еще в самом начале нашей эры, в 50-м году от Р. X., научные работники,— а Сенеку мож­но вполне считать научным работником,— вели счет своему времени и старались экономить его. Древние философы первыми поняли ценность вре­мени — они наверняка еще до Сенеки пробовали как-то обуздать время, приручить, понять его при­роду, ибо и тогда оно угнетало людей своей быст­ротечностью. *

Однако мы по своему самомнению уверены, что у древних времени девать было некуда. Что они, со своими солнечными, водяными и песоч­ными часами, измерять его как следует не умели, а значит, и не берегли. Прогресс — он ведь к то­му сводится, по мнению делового человека, чтобы сэкономить этому деловому человеку время. Для этого деловой человек из кареты пересел в поезд, оттуда на самолет. Вместо писем придумали теле­граммы и телефоны, вместо театров — телевизоры, вместо пуговиц — «молнии», вместо гусиного пе­ра — шариковую ручку. Эскалаторы, компьютеры, универмаги, телетайпы, электробритвы — все изо­бретается для того, чтобы сберечь человеку вре­мя. Однако почему-то нехватка этого времени у человека возрастает. Деловой человек наращивает скорости, внедряет ЭВМ, переделывает универ­маги в универсамы, печатает газеты фотоспосо­бом, он и говорить старается лаконичнее, уже не пишет, а диктует в диктофон, а дефицит времени увеличивается. Не только у него — цейтнот стано­вится всеобщим. Недостает времени на друзей, на письма, на детей, нет времени на то, чтобы ду­мать, чтобы не думая постоять в осеннем лесу, слушая черенковый хруст облетающих листьев, нет времени ни на стихи, ни на могилы родителей. Времени нет и у школьников, и у студентов, и у стариков. Время куда-то исчезает, его становится все меньше. Часы перестали быть роскошью. У каждого они на руке, точные, выверенные, у всех тикают будильники, но времени от этого не прибавилось. Время распределяется почти так же, как и две тысячи лет назад, при том же Сенеке: «большая часть нашей жизни уходит на ошибки и дурные поступки; значительная часть протекает в бездействии, и почти всегда вся жизнь в том, что мы делаем не то, что надо». Вполне актуаль­но, если исключить время, которое тратится на работу. За эти две тысячи лет положение, конеч­но, несколько исправилось, появилось много ис­следований о времени свободном, времени физи­ческом, космическом, об экономии времени и его правильном употреблении. Выяснилось, что время нельзя повернуть вспять, а также хранить, сда­вать его излишки в хранилища и брать по мере надобности. Это было бы очень удобно, потому что человеку не всегда нужно Время. Бывает, что ему вовсе не на что тратить, а приходится. Вре­мя — его нельзя не тратить, и транжирят его ку­да попало, на всякую ерунду. Есть люди, кото­рых время обременяет, они не знают, куда его, де­вать.

Известно, что счастливые не наблюдают часов, верно и другое — что и те, кто не наблюдают ча­сов, уже счастливы. Однако Любищев доброволь­но, не по службе, не по какой-то нужде, взял на себя несчастливую обязанность «наблюдать часы».

Дочь Александра Александровича рассказыва­ла, что в детстве, когда она и брат приходили к отцу в кабинет со своими расспросами, он, начи­ная им терпеливо отвечать, делал при этом ка­кую-то отметку на бумаге. Так было всегда. Мно­го позже она узнала, что он отмечал время. Он постоянно хронометрировал себя. Любое свое действие — отдых, чтение газет, прогулки — он отмечал по часам и минутам. Занялся он этим с первого января 1916 года. Ему было тогда 26 лет, он слу­жил в армии, в Химическом комитете, у известно­го химика Владимира Николаевича Ипатьева. Был Новый год, и Любищев дал себе обет, как всегда дают в этот день, с чем-то покончить и что-то начать.

Первая книга учета, как я уже писал, сохра­нилась. Там Система еще примитивная, и дневник иной — он полон размышлений, заметок. Система складывалась постепенно, в дневниках 1937 года она предстает в отработанном виде.

Как бы там ни было, с 1916 года по 1972-й, по день смерти, пятьдесят шесть лет подряд, Алек­сандр Александрович Любищев аккуратно запи­сывал расход времени. Он не прерывал своей ле­тописи ни разу, даже смерть сына не помешала ему сделать отметку в этом нескончаемом отчете. Но ведь и бог времени Хронос тоже ни разу не перестал махать своей косой.

Сама по себе верность Любищева своей Систе­ме — явление исключительное, само наличие та­кого дневника, может быть, единственное в своем роде.

