Часть III. А есть А 24 страница

– Вы были здесь моим телохранителем два месяца?

– Да.

– С тех пор, как…

– Совершенно верно. Утром того дня, когда вы читали мое прощальное послание над нью‑йоркскими крышами, я пришел сюда на свою первую смену в качестве мастера доменной печи.

– Скажите, – неторопливо заговорил Риарден, – в тот вечер, на свадьбе Джеймса Таггерта, когда вы сказали, что стремитесь к своей величайшей победе, вы имели в виду меня, правда?

– Конечно.

Франсиско чуть распрямился, словно для выполнения торжественной задачи, лицо его стало серьезным, улыбка оставалась только в глазах.

– Мне нужно многое сказать вам. Но не повторите ли сначала слово, какое однажды предложили мне, а я… а я вынужден был его отвергнуть, так как знал, что не волен принять его.

Риарден улыбнулся.

– Какое слово, Франсиско?

Франсиско утвердительно кивнул и ответил:

– Спасибо, Хэнк.

Потом поднял голову.

– Теперь я скажу тебе то, что пришел сказать, но не договорил в тот вечер, когда пришел сюда впервые. Думаю, ты готов это выслушать.

– Готов.

За окном взметнулось к небу зарево от разливаемой стали. Красный отсвет медленно трепетал на стенах кабинета, на пустом письменном столе, на лице Риардена, словно в приветствии и прощании.

ГЛАВА VII. «ВЫ СЛУШАЕТЕ ДЖОНА ГОЛТА»

Звонок в дверь звучал сигналом тревоги, протяжным, требовательным воплем, прерываемым нетерпеливыми, неистовыми нажимами чьего‑то пальца.

Соскочив с кровати, Дагни увидела холодный, бледный свет утреннего солнца и часы на далекой башне, показывающие десять. Она проработала в кабинете до четырех утра и распорядилась не ждать ее до полудня. Бледное, перекошенное паникой лицо, представшее перед ней, когда она распахнула дверь, принадлежало Джеймсу Таггерту.

– Он скрылся! – выкрикнул Джеймс.

– Кто?

– Хэнк Риарден! Скрылся, исчез, пропал, сгинул!

Дагни постояла, держа в руке пояс халата, который завязывала; потом, когда эта весть полностью дошла до нее, дернула за концы пояса, словно перерезая тело надвое по талии, и рассмеялась. Это был торжествующий смех.

Джеймс в недоумении уставился на нее.

– Что с тобой? – выдохнул он. – Не поняла?

– Входи, Джим, – сказала она, с презрением повернулась и пошла в гостиную. – Поняла, не беспокойся.

– Исчез! Скрылся! Как и все остальные! Бросил завод, банковские счета, всю собственность – все! Взял кое‑какую одежду и то, что лежало в сейфе в квартире, – в спальне у него нашли сейф, открытый и пустой! И все! Ни слова, ни записки, ни объяснения! Мне позвонили из Вашингтона, но это уже известно всему городу! Они не смогли утаить его исчезновения! Пытались, но… Никто не знает, как эта весть распространилась, но по заводу разошлось, словно металл, прорвавшийся из домны, что он исчез, а потом… прежде чем кто‑то успел остановить это, исчезли все: директор, главный металлург, главный инженер, секретарша, даже больничный врач! И бог весть сколько еще! Дезертировали, мерзавцы! Дезертировали, несмотря на все наказания, которые мы ввели. Он ушел, и остальные тоже уходят – завод стоит в бездействии! Понимаешь, что это означает?

– А ты? – спросила Дагни.

Джеймс бросал в нее фразу за фразой, словно пытался сбить ими улыбку с ее лица, странную, застывшую улыбку горечи и торжества, но ему не удалось.

– Это национальная катастрофа! Что с тобой? Неужели не понимаешь, что это роковой удар? Он сокрушит последние остатки духа и экономики страны! Мы не можем допустить, чтобы он скрылся! Ты должна его вернуть!

