Часть III. А есть А 36 страница

– Вы понятия не имеете, что делаете, жалкие малолетние преступники! Думаете, что вы, вы сможете управлять высокоточным научным изобретением? Кто ваш начальник? Требую встречи с вашим начальником!

Его непререкаемо‑властный тон, его презрение и их слепой страх людей необузданного насилия, не знающих мер надежности или опасности, заставили их заколебаться, не является ли он каким‑то тайным членом их высшего руководства; они в равной мере готовы были повиноваться или не повиноваться любой власти. Стэдлера долго передавали от одного пугливого командира к другому и, наконец, повели вниз по железной лестнице и длинным, гулким подземным коридорам из армированного бетона на встречу с «Боссом» собственной персоной. Босс скрывался в подземном контрольном пункте.

Среди сложных спиралей точной научной аппаратуры, создающей звуковые волны, напротив стенной панели с блестящими рычагами, дисками и приборами, именуемой «Ксилофон», Роберт Стэдлер увидел нового властителя «Проекта К». Это был Каффи Мейгс.

На Мейгсе были тесный полувоенный мундир и кожаные гетры; кожа на шее выпирала складками над краем воротника; черные кудри были потными, спутанными. Он неустанно, нетвердо расхаживал перед «Ксилофоном», выкрикивая приказания людям, которые вбегали и выбегали:

– Отправьте курьеров во все окружные центры в пределах досягаемости! Сообщите, что Друзья Народа победили! Скажите, чтобы больше не принимали распоряжений из Вашингтона! Новой столицей Народного Государства является Хармони‑сити, отныне носящий имя Мейгсвилл! Скажите, что я жду по пятьсот тысяч долларов за каждые пять тысяч голов населения, а не то будет плохо!

Прошло какое‑то время, прежде чем внимание и мутные карие глаза Мейгса обратились к доктору Стэдлеру.

– Ну, в чем дело? В чем дело? – отрывисто спросил он.

– Я – доктор Роберт Стэдлер.

– Что? Ах, да! Да! Ты – та самая большая шишка из иных миров, так ведь? Тот тип, что ловит атомы или что там еще. Ну, какого черта ты делаешь здесь?

– Это я должен спросить у вас.

– Что? Слушай, профессор, я не в настроении шутить!

– Я приехал принять контроль.

– Контроль? Над чем?

– Над этим оборудованием. Над этим местом. Над местностью в радиусе его действия.

Мейгс невыразительно посмотрел на него и негромко спросил:

– Как ты попал сюда?

– Приехал на машине.

– Я имею в виду, кого привез с собой?

– Никого.

– Какое у тебя оружие?

– Никакого. Достаточно моего имени.

– Приехал один, со своим именем и на своей машине?

– Да.

Каффи Мейгс расхохотался ему в лицо.

– Думаете, – спросил доктор Стэдлер, – что сможете управлять этой установкой?

– Проваливай, профессор, проваливай! Пошел отсюда, пока я не приказал тебя застрелить! Нам тут не нужны интеллектуалы!

– Много вы об этом знаете?

Доктор Стэдлер указал на «Ксилофон».

– Не все ли равно? Техники сейчас пруд пруди! Пошел отсюда! Здесь тебе не Вашингтон! Я порвал с этими непрактичными мечтателями в Вашингтоне! Они ничего не добьются, торгуясь с этим радиопризраком и произнося речи! Действие – вот что нужно! Прямое действие! Проваливай, док! Твоя песенка спета!

Мейгс зашатался, то и дело хватаясь на рычаги «Ксилофона». Доктор Стэдлер понял, что он пьян.

– Не касайтесь этих рычагов, кретин!

Мейгс невольно отдернул руку, потом вызывающе указал ею на панель.

– Я буду касаться всего, чего захочу! Не учи меня, что делать!

– Отойдите от панели! Убирайтесь! Она моя! Понимаете? Это моя собственность!

– Собственность! Ну и ну!

Мейгс издал короткий смешок, похожий на лай.

– Я изобрел «Ксилофон»! Я создал его! Я сделал его возможным!

– Ты? Ну, что ж, док, большое спасибо. Большое спасибо, но ты больше нам не нужен. У нас есть свои механики.

– Вы хоть представляете, что я должен знать, чтобы сделать его возможным? Вы не смогли придумать ни единой его трубки! Ни одной задвижки!