Несомненно, что с годами у Любищева от не­престанного слежения за временем выработалось специальное чувство времени: биологические ча­сы, тикающие в глубинах нашего организма, ста­ли у него органом и чувства и сознания. Я сужу по записям о наших с ним беседах, они отмечены со всей точностью: «I ч. 35 м.», «I ч. 50 м.»,— при этом он, разумеется, не смотрел на часы. Мы с ним гуляли, я провожал его, и каким-то внут­ренним взором он чувствовал бег стрелки по ци­ферблату,—поток времени был для него осязае­мым, он как бы стоял посреди этого потока, ощу­щая его холодные струи.

Просматривая его рукопись «О перспективах применения математики в биологии», я нашел на последней странице «цену» этой статьи:

«Подготовка (план, просмотр рукописей и ли­тературы)…14 ч. 30 м.

Писал … 29 ч. 15 м.

Всего потратил … 43 ч. 45 м.

Восемь дней, с 12 по 19 октября 1921 г.»

Следовательно, уже в 1921 году он имел учет времени, потраченного на работу.

Имел и умел вести этот учет.

Иногда на рукописи ставят дату окончания, реже—число, еще реже—с какого по какое писа­лось, но затраченные часы — это я увидел впер­вые.

У Любищева была подсчитана «стоимость» каждой статьи. Каким образом шел этот подсчет? Оказывается, никакого специального подсчета не было — его система, словно компьютер, выдавала ему эти данные: на статью, на прочитанную кни­гу, на написанное письмо — буквально все оказы­валось сосчитанным.

...И времени стало меньше, и цена на него под­нялась. Самое дорогое, что есть у человека, это жизнь. Но если всмотреться в эту самую жизнь поподробнее, то можно сказать, что самое доро­гое — это Время, потому что жизнь состоит из Времени, складывается из часов и минут. Совре­менный человек так или иначе планирует свое дорогое, дефицитное, ни на что не хватающее время. Как и все, я тоже составляю список пред­стоящих дел, чтобы разумнее распределить время, я тоже планирую время на неделю, иногда на месяц, отмечаю выполнение. Люди организованные, во­левые — те анализируют прожитый день, выяс­няют, как рационально расходовать время. Прав­да, только рабочее время, но и то для меня такие люди — положительные герои. У меня не хватило бы воли заниматься этим, да и что тут приятного! Подозреваю, что картина может получиться удру­чающая. Стоит ли без особой на то нужды терять самоуважение? Одно дело упрекать себя за неор­ганизованность, за неумение регламентировать свою жизнь, и другое — знать все это про себя в часах и минутах. Когда мы искренне уверены, что стараемся сделать как можно больше, добросо­вестно вкалываем, и вдруг нам преподносят, что полезной-то работы было, может, час-полтора, а остальное ушло, расползлось, просыпалось на бе­готню, разговоры, ожидание, бог знает куда. А ведь дорожили каждой минутой, отказывали себе в развлечениях...

Появились специалисты по экономии времени, специальные методические пособия. Больше всего занимаются этим для руководителей предприятий. Подсчитано, что их время самое дорогое.

Научный наставник американских менеджеров Питер Друкер рекомендует каждому руководите­лю вести точную регистрацию своего времени, ого­вариваясь, что это весьма трудно и что большин­ство людей такой регистрации не выдерживает:

«Я заставляю себя обращаться с просьбой к моему секретарю через каждые девять месяцев вести учет моего времени в течение трех недель... Я обещаю себе и обещаю ей письменно (она на­стаивает на этом), что я не уволю, когда она при­несет результаты. И тем не менее, хотя я делаю это в течение пяти или шести лет, я каждый раз вскрикиваю: «Этого не может быть, я знаю, что теряю много времени, но не может быть, чтобы так много...» Хотел бы я увидеть кого-либо с ины­ми результатами подобного учета!»

Питер Друкер уверен, что вызов его никто не примет. Он профессионал и знает это на своем опыте мужественного человека. Решиться на та­кой анализ способны немногие. Это требует боль­ших усилий души, чем исповедь. Открыться перед богом легче, чем перед людьми. Нужно бесстра­шие, чтобы предстать перед всеми и перед собой со своими слабостями, пороками, пустотой... Дру­кер прав,— рассматривать себя пристально и бес­пощадно умели разве что такие люди, как Жан-Жак Руссо иди Лев Толстой.

Здесь, конечно, речь идет о меньшем — уви­деть свое профессиональное «я», но и на это отва­живаются единицы.

Любищев не был администратором, организа­тором: ни его должность, ни окружающие люди не требовали от него подобного режима. У него не было возможности препоручить регистрацию своего времени секретарше. Мало того, что он вел самолично каждодневный учет,— он сам подводил итоги, беспощадно подробные, ничего не утаивая и не смягчая, составлял планы, где старался рас­пределить вперед, на месяц каждый свой час. Словом, вся его Система сама по себе требовала изрядного времени. Спрашивается — чего ради стоило ее вести? Какой смысл имело обрекать се­бя на эту добровольную каторгу? — недоумевали его друзья. Он отделывался весьма общим отве­том: «Я к этой системе учета своего времени при­вык и без этой системы работать не могу». Но для чего было привыкать к этой системе? Для чего было. создавать ее? То есть для чего она во­обще нужна и полезна деловому человеку — по­нятно, общие рекомендации нам всегда понятны, но вот почему именно он, Любищев, пошел на это, что его заставило?.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

в которой автор хочет добраться до основ, понять, с чего все началось

В 1918 году Александр Любищев ушел из ар­мии и занялся чисто научной работой. К этому времени он сформулировал цель своей жизни: создать естественную систему организмов.