Улыбка исчезла с лица Дагни.

– Ты можешь! – выкрикнул Джеймс. – Ты – единственная! Он твой любовник, верно?.. Да не смотри ты на меня так! Сейчас не до щепетильности. Не до чего, кроме необходимости его вернуть! Ты должна знать, где он! Ты можешь его найти! Ты должна связаться с ним и вернуть его!

Взгляд, который обратила на него Дагни теперь, был неприятнее улыбки: она смотрела на Джеймса так, словно видела его голым, и зрелище это было ей отвратительно.

– Я не могу вернуть его, – сказала она, не повышая голоса. – И не стала бы возвращать, если бы могла. А теперь убирайся.

– Но национальная катастрофа…

– Убирайся.

Дагни не заметила, как Джеймс вышел. Она стояла посреди гостиной, опустив голову, ссутулившись, в улыбке ее были страдание, нежность и приветствие Хэнку Риардену. Дагни смутно удивлялась, почему так рада его освобождению, почему так уверена, что он прав, и вместе с тем отказывает себе в таком же освобождении. В сознании ее бились две фразы; одна звучала торжествующим кличем: «Он свободен, он вне их досягаемости!», другая походила на молитву посвящения: «Еще есть возможность победить, но пусть единственной жертвой буду я…»

«Странно, – думала Дагни в последующие дни, глядя на окружающих, – что катастрофа сделала Хэнка Риардена более известным, чем его достижения, словно пути сознания этих людей открыты бедствию, но не процветанию». Одни говорили о нем с визгливой бранью, другие шептались с виноватым и испуганным видом, как будто на них должна была обрушиться за это некая кара, третьи с истеричной уклончивостью старались делать вид, что ничего не случилось.

Газеты вопили с одной и той же воинственностью в одни и те же дни: «Это социальная измена – придавать дезертирству Хэнка Риардена слишком большое значение и подрывать общественный дух устаревшей верой, что личность может иметь какое‑то значение для общества». «Это социальная измена – распространять слухи об исчезновении Хэнка Риардена. Мистер Риарден не исчез, он находится в своем кабинете, руководит своим заводом, как обычно, и на “Риарден Стил” не было никаких беспорядков, если не считать небольшой ссоры нескольких рабочих». «Это социальная измена – бросать непатриотичный свет на трагическую утрату Хэнка Риардена. Мистер Риарден не дезертировал, он погиб в автокатастрофе по пути на работу, и его потрясенные горем родные настояли на закрытых похоронах».

«Странно, – думала Дагни, – получать новости, состоящие из одних отрицаний, словно существование прекратилось, факты исчезли, и только яростные отрицания чиновников и колумнистов дают какой‑то ключ к реальности, которую они отрицают». «Неправда, что “Миллер стил фаундри” в Нью‑Джерси вышла из дела», «Неправда, что “Янсен мотор компани” в Мичигане закрылась». «Это злобная, антисоциальная ложь, что изготовители стальных изделий терпят крах из‑за угрозы нехватки стали. Ожидать ее нехватки нет никаких причин». «Это клеветнический, ни на чем не основанный слух, будто какой‑то план объединения сталелитейных заводов находится в стадии подготовки, и его одобрил мистер Оррен Бойль. Адвокат мистера Бойля категорически отрицал все и заверил журналистов, что мистер Бойль решительно против любых подобных планов. В настоящее время мистер Бойль страдает нервным расстройством».

Однако кое‑что можно было наблюдать своими глазами на улицах Нью‑Йорка в промозглых, холодных сумерках осенних вечеров: владельца магазина скобяных изделий, который распахнул двери, приглашая людей брать остатки товаров, а сам с истеричным смехом бил стеклянные витрины; толпу, стоящую у ветхого жилого дома, около которого остановились полицейская и санитарная машины, ожидающие, пока из заполненной газом комнаты не вынесут тела мужчины, его жены и троих детей; этот человек был мелким производителем стальных отливок.