Мейгс пожал плечами.

– Может быть.

– Тогда как смеете думать, что можете им владеть? Как посмели явиться сюда? Какое имеете на него право?

Мейгс похлопал по кобуре.

– Вот это.

– Слушайте, пьяный олух! – выкрикнул доктор Стэдлер. – Вы отдаете себе отчет, с чем играете?

– Не разговаривай так со мной, старый болван! Кто ты такой, чтобы так обращаться ко мне? Я могу голыми руками свернуть тебе шею! Ты знаешь, кто я?

– Испуганный бандит, утративший способность соображать!

– Ах, вот как? Я – босс! Босс, и меня не остановит старое пугало вроде тебя! Пошел отсюда!

Они постояли, неотрывно глядя друг друга, охваченные ужасом. Причиной ужаса Стэдлера были неистовые усилия не признавать того, что он смотрит на свой окончательный продукт, свое духовное детище. Причина ужаса Каффи Мейгса была шире, она охватывала все существование; он всю жизнь жил в постоянном страхе, но теперь силился не признавать, чего боялся: в минуту торжества, когда он надеялся быть в безопасности, этот таинственный маг, этот интеллектуал, отказывался бояться и бросал вызов его власти.

– Убирайся! – прорычал Каффи Мейгс. – Я вызову своих людей! Прикажу застрелить тебя!

– Убирайтесь сами, паршивый, безмозглый, хвастливый идиот! – прорычал доктор Стэдлер. – Думаете, я позволю вам обогащаться за счет моей жизни? Думаете, это ради вас я… я продал… – Он не договорил. – Не трогайте этих рычагов, черт возьми!

– Не смей приказывать! Не указывай, что мне делать! Ты не запугаешь меня своим ученым жаргоном! Я буду делать все, что захочу! Иначе за что я сражался?

Он издал смешок и потянулся к одному из рычагов.

– Эй, Каффи, осторожнее! – крикнул какой‑то человек в глубине комнаты и бросился вперед.

– Назад! – заорал Каффи Мейгс. – Все назад! Думаете, я испугался? Я покажу вам, кто босс!

Доктор Стэдлер бросился помешать ему, но Мейгс оттолкнул его одной рукой, рассмеялся при виде упавшего на пол ученого, а другой рукой дернул рычаг «Ксилофона».

Грохот, визжащий грохот рвущегося металла и столкнувшихся противодействующих сил системы, грохот восставшего против себя чудовища был слышен только внутри постройки. Снаружи не раздалось ни звука. Снаружи строение лишь поднялось в воздух, внезапно, беззвучно, развалилось на несколько больших частей, взметнуло в небо шипящие языки синего пламени и рухнуло грудой камней. В окружности радиусом в сто миль, захватывающей части четырех штатов, телеграфные столбы повалились, как спички, фермерские постройки превратились в щепки, городские дома рухнули, словно скошенные, изуродованные жертвы не успели ничего услышать, и на периферии окружности, на середине Миссисипи, паровоз и первые шесть вагонов пассажирского поезда полетели в реку металлическим дождем вместе с западным пролетом разрезанного надвое моста Таггертов.

На территории бывшего «Проекта К», среди развалин, не оставалось ничего живого, лишь груды истерзанной плоти. У того, кто некогда был обладателем великого разума, был бесконечно длящийся миг мучительного страдания.

«Есть какое‑то ощущение невесомой свободы, – подумала Дагни, – в сознании того, что моей ближайшей, абсолютной целью является телефонная будка, что моя цель не имеет никакого отношения к целям прохожих на улицах». Это не вызвало у нее чувства отчуждения от города: она впервые ощутила, что это ее город, и она любит его, любит, как не любила никогда до этой минуты, с очень личным, торжественным, уверенным чувством обладания. Ночь была тихой, ясной; Дагни посмотрела на небо. Как ее чувство было скорее торжественным, чем радостным, но содержало в себе ощущение будущей радости, так воздух был, скорее, безветренным, чем теплым, но в нем витало ощущение далекой весны.

«Убирайтесь к черту с моего пути», – думала она не злобно, а почти весело, с чувством отъединенности и освобождения, адресуя это прохожим, машинам, когда они задерживали ее торопливое движение, страху, который испытывала в прошлом. Меньше часа назад она слышала, как Голт произнес эту фразу, и голос его, казалось, все еще звучал в воздухе улиц, переходя в далекое подобие смеха.