«Для установления такой системы необходимо отыскать что-то аналогичное атомным весам, что я думаю найти путем математического изучения кривых в строении организмов, не имеющих непо­средственно функционального значения... — так писал Александр Александрович в 1918 году, — математические трудности этой работы, по-види­мому, чрезвычайно значительны... К. выполнению этой главной задачи мне придется приступить не раньше, чем через лет пять, когда удастся солид­нее заложить математический фундамент... Я за­дался целью со временем написать математиче­скую биологию, в которой были бы соединены все попытки приложения математики к биологии».

В те годы идеи его были встречены прохладно. А надо заметить, что Таврический университет в Симферополе, куда приехал работать Любищев, собрал у себя.поистине блестящий состав: мате­матики Н. Крылов, В. Смирнов, астроном О. Стру­ве, химик А. Байков, геолог С. Обручев, минера­лог В. Вернадский, физики Я. Френкель, И. Тамм, лесовод Г. Морозов, естественники Владимир и Александр Палладины, П. Сушкин, Г. Высоцкий и, наконец, учитель Любищева, человек, которого он почитал всю жизнь,—Александр Гаврилович Гурвич.

Сомнения корифеев не смутили молодого пре­подавателя. С годами уточнялись подходы, кое-что приходилось пересматривать, но общая задача не менялась — раз начав, он всю жизнь следовал поставленной цели.

Согласно легенде, Шлиману было восемь лет, когда он поклялся найти Трою. Пример со Шлиманом широко известен еще и потому, что подоб­ная прямолинейная пожизненная нацеленность — в науке редкость. Любищев в двадцать с лишним лет, начиная свою научную работу, тоже точно знал, чего он хочет. Счастливая и необычная судьба! Он сам сформулировал программу своей работы и предопределил тем самым весь характер своей деятельности фактически до конца дней.

Хорошо ли это — так жестко запрограммиро­вать свою жизнь? Ограничить. Надеть шоры. Упу­стить иные возможности. Иссушить себя...

А вот оказывается, и это примечательно, что судьба Любищева — пример полнокровной, гар­моничной жизни, и значительную роль в ней сы­грало неотступное следование своей цели. От на­чала до конца он был верен своему юношескому выбору, своей любви, своей мечте. И сам он себя считал счастливым, и в глазах окружающих жизнь его была завидна своей целеустремлен­ностью.

Двадцатитрехлетний Вернадский писал, что ставит себе целью быть «возможно могуществен­нее умом, знаниями, талантами, когда мой ум бу­дет невозможно разнообразно занят...» И в дру­гом месте: «Я вполне сознаю, что могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который за­ведет меня в дебри; но я не могу не идти по не­му, мне ненавистны всякие оковы моей мысли, я не могу и не хочу заставить ее идти по дорожке, практически важной, но такой, которая не позво­лит мне хоть несколько более понять те вопросы, которые мучают меня... И это искание, это стрем­ление — есть основа всякой научной деятельности; это только позволит не сделаться какой-нибудь ученой крысой, роющейся среди всякого книжного хлама и сора; это только заставляет вполне жить, страдать и радоваться среди ученых работ;...ищешь правды, и я вполне чувствую, что могу умереть, могу сгореть, ища ее, но мне важно най­ти, и если не найти, то стремиться найти ее, эту правду, как бы горька, призрачна и скверна она ни была».

Они всегда волнуют, эти молодые клятвы: Герцен, Огарев, Кропоткин, Мечников, Бехтерев — поколения русских интеллигентов клялись себе посвятить жизнь борьбе за правду. Каждый вы­бирал свой путь, но нечто общее связывало их, таких разных людей. Это не сведешь к преданно­сти, допустим, науке, да и никто из них не жил одной- наукой. Они все занимались и историей, и эстетикой, и философией. История нравственных исканий русских писателей известна. У русских ученых была не менее интересная и глубокая исто­рия их этических поисков.

Но одно дело поклясться в верности науке, пусть своей любимой науке, а другое — поставить себе конкретную цель и всю свою жизнь — единственную в жизни жизнь — посвятить этой работе.

Фанатичность, нетерпимость, аскетизм — чем только не приходится платить ученым за свою мечту!