«Если они теперь понимают ценность Хэнка Риардена, – думала Дагни, – то почему не сделали это раньше? Почему не предотвратили свои несчастья, не избавили его от многолетних бессмысленных страданий?» Ответа она не находила. В тиши бессонных ночей Дагни думала о том, что теперь Хэнк и она поменялись местами: он живет в Атлантиде, от которой она отрезана световым экраном, и, возможно, Хэнк зовет ее, как когда‑то она звала его самолет, но сквозь эту преграду до нее не могли дойти никакие звуки.

Но защитный экран на короткое время приоткрылся и пропустил письмо, которое она получила через неделю после исчезновения Риардена. Обратного адреса на конверте не было – только почтовый штемпель какой‑то деревушки в Колорадо. Письмо состояло из двух фраз:

«Я познакомился с ним. И не виню тебя. Х.Р.»

Дагни долгое время сидела, глядя на письмо, словно утратила способность двигаться и чувствовать. Ей казалось, что она ничего не испытывает. Потом она поняла, что ее плечи трясутся мелкой дрожью, и осознала: в охватившем ее мучительном неистовстве переплелись торжествующая радость, благодарность и отчаяние. Дагни испытывала радость от победы, которую означала встреча этих двух мужчин, окончательной победы их обоих; благодарность, что обитатели Атлантиды до сих пор считают ее одной из них и сделали исключение в виде отправки письма; отчаяние, что ее опустошенность была старанием не слышать вопросов, которые слышала теперь. Голт бросил ее? Отправился в долину на встречу с самым значительным человеком, которого покорил? Вернется ли он? Не отказался ли от нее? Невыносимым было не то, что на эти вопросы не существовало ответа, а что ответ находился рядом, и она не имела права сделать и шага, чтобы получить его.

Дагни не делала попыток увидеть Голта. Вот уже целый месяц, входя в свой кабинет, она видела не комнату, а туннель внизу, под этажами здания, и работала с таким чувством, будто какая‑то периферия сознания подсчитывала цифры, читала докладные, принимала решения в спешке безжизненной деятельности, а живой ум бездействовал, застыв на фразе, дальше которой двигаться было нельзя: «Он там, внизу». Единственным наведением справок, которое Дагни себе позволила, был просмотр платежной ведомости рабочих терминала. Она увидела имя: Голт, Джон. Оно стояло в ведомостях открыто больше двенадцати лет. Рядом с именем она прочла адрес и в течение месяца силилась забыть его.

Пережить этот месяц казалось трудно, но теперь, когда она смотрела на письмо, перенести мысль, что Голта нет, было еще труднее. Даже борьба с сознанием, что он близко, была какой‑то связью с ним, уплачиваемой ценой, достигнутой во имя его победы. Теперь не оставалось ничего, кроме вопроса, задать который было нельзя. Его присутствие в туннеле было ее двигателем в эти дни, как его присутствие в городе – двигателем в летние месяцы, как его присутствие где‑то в мире было двигателем в те годы, когда она еще не слышала его имени. Теперь у нее возникло такое ощущение, что этот двигатель остановился. Она продолжала работать, и яркий, чистый блеск золотой пятидолларовой монеты, которую она держала в кармане, служил стимулом. Дагни продолжала работать, защищенная от окружающего мира броней – равнодушием.