Она ликующе смеялась в бальной зале отеля, когда услышала эту его фразу; смеялась, закрыв ладонью рот, так что смех был только в ее глазах, и в его, когда Голт взглянул прямо на нее, и она поняла, что он слышит ее смех. Они глядели друг на друга в течение секунды, над головами восклицающей, вопящей толпы, над грохотом разбиваемых микрофонов, хотя все станции были мгновенно отключены, над звоном бьющегося стекла с падающих столиков, когда кое‑кто панически бросился к дверям.

Потом Дагни услышала, как мистер Томпсон закричал, указывая рукой на Голта:

– Отведите его обратно в номер, вы головой за него отвечаете!

Толпа раздалась, когда трое выводили его. Мистер Томпсон, казалось, на миг лишился сил, уронил голову на руки, но овладел собой, подскочил, вяло махнул рукой своим приверженцам и быстро вышел через частный боковой выход. К гостям никто не обращался, никто их не инструктировал; одни безрассудно бежали к двери, другие сидели, не смея шевельнуться. Бальная зала походила на судно без капитана. Дагни протиснулась через толпу и последовала за кликой. Остановить ее никто не пытался.

Она нашла членов правительства сгрудившимися в маленьком частном кабинете. Мистер Томпсон бессильно сидел в кресле, обхватив руками голову, Уэсли Моуч стонал, Юджин Лоусон всхлипывал, словно капризный ребенок. Джим смотрел на остальных с какой‑то странной выжидающей напряженностью.

– Я так и говорил вам! – кричал доктор Феррис. – Говорил, разве не так? Вот чего вы добились своим «убеждением по‑доброму»!

Дагни осталась стоять у двери. Ее присутствие как будто заметили, но, казалось, не придавали ему значения.

– Я ухожу в отставку! – крикнул Чик Моррисон. – Ухожу! Хватит с меня! Я не знаю, что сказать стране! Я не могу думать! И пытаться не стану! Это бессмысленно! Я ничего не могу поделать!

Он замахал руками в каком‑то хаотичном жесте бессмысленности или прощания и выбежал из комнаты.

– У Чика есть убежище со всем необходимым в Теннесси, – задумчиво сказал Тинки Холлоуэй, словно он тоже принял подобную предосторожность и теперь задавался вопросом, не настало ли время ею воспользоваться.

– Чик недолго будет пользоваться им, если вообще доберется туда, – сказал Уэсли Моуч. – Шайки бандитов, состояние транспорта…

Не договорив, он развел руками.

Дагни понимала, какие мысли заполняли эту паузу; понимала, что какие бы частные убежища эти люди ни приготовили себе, теперь они понимают, что оказались в ловушке. Она обратила внимание, что ужаса в их лицах нет; были какие‑то его признаки, но лишь поверхностные. На их лицах читались и полная апатия, и облегчение мошенников, считавших, что игра не может иметь иного исхода, не пытавшихся его оспорить и не жалевших о нем, и вздорное безрассудство Лоусона, отказывающегося осознавать что бы то ни было, и странная напряженность Джеймса, напоминавшая скрытную улыбку.

– Ну? Ну? – раздраженно спрашивал доктор Феррис с бурной энергией человека, освоившегося в мире истерии. – Что вы теперь собираетесь с ним делать? Спорить? Дебатировать? Произносить речи?

Никто не ответил ему.

– Он… должен… спасти… нас, – медленно проговорил Моуч, словно загоняя остатки разума в пустоту и предъявляя ультиматум реальности. – Должен… принять власть… и спасти систему.

– Почему не напишешь ему об этом в любовном письме? – спросил Феррис.

– Мы должны… заставить его… принять власть… Должны принудить его править, – произнес Моуч тоном сомнамбулы.

– Ну, – спросил Феррис, неожиданно понизив голос, – понимаешь теперь, какую ценную организацию представляет собой Государственный научный институт?

Моуч не ответил, но Дагни заметила, что все как будто поняли его.

– Ты возражал против моего частного исследовательского проекта, называя его «непрактичным», – мягко сказал Феррис. – Но что я тебе говорил?

Моуч не ответил; он похрустывал суставами пальцев.