Одержимость в науке — вещь опасная: может, для иных натур — необходимая, неизбежная, но уж больно велики издержки; люди одержимые причинили немало вреда в науке, одержимость мешала критически оценивать происходящее даже таким гениям, как Ньютон,— достаточно вспом­нить несправедливости, причиненные им Гуку.,

В молодости положительным героем для Любищева был Базаров с его нигилизмом, рациона­лизмом. Многие однокашники Любищева подра­жали в те годы Базарову. Вот, между прочим, пример активного воздействия литературного ге­роя не на одно, а на несколько поколений русской интеллигенции! Подобно Базарову, в молодости они считали стоящими естественные науки, а вся­кую историю и философию — чепухой. Между про­чим, литературу — тоже. Молодой Любищев при­знавал литературу лишь как средство для лучше­го изучения иностранных языков: «Анну Карени­ну» он читал по-немецки, «так как переводной язык легче оригинального».

Все было подчинено биологии, что не способст­вовало—отбрасывалось. Он мечтал стать подвиж­ником и действовал по банальным рецептам ге­роизма: прежде всего работа, все для дела, во имя дела разрешается пожертвовать чем угодно. Дело заменяло этику, определяло этику, было этикой, снимало все проблемы бытия, философии, ра­ди дела можно было пренебречь всеми радостями и красками мира.

Взамен он получал превосходство самопожер­твования.

Любищев начинал обыкновенно — как все в мо­лодости — он жаждал совершить подвиг, стать Рах­метовым, стать сверхчеловеком. Лишь постепенно он пробивался к естественности — к человеческим слабостям, он находил силы идти еще дальше, за­бираться все круче — к простой человечности.

Понадобились годы, чтобы понять, что лучше было не удивлять мир, а, как говорил Ибсен, жить в нем.

Лучше и для людей, и для той же науки.

Преимущество Любищева состояло прежде всего в том, что он понимал такие вещи несколько раньше остальных.

Помогла ему в этом его же работа. Она потре­бовала... Но, впрочем, это было позднее, на пер­вых же порах она требовала, по всем подсчетам,— а Любищев любил и умел считать,—сил, несоиз­меримых с нормальными, человеческими, и вре­меня больше, чем располагает человек в этой жизни. То есть он, конечно, был уверен, что одо­леет, но для этого надо было откуда-то взять до­бавочные силы и добавочное время.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

о том, с чего начиналась "Система"

"… Я сходен с гоголевским Акакием Акакиеви­чем, для которого переписка бумаг доставляла удовольствие… В научной работе я с удовольст­вием занимаюсь усвоением новых фактов, чисто технической работой и проч. Если прибавить к этому мой оптимизм, унаследованный мной от моего незабвенного отца, то и получится, что я писал «под спуд» многое, на публикацию чего я вовсе не рассчитывал. Конспектирование серьез­ных вещей я делаю очень тщательно, даже те­перь я трачу на это очень много времен». У ме­ня накопался огромный архив. При этом для на­иболее важных работ я пишу конспект, а затем критический разбор. Поэтому многое у меня есть в резерве, и когда оказывается возможность пе­чатать, все это вытаскивается из резерва, и ста­тья пишется очень быстро, г. к. фактически она просто извлекается из фонда.

В моей молодости мой метод работы приводил с некоторой отсталости, так как я успевал про­читывать меньше книг, чем мои товарищи, рабо­тавшие с книгой более поверхностно. Но при по­верхностной работе многое интересное не усваи­вается и прочтенное быстро забывается. При моей же форме работы о книге остается вполне отчет­ливое, стойкое впечатление. Поэтому с годами мой арсенал становится гораздо богаче арсенала моих товарищей".

С годами вырисовывались преимущества не только этого приема, но и многих других методов его работы. Как будто все у него было рассчитано я задумано на десятилетия вперед. Как будто и долголетие его тоже было предусмотрено и вхо­дило в его расчеты.

Все его планы, даже самый последний, пяти­летний план, составлялись им из предположения, что надо прожить по крайней мере до девяноста лет.

Но до этого далеко — пока что он стремится использовать каждую минуту, любые так называе­мые «отбросы времени»: поездки в трамваях, в поездах, заседания, очереди...

Еще в Крыму он обратил внимание на греча­нок, которые вязали на ходу.

Он использует каждую пешую прогулку для сбора насекомых. На тех съездах, заседа­ниях, где много пустой болтовни, он решает задачки.

Утилизация «отбросов времени» у него проду­мана до мелочей. При поездках — чтение мало­форматных книг и изучение языков. Английский язык, он, например, усвоил главным образом в «отбросах времени».

«Когда я работал в ВИЗРа. мне приходилось часто бывать в командировках. Обычно в поезд я забирал определенное количество книг, если командировка предполагалась быть длительной, то я посылал в определенные пункты посылку с книгами. Количество книг, бравшихся с собой, исчислялось исходя из прошлого опыта.