Газеты не упоминали о начавшихся по всей стране вспышках насилия. Но она узнавала о них из докладных кондукторов: сведения о пробитых пулями вагонах, разобранных рельсах, нападениях на поезда, осажденных станциях в Небраске, Орегоне, Техасе, Монтане. Это были тщетные, обреченные на неудачу бунты, вызванные только отчаянием и заканчивающиеся лишь разрушением. Были целые районы, восставшие в слепом мятеже, где арестовывали местных чиновников, изгоняли агентов Вашингтона, убивали сборщиков налогов. А потом объявив о своем отделении от страны, они шли на последнюю крайность того самого зла, которое разорило их, словно борясь с убийствами самоубийством: захватывали всю собственность в пределах досягаемости, объявляли общую зависимость всех от всех и гибли в течение недели, прикончив свою скудную добычу в лютой ненависти всех ко всем, в хаосе, в котором не существовало иных законов, кроме закона оружия. Они гибли под вялыми ударами немногочисленных усталых солдат, присланных из Вашингтона навести порядок в развалинах.

Газеты об этом не упоминали. Передовые статьи продолжали твердить о самоотречении как пути к будущему прогрессу, самопожертвовании как моральном императиве, алчности как о враге, любви как долге, эти избитые фразы были тошнотворно сладкими, как запах эфира в больнице. Слухи распространялись по стране испуганными шепотками, но люди читали газеты и вели себя так, будто верили тому, что читают. Все соперничали друг с другом в том, кто будет самым бездумно‑молчаливым, каждый притворялся, будто не знает того, о чем ему известно, и старался поверить в то, что не существует того, о чем не говорят. Казалось, что начинал извергаться вулкан, однако люди у подножья горы не обращали внимания на внезапные трещины, черный дым, кипящие струи и продолжали верить в то, что единственная опасность для них – признать реальность этих признаков.

«Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!»

Это было первым признанием непризнаваемого. Объявления начали появляться за неделю и звучали по всей стране. «Мистер Томпсон сделает доклад о всемирном кризисе! Слушайте мистера Томпсона по всем радиостанциям и телеканалам в восемь часов вечера двадцать второго ноября!»

Сначала первые полосы газет и вопли по радио объясняли: «Чтобы дать отпор страхам и слухам, распространяемым врагами народа, мистер Томпсон обратится к стране двадцать второго ноября и сделает полное сообщение о положении в мире в этот серьезный час всеобщего кризиса. Мистер Томпсон положит конец тем зловещим силам, цель которых – держать нас в страхе и отчаянии. Он прольет свет и укажет нам выход из наших тяжелейших ситуаций – суровый путь, как подобает серьезности этого часа, но путь славы, как подтверждает возрождение света. Речь мистера Томпсона будет передаваться по всем радиостанциям страны и по всему миру, куда только могут дойти радиоволны».

Потом вопли усиливались день ото дня. «Слушайте мистера Томпсона двадцать второго ноября!» – гласили заголовки ежедневных газет. «Не забывайте мистера Томпсона двадцать второго ноября!» – вопили радиостанции в конце каждой передачи. «Мистер Томпсон скажет всю правду!» – обращались к населению плакаты в метро и автобусах, объявления на стенах зданий и щиты на пустынных шоссе. «Не приходите в отчаяние! Слушайте мистера Томпсона!» – было написано на флажках на правительственных машинах. «Не сдавайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» – взывали знамена в конторах и магазинах. «Не теряйте веры! Слушайте мистера Томпсона!» – говорили голоса в церквях. «Мистер Томпсон даст вам ответ!» – писали в небе армейские самолеты, буквы расплывались, и, когда фраза завершалась, оставались только последние два слова.

На площадях Нью‑Йорка ко дню этой речи устанавливали общественные громкоговорители, и они ежечасно разражались хриплыми звуками при бое далеких часов, над усталым шумом уличного движения, над головами убогих толп раздавался громкий, механический крик встревоженного голоса: «Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!» Этот крик раскатывался в холодном воздухе и замирал среди окутанных туманом крыш, под пустой страницей календаря без даты.

Во второй половине дня двадцать второго ноября Джеймс Таггерт сообщил Дагни, что мистер Томпсон хочет встретиться с ней для совещания перед радиопередачей.

– В Вашингтоне? – удивленно спросила она, взглянув на часики.