– Сейчас не время быть разборчивыми, – заговорил с внезапной оживленностью Джеймс Таггерт, но голос его тоже был странно негромким. – Мы не должны колебаться.

– Мне кажется… – тупо произнес Моуч, – что… что цель оправдывает средства…

– Уже поздно колебаться и держаться принципов, – сказал Феррис. – Принести пользу могут только решительные действия.

Никто не ответил; все вели себя так, словно хотели, чтобы мнение их выражали не слова, а паузы.

– Ничего не выйдет, – произнес Тинки Холлоуэй. – Он не сдастся.

– Это ты так думаешь! – сказал Феррис и усмехнулся. – Ты не видел нашу экспериментальную модель в действии. В прошлом месяце мы получили три признания в трех нераскрытых делах об убийстве.

– Если… – заговорил мистер Томпсон, и голос его внезапно перешел в стон, – если он умрет, нам всем конец!

– Не беспокойтесь, – сказал Феррис. – Не умрет. «Увещатель Ферриса» надежно рассчитан против такой возможности.

Мистер Томпсон не ответил.

– Мне кажется… другого выбора у нас нет… – чуть ли не шепотом выдавил из себя Уэсли Моуч.

Все молчали; мистер Томпсон старался не замечать, что все смотрят на него, потом неожиданно выпалил:

– О, делайте, что хотите! Я ничего не могу поделать! Делайте, что хотите!

Доктор Феррис повернулся к Лоусону.

– Джин, – напряженно сказал он, по‑прежнему шепотом, – беги в кабинет контроля радиостанций. Скажи, пусть все станции будут наготове. Скажи, что через три часа я заставлю мистера Голта выступить в эфире.

Лоусон подскочил с неожиданной радостной усмешкой и выбежал.

Дагни поняла. Она поняла, что они собираются делать и что в их сознании сделало это возможным. Они не думали, что таким образом добьются успеха. Не думали, что Голт сдастся, и не хотели, чтобы он сдавался. Не думали, что теперь их может что‑то спасти, и не хотели спасения. Движимые паникой своих неназванных эмоций, они сражались против реальности всю жизнь, и теперь достигли той минуты, когда почувствовали себя, как рыба в воде. Им незачем было знать, почему они так себя чувствуют. Они никогда не хотели знать, что чувствуют, они лишь испытывали некое узнавание, поскольку это было то, чего они хотели. Это была та реальность, которая выражалась во всех их чувствах, действиях, желаниях, выборах, мечтах. Таковы были природа и метод бунта против существования и смутного поиска неведомой Нирваны. Они не хотели жить – они хотели, чтобы он умер.

Ужас, который испытала Дагни, был кратким, словно резкая перемена перспективы: она поняла, что субъекты, которых считала людьми, не люди. У нее оставались лишь чувства ясности, окончательного ответа и необходимости действовать. Голт находился в опасности; не было ни времени, ни места в ее сознании, чтобы расточать их на эмоции по поводу действий существ, не достигших человеческого уровня.

– Нужно принять меры, – прошептал Уэсли Моуч, – чтобы никто об этом не узнал…

– Никто не узнает, – сказал Феррис; голоса их звучали сдержанно, как у заговорщиков. – Это отдельное секретное помещение на территории института… Звуконепроницаемое и надежно удаленное от остальных… о нем знают очень немногие из наших сотрудников…

– Если нам придется вылететь… – заговорил Моуч и внезапно умолк, словно уловил какое‑то предостережение в лице Ферриса.

Дагни увидела, как Феррис посмотрел на нее, будто внезапно вспомнил о ее присутствии. Она выдержала этот взгляд, продемонстрировала ему холодное безразличие, словно не интересовалась их разговором и не понимала его. Потом, словно догадавшись, что разговор секретный, медленно повернулась, чуть пожав плечами, и вышла из комнаты. Она понимала, что им уже не до мыслей о ней.

Дагни с тем же равнодушным видом неторопливо прошла по коридорам и вышла из отеля. Но когда миновала этот квартал и свернула за угол, вскинула голову. Складки вечернего платья стали биться о ноги, как парус, от внезапной быстроты шагов. И теперь, идя по темной улице и думая только о телефонной будке, она испытывала новое чувство, несмотря на сознание опасности и озабоченность: чувство свободы, которой ничто не воздвигнет препятствий.