Как распределялось чтение книг в течение дня? С утра, когда голова свежая, я беру серьез­ную литературу (по философии, по математике). Когда я проработаю полтора-два часа, я перехо­жу к более легкому чтению — историческому или биологическому тексту. Когда голова уставала, то берешь беллетристику.

Какие преимущества дает чтение в дороге?.Во-первых, не чувствуешь неудобства в дороге, легко с ним миришься: во-вторых, нервная систе­ма находится в лучшем состоянии, чем в других условиях.

Для трамваев у меня тоже не одна книжка, а две или три. Если едешь с какого-либо конеч­ного пункта (напр. в Ленинграде), то можно си­деть, следовательно, можно не только читать, но и писать. Когда же едешь в переполненном трам­вае, а иногда и висишь, то тут нужна небольшая книжечка, и более легкая для чтения. Сей­час в Ленинграде много народу читает в трамваях».

Но «отбросов» было немного. А между тем времени требовалось все больше.

Углубление работы приводило к ее расшире­нию. Надо было всерьез браться за математику. Затем пришла очередь философии. Он убеждался в многообразии связей биологии с другими нау­ками. Систематика, которой он занимался, способ­ствовала его критическому отношению к дарви­низму, особенно к теории естественного отбора как ведущего фактора эволюции. Он не боялся обвинения в витализме, идеализме, но это требо­вало изучения философии.

Поздно, но он начинает понимать, что ему не обойтись без истории, без литературы, что зачем-то ему необходима музыка...

Надо было изыскать все новые ресурсы вре­мени. Ясно, что человек не может регулярно ра­ботать по четырнадцать — пятнадцать часов в день. Речь могла идти о том, чтобы правильно исполь­зовать рабочее время. Находить время внутри времени.

Практически, как убедился Любищев, лич­но он в состоянии заниматься высококвалифи­цированной работой не больше семи — восьми часов.

Он отмечал время начала работы и время окончания ее, причем с точностью до 5 ми­нут.

«Всякие перерывы в работе я выключаю, я подсчитываю время нетто,— писал Любищев. — Время нетто получается гораздо меньше количе­ства времени, которое получается из расчета вре­мени брутто, то есть того времени, которое вы про­вели за данной работой.

Часто люди говорят, что они работают по 14—15 часов. Может быть, такие люди сущест­вуют, но мне не удавалось столько проработать с учетом времени нетто. Рекорд продолжитель­ности моей научной работы 11 часов 30 мин. Обычно я бываю доволен, когда проработаю нет­то — 7—8 часов. Самый рекордный месяц у меня был в июле 1937 года, когда я за один месяц проработал 316 часов, то есть в среднем по 7 ча­сов нетто. Если время нетто перевести во время брутто, то надо прибавить процентов 25—30. По­степенно я совершенствовал свой учет и в конце концов пришел к той системе, которая имеется сейчас…

Естественно, что каждый человек должен спать каждый день, должен есть, то есть он тра­тит время на стандартное времяпрепровождение. Опыт работы показывает, что примерно 12—13 ча­сов брутто можно использовать на нестандарт­ные способы времяпрепровождения: на работу слу­жебную, работу научную, работу общественную, на развлечения и т.д."

Сложность планирования была в том, как рас­пределить время дня. Он решил, что количество отпускаемого времени должно соответствовать дан­ной работе. То есть кусок дневного времени для работы над, допустим, оригинальной статьей не должен быть очень мал или слишком велик. На свежую голову.надо заниматься математикой, при усталости — чтением книг.

Надо было научиться отстраняться от окру­жающей среды, чтобы три часа, проведенные за работой, соответствовали трем рабочим часам,— не отвлекаться, не думать о постороннем, не слы­шать разговора сотрудников...

Система могла существовать при постоянном учете и контроле. План без учета был бы нелепо­стью, вроде той, что совершают в некоторых ин­ститутах, планируя без заботы о том, можно ли выполнить этот план.

Надо было научиться учитывать все время.

Деятельное время суток, «нетто», он принял за десять часов; делил его на три части, или шесть половинок, и учитывал с точностью до десяти ми­нут.

Он старался выполнить все намеченное коли­чество работ, кроме работ первой категории, то есть самых творчески насыщенных.

Первая категория состояла из главной работы (над книгой, исследованием) и текущей (чтение литературы, заметки, письма).

Вторая категория включала научные доклады, лекции, симпозиумы, чтение художественной ли­тературы — то есть то, что не являлось прямой научной работой.

Возьмем, к примеру, любую дневниковую за­пись, летний день 1965 года.

«Сосногорск. 0,5. Осн. научн. (библиогр. —• 15 м. Добржанский — 1 ч. 15 м.) Систематич. эн­томология, экскурсия—2 ч. 30 м... установка двух ловушек — 20 м.. разбор —1 ч. 55 м. Отдых, ку­пался первый раз в Ухте. Извест. 20 м.. Мед. газ. 15 м. Гофман «Золотой горшок» — I ч. 30 м. Пись­мо Андрону — 15 м. Всего 6 ч. 15 м.»