– Знаешь, должен сказать, что ты не читала газет, не следила за важными событиями. Неужели не знаешь, что мистер Томпсон будет вести передачу из Нью‑Йорка? Он приехал сюда, чтобы посоветоваться с ведущими промышленниками, а также с рабочими, учеными, людьми умственного труда и лучшими представителями из руководства страны. Он попросил, чтобы я привез тебя на совещание.

– Где оно будет проходить?

– В радиостудии.

– Они не ждут, что я выступлю в эфире с поддержкой их политики, а?

– Не беспокойся, тебя близко не подпустят к микрофону! Они просто хотят узнать твое мнение, и мы не можем отказаться в минуту национального кризиса, особенно если приглашение исходит от мистера Томпсона!

Джеймс говорил раздраженно, избегая ее взгляда.

– Когда начнется совещание?

– В половине восьмого.

– Немного времени для совещания по критическому положению страны, а?

– Мистер Томпсон – очень занятой человек. Пожалуйста, не спорь, не создавай трудностей, я не понимаю, что тебе…

– Хорошо, – равнодушно ответила Дагни. – Поеду, – и добавила под влиянием чувства, которое вызвало бы у нее нежелание появиться на совещании гангстеров без свидетеля:

– Но возьму с собой Эдди Уиллерса.

Джеймс нахмурился, задумался на секунду с выражением, скорее, досады, чем беспокойства.

– Ну, бери, если хочешь, – сказал он, пожав плечами.

Дагни вошла в студию, с одной стороны ее сопровождал Джеймс Таггерт как полицейский, с другой – Эдди Уиллерс как телохранитель. Лицо Таггерта было обиженным, напряженным, Уиллерса – покорным, однако удивленным и любопытным. В углу просторного, тускло освещенного помещения стояла декорация из клееного картона, напоминающая нечто среднее между величественной гостиной и скромным кабинетом. Студию заполнял полукруг пустых кресел, словно здесь готовили фотосъемку для семейного альбома, микрофоны болтались, как леска с наживкой, на концах длинных шестов, сооруженных для работы между кресел.

Лучшие люди из руководства страны, стоявшие группами, явно нервничали и напоминали участников распродажи остатков в обанкротившемся магазине: Дагни увидела Уэсли Моуча, Юджина Лоусона, Чика Моррисона, Тинки Холлоуэя, доктора Флойда Ферриса, доктора Саймона Притчетта, Мамочку Чалмерс, Фреда Киннана и жалкую горсточку бизнесменов, среди которых полуиспуганный‑полупольщенный мистер Моуэн из «Эмелгемейтед свитч энд сигнл компани» был, как ни странно, намерен представлять промышленных магнатов.

На миг ее потряс вид доктора Роберта Стэдлера. Дагни понятия не имела, что лицо может так быстро постареть всего за год: впечатление неистощимой энергии, мальчишеской пылкости исчезло, оставались только морщины презрительной горечи. Он стоял один, в отдалении от прочих, и она поймала его взгляд в тот момент, когда входила. У него был вид человека, внезапно застигнутого женой в публичном доме: то было выражение чувства вины, переходящее в ненависть. Потом она заметила, как Роберт Стэдлер отвернулся, будто не видел ее, словно отказ видеть ее мог уничтожить факт присутствия ее здесь.

Мистер Томпсон расхаживал между группами, рявкая на тех, кто случайно попадался на пути, с неугомонным видом человека действия, питающего презрение к обязанности произносить речи. Он держал пачку машинописных страниц, словно узел старого тряпья, который нужно выбросить.

Джеймс Таггерт подошел к нему и произнес неуверенно и громко:

– Мистер Томпсон, позвольте представить вам мою сестру, мисс Дагни Таггерт.

– Очень хорошо, что вы приехали, мисс Таггерт, – произнес мистер Томпсон, пожимая ей руку, как будто она была избирательницей, фамилию которой он слышит впервые, и бодро отошел.

– Ну, и где же совещание, Джим? – спросила она и взглянула на стенные часы: на большом белом циферблате черная стрелка отрезала минуты, словно нож, двигаясь к восьми часам.

– Ничего не могу поделать! Не я здесь распоряжаюсь! – ответил Джеймс отрывисто.

Эдди Уиллерс взглянул на нее с горестно‑терпеливым удивлением и подошел поближе. По радиоприемнику звучала программа военных маршей из другой студии, приглушая обрывки нервозных голосов, торопливые, бесцельные шаги, скрип оборудования, которое монтировали вместе с декорацией гостиной.

– Оставайтесь на нашей программе, чтобы услышать доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе в восемь часов! – раздался из приемника воинственный голос диктора, когда минутная стрелка на циферблате дошла до цифры девять.

– Пошевеливайтесь, пошевеливайтесь, ребята! – отрывисто сказал мистер Томпсон, когда из приемника зазвучал очередной марш.

Без десяти восемь Чик Моррисон, Укрепитель духа, казавшийся распорядителем, выкрикнул:

– Так, мальчики и девочки, занимаем свои места! – и указал пачкой почтовой бумаги на залитый светом полукруг кресел.

Мистер Томпсон грузно опустился в центральное кресло с таким видом, будто спешил занять свободное место в метро.

Помощники Чика Моррисона погнали толпу к освещенному полукругу.

– Счастливая семья, – объяснил Чик Моррисон, – страна должна увидеть нас большой, единой, счастливой… Что там с этой штукой? – Музыка внезапно оборвалась, издав легкий треск, на середине музыкальной фразы. Было без девяти восемь. Он пожал плечами и продолжал: –…счастливой семьей. Поторапливайтесь, мальчики. Первым делом снимите мистера Томпсона крупным планом.

Стрелка часов продолжала отрезать минуты, пока газетные фотографы щелкали камерами в мрачное, раздраженное лицо мистера Томпсона.

– Мистер Томпсон будет сидеть между наукой и промышленностью! – объявил Чик Моррисон. – Доктор Стэдлер, прошу вас – кресло слева от мистера Томпсона. Мисс Таггерт – сюда, пожалуйста, справа от него.

Доктор Стэдлер повиновался. Дагни не двинулась с места.

– Это не только для прессы, это для телезрителей, – объяснил ей Моррисон побуждающим тоном.

Дагни сделала шаг вперед.

– Я не приму участия в этой программе, – спокойно сказала она, обращаясь к мистеру Томпсону.

– Не примете? – тупо уставился он на нее, как если бы одна из ваз с цветами неожиданно отказалась исполнять свою роль.

– Дагни, ради бога! – воскликнул Джеймс Таггерт в панике.

– Что это с ней? – спросил мистер Томпсон.

– Но, мисс Таггерт! Почему? – выкрикнул Чик Моррисон.

– Вы все знаете, почему, – сказала она, обращаясь к лицам вокруг нее. – Не стоило пытаться устраивать это снова.

– Мисс Таггерт! – завопил Чик Моррисон, когда она пошла к выходу. – Это национальный кри…

Тут к мистеру Томпсону подбежал какой‑то человек, Дагни остановилась, как и все остальные, – и взгляд этого человека, обежавший толпу, внезапно поверг ее в полное молчание. Это был главный инженер радиостанции, и странно было видеть в его глазах первобытный ужас, борющийся с остатками цивилизованной способности владения собой.

– Мистер Томпсон, – промолвил он, – у нас… у нас может быть задержка с началом передачи.

– Что? – выкрикнул мистер Томпсон.

Стрелка на часах показывала без двух минут восемь.

– Мы стараемся устранить неполадку, мистер Томпсон, стараемся выяснить, в чем дело… но можем не успеть вовремя и…

– О чем вы говорите? Что случилось?