Прослежен, разнесен весь день, вплоть до чте­ния газет.

Что такое «Всего 6ч. 15 м.»? Это, как вид­но из записи, сумма работ только первой катего­рии. Остальное учтенное время — работа второй категории и прочее. Каждый день суммировалась работа первой категории. Затем она складывалась за месяц. Например, за этот август 1965 года на­бралось 136 часов 45 минут рабочего времени пер­вой категории. Из чего состояли эти часы? По­жалуйста, все сведения имеются в месячном от­чете.

Основная научная работа

— 59 ч. 45 м

Систематич. энтомология

— 20 ч. 55 м.

Дополнит. работы

— 50 ч. 25 м

Орг. работы

— 5 ч. 40 м

Итого 136 ч. 45 м.»

А что такое «Основная научная работа», эти 59 ч. 45 м.? На что они были потрачены? Опять же все расшифровано в отчете:

«1. По таксонам — эскиз доклада «Логика системы» — 6 ч. 25 м.

2. Разное — 1ч. 30 м.

3. Корректура «Дадонологии» — 30 м.

4. Математика — 16 ч. 40 м.

5. Текущая литература: Ляпунов — 55 м.

6. —» — биология — 12 ч. 00 м.

7. Научные письма — 11 ч. 55 м.

8. Научные заметки — 3 ч. 25 м.

9. Библиография — 6 ч. 55 м.

Итого 60 ч. 15 м.»

Можно пойти дальше, взять любой из этих пунктов. Допустим, пункт шестой, текущая лите­ратура: биология — 12 часов. Оказывается, изве­стно и записано с точностью до минуты, на что они были «израсходованы»:

«1. Добржанский «Мейнкайнд Эволъяинг». 372 стр., кончил читать (Всего 16 ч. 55 м.) — 6 ч. 45 м.

2. Анош Карой «Думают ли животные». 91 стр. — 2 ч. 00 м.

3. Рукопись Р. Берг — 2 ч. 00 м.

4. Некоро З., Осверхдо... 17 стр. — 40 м.

5. Рукопись Ратнера — 45 м.

Итого 12 ч. 00 м.»

Большинство научных книг конспектировалось, а некоторые подвергались критическому разбору. Все выписки и комментарии регулярно подшива­лись в общий том. Эти тома, напечатанные на ма­шинке — как бы итоги чтения,— составили биб­лиотеку освоенного. Достаточно перелистать кон­спект, чтобы вспомнить нужное из книги.

У Любищева было редкое умение извлечь у автора все оригинальное. Иногда для этого хва­тало странички. Иные солидные книги сводились к нескольким страничкам. Сущность их никак не соответствовала объему.

Кроме работ первой категории, учитывались с той же подробностью и работы второй катего­рии. Скрупулезность эту объяснить было труднее. С какой стати нужно выписывать и подсчитывать, что на чтение художественной литературы затра­чено 23 часа 50 минут! Из них: «Гофман, 258 стр. — 6 часов»; «предисловие о Гофмане Миримского — 1 ч. 30 м.» и т. д., и т. п.

Далее восемь английских названий, всего 530 страниц.

Написано семь плановых (!) писем.

Прочитано газет и журналов на столько-то ча­сов, письма родным — столько-то часов.

Можно было считать такие подробности из­лишеством, тогда спрашивается, к чему из года в год производить анализ времени, от которого никакой пользы, только зря на него тратится время.

У Любищева все было продумано.

Выясняется, что для Системы нужно было знать все деятельное время, со всеми его закоулками и пробелами. Система не признава­ла времени, негодного к употреблению. Время ценилось одинаково дорого. Для человека не должно быть времени плохого, пустого, лиш­него. И нет времени отдыха; отдых — это смена занятии, это как правильный севооборот на поле.

Ну что ж, в этом была своя нравственность, поскольку любой час засчитывается в срок жизни, они все равноправны, и за каждый надо отчи­таться.

Отчет — это отчет перед намеченным планом. Отчет — и сразу план на следующий месяц. Что, для примера, было в плане сентября 1955 года? Намечено: 10 дней в Новосибирске, 18 дней — в Ульяновске, 2 дня — в дороге. Далее: сколько ча­сов на какую работу затратить. В подробностях. Допустим, письма: 24 адреса — 38 часов. Список нужной литературы, которую надо прочесть, что сделать по фотографии; кому написать от­зыв.

Хотя бы грубо распределялось время по плану работ, предложенному службой, институтом, по прежнему опыту...

«При. составлении, годовых и месячных планов приходится руководствоваться накопленным опы­том. Например, я планирую прочесть такую-то книгу. По старому опыту я знаю, что в час я про­читываю 20—30 страниц. На основании старого опыта я и планирую. Напротив, по математике я планирую прочитать 4—5 стр. в час, а иногда и меньше страниц.

Все прочитанное я стараюсь проработать. В чем заключается проработка? Если книга касается но­вого предмета, мало мне известного, то я ста­раюсь ее проконспектировать. Стараюсь на каж­дую более или менее серьезную книгу написать критический реферат. На основе прошлого опыта можно наметить для проработки известное коли­чество книг».

«При серьезном отношении к делу обычно от­клонение фактически проработанного времени от намеченного бывает в 10%. Часто бывает, что не удается проработать намеченное количество книг, создается большая задолженность. Часто появля­ются новые интересы, а потому задолженность бы­вает велика, и скоро ликвидировать ее невозмож­но. а потому- имеет место невыполнение плана. Бывает невыполнение плана по причине времен­ного упадка работоспособности. Бывают внешние причины невыполнения плана, но во всяком слу­чае, мне ясно, что планировать свою работу не­обходимо. и я думаю, что многое из того, чего я достиг, объясняется, моей системой».

Время, что оставалось для основных работ, планировалось; подготовка к лекциям, экология, энтомология и другие научные работы. Обычно работа второй категории превышала работу пер­вой категории процентов на десять.

Всякий раз меня поражала точность, с какой выполнялся план. Случалось, разумеется, и не­предвиденное. В отчете за 1938 год Любищев пи­шет, что работы первой категория не выполнены на 28 процентов: «Главная причина — болезни. Оли и Вали, от­чего увеличилось общение с людьми».

Время у него похоже на материю — оно не пропадает бесследно, не уничтожается, всегда мо­жно разыскать, во что оно обратилось. Учитывая, он добывал время. Это была самая настоящая добыча.

Годовой отчет—уже многостраничная ведо­мость, целая тетрадь. Там расписано буквально все. В том же 1938 году: сколько заняла эколо­гия, энтомология, оргработа, Зообиологический институт, Плодоягодный институт в Китаеве; сколько времени ушло на общение с людьми, пе­редвижение, домашние дела.

Из этого учета можно узнать, сколько было прочитано, каких книг и сколько страниц художе­ственной литературы на разных языках. Оказыва­ется, за год — 9000 страниц. Потребовалось на них — 247 часов.

Написано за тот же год 552 страницы научных трудов, из них напечатано 152 страницы.

По всем правилам статистики Любищев иссле­дует свой минувший год. Материалов достаточ­но — это месячные отчеты.

Теперь надо составить годовой план. Он со­ставляется с грубой прикидкой, исходя из поме­ченных для себя задач.

«Центральный пункт — (1968 год) междуна­родный энтомологический конгресс в Москве, в августе, еде думаю сделать доклад о задачах и путях эмпирической систематики».

Он пишет, какие статьи надо закончить к кон­грессу, что сделать по определению вида Халтика. Сколько дней пробыть в Ульяновске, в Москве, в Ленинграде. Сколько написать страниц основной в эти годы работы «Линии Демокрита и Платона», сколько по таксономии и эволюции — «О будущем Систематики». После этого и следует грубое рас­пределение времени в условных единицах.

"Работа 1-й категории 570 (564,5)

Передвижение 140 (142,0)

Общение 130 (129)

Личные дела 10 (8,5)"

И так далее, всего — 1095.

В скобках проставлено исполнение. Совпадаемость показывает, как точно он мог планировать свою жизнь на год вперед.

В отчете он придирчиво отмечает: «Учтенных работ первой категории 564,5 против плана 570, дефицит 5,5 или 1,0%»...

То есть все сошлось с точностью до одного процента!

Хотя в месячном отчете есть все подробности, тем не менее в годовом все сделанное, прочитанное, увиденное разбито на группы, подгруппы. Тут и работа, и отдых — буквально все, что происхо­дило в минувшем году.

«Развлечение — 65 раз», и следует список про­смотренных спектаклей, концертов, выставок, ки­нокартин.

Шестьдесят пять раз — много или мало?

Кажется, что много; впрочем, боюсь утвер­ждать — ведь я не знаю, с чем сравнивать. С мо­им личным опытом? Но в том-то и штука, что я не подсчитывал и не представляю, сколько раз в году я посещаю кино, выставки, театр. Хотя бы приблизительную цифру не берусь сразу назвать, тем более динамику: как у меня с возрастом ме­няется эта цифра и сколько книг я читаю. Больше я стал читать с годами или меньше? Как меняет­ся процент научных книг, беллетристики? Сколь­ко я пишу писем? Сколько я вообще пишу? Сколь­ко времени в год уходит на дорогу, на общение, на спорт?