– Мы пытаемся найти…

– Что случилось?

– Не знаю! Но… мы. Мы не можем выйти в эфир, мистер Томпсон.

Секунда тишины, потом мистер Томпсон спросил неестественно тихим голосом:

– Вы сошли с ума?

– Должно быть. Я бы хотел этого. Я ничего не могу понять. Станция не работает.

– Механическое повреждение? – заорал мистер Томпсон, вскочив из кресла. – Механическое повреждение? В такое время, черт вас возьми? Если вы так управляете этой станцией…

Главный инженер медленно покачал головой, словно взрослый, не желающий пугать ребенка.

– Дело не в этой станции, мистер Томпсон, – мягко заговорил он. – Не работают все станции в стране, насколько мы смогли проверить. И механических повреждений нет. Ни здесь, ни где бы то ни было. Оборудование в порядке, в полном порядке, и все сообщают то же самое, но… все радиостанции вышли из эфира в семь пятьдесят одну, и… и никто не может понять, отчего.

– Но… – выкрикнул мистер Томпсон, огляделся вокруг и заорал: – Надо же, сегодня! Вы не должны допускать этого! Вы должны выпустить меня в эфир!

– Мистер Томпсон, – неторопливо заговорил главный инженер, – мы позвонили в электронную лабораторию Государственного научного института. Они… они никогда не сталкивались ни с чем подобным. Сказали, что, возможно, это какой‑то природный феномен, какое‑то космическое возмущение беспрецедентного рода, только…

– Ну?

– Только они так не думают. Мы тоже. Сказали, что это похоже на радиоволны, только такой частоты, какой никогда не создавалось раньше, никогда нигде не наблюдалось, никогда никем не было обнаружено.

Ему никто не ответил. Через минуту он продолжал, голос его был странно торжественным:

– Это похоже на стену радиоволн, забивающих эфир, и мы не можем сквозь нее пробиться, не можем коснуться ее, не можем разрушить… Более того, мы не можем обнаружить их источника никакими обычными методами… Эти волны как будто исходят из передатчика… по сравнению с которым все известные нам кажутся детскими игрушками!

– Но это невозможно! – Раздался крик за спиной мистера Томпсона, и все повернулись в ту сторону, настороженные звучавшей в нем нотой странного ужаса; издал этот крик доктор Стэдлер. – Такой вещи не существует! Никто на свете не может ее сделать!

Главный инженер развел руками.

– В том‑то и дело, доктор Стэдлер, – устало сказал он. – Такой передатчик невозможен. Не может быть. Но он есть.

– Ну сделайте же что‑нибудь! – кричал мистер Томпсон, обращаясь к толпе.

Никто не ответил и не шевельнулся.

– Я не допущу этого! – визжал мистер Томпсон. – Не допущу! Именно сегодня! Я должен произнести эту речь! Сделайте что‑нибудь! Решите эту проблему! Приказываю решить ее!

Главный инженер смотрел на него ничего не выражающим взглядом.

– За это я вас всех уволю! Уволю всех инженеров‑электронщиков в стране! Отдам всех под суд за саботаж, дезертирство и измену! Слышите? Делайте что‑то, черт бы вас побрал! Делайте!

Главный инженер бесстрастно смотрел на него, словно слова больше не несли в себе никакого смысла.

– Неужели здесь некому повиноваться приказу? – крикнул мистер Томпсон. – Неужели в стране не осталось ни единого мозга?

Минутная стрелка дошла до деления, обозначающего восемь ноль‑ноль.

– Дамы и господа! – послышался из радиоприемника мужской, ясный, спокойный, непримиримый голос, такой уже много лет не звучал по радио. – Мистер Томпсон не будет сегодня к вам обращаться. Его время кончилось. Говорить буду я. Вы должны были услышать доклад о всемирном кризисе. Вы его услышите.