Ничего достоверного я не знаю. О самом себе. Как я меняюсь, как меняется моя работоспособ­ность, мои вкусы, интересы... То есть мне каза­лось, что я знал о себе,—пока не столкнулся с отчетами Любищева и не понял, что, в сущности, ничего не знаю, понятия не имею.

«…Всего в 1965 году учитывалось работ пер­вой категории—1906 часов против плана 1900 ча­сов. По сравнению с 1965 годом превышение на 27 часов. В среднем в день 5,22 часа или 5 ч. 13 м.»

Представляете — пять часов тринадцать минут чистой научной работы ежедневно, без отпуска, выходных и праздников в течение года! Пять ча­сов чистой работы, то есть никаких перекуров, разговоров, хождений. Это, если вдуматься, огром­ная цифра.

А вот как выглядит итог на протяжении ряда лет:

"1937 г. — 1840 часов

1938 г. — 1402 часа

1939 г. — 1362 часа

1940 г. — 1590 часов

1941 г. — 1342 часа

1942 г. — 1446 часов

1943 г. — 1612 часов"

и так далее.

Это часы основной научной работы, не считая всей прочей, вспомогательной. Часы, занятые со­зданием, размышлением...

Ни на одной, самой тяжелой, работе не было, наверное, такого режима — его может установить человек для себя только сам. Любищев работает побольше иных рабочих. Он мог бы, подобно Александру Дюма, в доказа­тельство поднять свои руки, показывая мозоли. Написать полторы тысячи страниц за год! Отпеча­тать 420 фотоснимков! Это — в 1967 году. Ему уже семьдесят семь лет.

«На русском языке прочитано 50 книг — 48 часов

На английском»» 2 книги — 5 часов

На французском»» 3 книги — 24 часа

На немецком»» 2 книги — 20 часов

Сдано в печать семь статей...»

«...Долгое пребывание в больнице отразилось, ко­нечно, в превышении чтения, но план главной работы перевыполнен, хотя многое не было сде­лано. Так, например, статья «Наука и религия» заняла в пять раз больше времени, чем предпола­галось»,

Подробности годовых отчетов напоминают от­чет целого предприятия. С каким вкусом и на­глядностью очерчен силуэт утекшего времени, все эти таблицы, коэффициенты. Диаграммы. Недаром Любищев считался одним из крупнейших систе­матиков и специалистов по математической ста­тистике.

В числе прочего имелся переходящий остаток непрочитанных книг — задолженность;

«Дарвин Э. «Храм природы» 5 ч.

Де Бройль «Революция в физике» 10 ч.

Трингер «Биология и информация» 10 ч.

Добржанский 20 ч.»

Списки задолженности возобновляются из года в год, очередь не убывает.

Есть сведения неожиданные: купался 43 раза, общение—151 час, больше всего понравились та­кие-то фильмы...

Читать его отчеты скучновато, изучать — инте­ресно.

Все же как невероятно много может сделать, увидеть, узнать человек за год! Каждый отчет — это демонстрация человеческих возможностей, каждый отчет вызывает гордость за человеческую энергию. Сколько она способна создать, если ее умно использовать! И, кроме того, впервые я уви­дел, какую колоссальную емкость имеет один год.

Кроме годового планирования, Любищев пла­нировал свою жизнь на пятилетки. Через каждые пять лет он устраивает разбор прожитого и сде­ланного, дает, так сказать, общую характеристику.

"... 1964—1968 годы… По Халтику: сделал очень много, но если я монографию палеартич, Халтика закончу в следующую пятилетку, то буду очень доволен. Коллекцию кончил, однако до на­хождения расстояния между рядами не мечтаю и в следующей пятилетке... Таким образом, хотя ни по одному разделу я не выполнил формально и половины, тем не менее по всем заметно продви­нулся…"

Обычно он работал широким фронтом. Пяти­летка, о которой шла речь, была занята матема­тикой, таксономией, эволюцией, энтомологией и историей науки. Поэтому и отчеты, и планы со­стоят из многих разделов, подразделов.

Учет, конечно, хорош, и все же, простите, на кой ляд это все надо, не лучше ли потратить это время на дело? Не съедают ли эти отчеты сэко­номленное время?

Множество разных ироничных вопросов возни­кает, несмотря на наше восхищение и удивле­ние.

Прежде всего, конечно, в глубине души обяза­тельно прозвучит с ехидством: а кому нужна та­кая отчетность? Кто, собственно говоря, ее читает? И перед кем, извините, обязан он отчитываться, да еще в письменном виде?

Потому как, что бы там ни говорилось, душа не принимала все эти отчеты просто как работу добровольную, ради своего потребления,—все искались какие-то тайные причины и поводы. Что угодно, кроме самовнимания — казалось бы, естественнейшего внимания и интереса к себе, ко внутреннему своему миру. Изучать самого себя? Странно. Все же он чудак. Наилучшее утешение — считать его чудаком: мало ли бывает на свете чу­даков...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дата добавления: 2015-04-29