Раздались три возгласа, но никто не мог расслышать их среди шума толпы, утратившей способность кричать. Один был возгласом торжества, другой – ужаса, третий – замешательства. Этот голос узнали трое: Дагни, доктор Стэдлер, Эдди Уиллерс. На Уиллерса не взглянул никто, но Дагни и доктор Стэдлер посмотрели друг на друга. Дагни увидела, что лицо Стэдлера искажено таким злобным ужасом, на который страшно смотреть; он видел, что она поняла, и смотрит на него так, словно говоривший дал доктору пощечину.

– В течение двенадцати лет вы спрашивали: кто такой Джон Голт? Вы слушаете Джона Голта. Я – тот человек, который любит свою жизнь. Я – тот человек, который не жертвует своей любовью и своими ценностями. Я – тот человек, который лишил вас ваших жертв, разрушил таким образом ваш мир, и если хотите знать, почему гибнете вы, боящиеся знания, я – тот человек, который сейчас вам это скажет.

Способным двигаться оказался только главный инженер; он подбежал к телевизору и принялся неистово вертеть ручки управления. Но экран оставался пустым; говоривший решил не показывать своего лица. Лишь голос его заполнял эфир страны. «Эфир мира», – подумал главный инженер. Голос звучал так, словно говоривший обращался не к группе, а к одному человеку; то был тон обращения не к собранию, а к разуму.

– Вы слышали, что сейчас век морального кризиса. Вы сказали это сами отчасти в страхе, отчасти в надежде, что эти слова бессмысленны. Вы кричали, что грехи человека губят мир, проклинали человеческую природу за ее неспособность практиковать те добродетели, какие вы требовали. Поскольку для вас добродетель состоит из жертвоприношений, вы требовали все больше жертв в следующих одно за другим бедствиях. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всеми теми пороками, которые считали причиной своего положения. Вы пожертвовали справедливостью ради жалости, независимостью ради единства, разумом ради веры, богатством ради нужды, самоуважением ради самоотречения, счастьем ради долга.

Вы уничтожили все, что считали злом, и достигли всего, что считали добром. Почему же тогда корчитесь от ужаса при взгляде на окружающий мир? Этот мир не следствие ваших пороков, это следствие и образ ваших добродетелей. Это ваш моральный идеал, привнесенный в реальность в его полном и окончательном совершенстве. Вы боролись за него, мечтали о нем, желали его, и я – тот человек, который исполнил ваше желание.

У вашего идеала был беспощадный враг, которого ваш моральный кодекс должен был уничтожить. Я избавил вас от этого врага, устранил с вашего пути за пределы вашей досягаемости, убрал источник всех тех пороков, которые вы приносили в жертву один за другим. Я завершил вашу битву, остановил ваш двигатель, лишил ваш мир человеческого разума.

Говорите, люди не живут разумом? Я избавил вас от тех, кто им живет. Говорите, разум бессилен? Я избавил вас от тех, у кого он не таков. Говорите, существуют ценности, более высокие, чем разум? Я избавил вас от тех, для кого они не существуют.

Когда вы тащили на свои жертвенные алтари тех людей, которые обладают справедливостью, независимостью, разумом, богатством, самоуважением, я опередил вас и первым добрался до них. Я объяснил им суть игры, которую вы ведете, и суть вашего морального кодекса, которую они по своему бесхитростному великодушию не могли понять, показал им, как жить по иной морали – моей. И они предпочли мою мораль.

Всех людей, которые исчезли, которых вы ненавидели, но боялись лишиться, увел от вас я. Не пытайтесь нас найти. Мы не хотим, чтобы нас нашли. Не кричите, что наш долг – служить вам. Мы не признаем за собой такого долга. Не кричите, что нуждаетесь в нас. Мы не считаем нужду правом. Не кричите, что мы принадлежим вам. Это не так. Не просите нас вернуться. Мы бастуем, мы, люди разума.

Дата добавления: 2015-03-29