Дагни увидела на тротуаре полосу света из окна бара. Никто не обращал на нее никакого внимания, когда она шла по полупустому залу: несколько посетителей все еще ждали и напряженно перешептывались перед потрескивающей голубой пустотой телеэкрана.

Стоя в тесном пространстве телефонной будки, словно в каюте корабля, готовящегося отправиться к другой планете, Дагни набрала номер ОР 6‑5693.

В трубке тут же послышался голос Франсиско:

– Алло?

– Франсиско?

– Привет, Дагни. Я ждал твоего звонка.

– Слушал радиопередачу?

– Слушал.

– Теперь они хотят принудить его сдаться. – Она говорила бесстрастным тоном. – Хотят его пытать. У них есть какая‑то машина, именуемая «Увещатель Ферриса», она находится в изолированном помещении на территории Государственного научного института. В Нью‑Гемпшире. Они говорили о вылете. Говорили, что через три часа заставят его выступить по радио.

– Понятно. Звонишь из автомата?

– Да.

– Ты все еще в вечернем платье?

– Да.

– Теперь слушай внимательно. Дома переоденься, уложи несколько вещей, которые тебе потребуются, возьми драгоценности и те ценные вещи, которые сможешь унести, кое‑какую теплую одежду. Потом времени на это не будет. Встретимся через сорок минут на северо‑западном углу, в двух кварталах к востоку от главного входа в терминал Таггертов.

– Хорошо.

– Пока, Чушка.

– Пока, Фриско.

Меньше чем через пять минут Дагни быстро сняла в спальне своей квартиры вечернее платье. Оставила его лежать на полу, словно мундир армии, в которой больше не служила. Надела темно‑синий костюм и, вспомнив слова Голта, белый свитер с высоким воротником. Она собрала чемодан и сумку с плечевым ремнем. В угол сумки положила драгоценности, в том числе браслет из металла Риардена, который заработала во внешнем мире, и пятидолларовую золотую монету, заработанную в долине.

Было легко покидать квартиру, запирать дверь, хотя Дагни знала, что, возможно, больше никогда ее не откроет. Когда вошла в кабинет, на миг показалось труднее. Никто не видел, как она вошла, в передней кабинета не было никого; громадный небоскреб Таггертов казался необычайно тихим. Дагни постояла, глядя на эту комнату, на все годы, которые она вмещала. Потом улыбнулась и подумала: «Нет, не так уж и трудно»; открыла сейф и взяла те документы, за которыми пришла. Больше ничего из кабинета она не хотела брать, кроме портрета Натаниэла Таггерта и карты «Таггерт Трансконтинентал». Она сломала обе рамы, вынула портрет, сложила карту и сунула их в чемодан.

Запирая его, Дагни услышала торопливые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату вошел главный инженер; он дрожал; лицо его исказилось.

– Мисс Таггерт! – воскликнул он. – О, слава богу, мисс Таггерт, вы здесь! Мы звонили повсюду, разыскивая вас!

Дагни не ответила; лишь вопросительно посмотрела на него.

– Мисс Таггерт, вы слышали?

– Что?

– Значит, не слышали! О, Господи, мисс Таггерт, это… я не могу поверить, никак не могу поверить, но… о, Господи, что нам делать? Мост… мост Таггертов уничтожен!

Она смотрела на него, будучи не в силах пошевелиться.

– Уничтожен! Взорван! Разрушен, очевидно, в одну секунду! Никто не знает, что произошло, но похоже… думают, что‑то случилось с «Проектом К» и… похоже, это звуковые волны, мисс Таггерт! Мы не можем дозвониться ни до единого места в радиусе ста миль! Это невозможно, не может быть возможным, но, похоже, на этой территории все стерто с лица земли!.. Мы не можем получить никакого ответа! Никто не может получить ответа – газеты, радиостанции, полиция! Мы продолжаем наводить справки, но сообщения, приходящие с границы этого круга… – Он содрогнулся. – Определено лишь одно: мост уничтожен! Мисс Таггерт! Мы не знаем, что делать!

Дагни бросилась к письменному столу и подняла телефонную трубку. Рука ее замерла в воздухе. Потом медленно, непрямо, с величайшим усилием, какое только от нее требовалось, стала опускать руку, чтобы положить трубку на место. Ей показалось, что на это ушло много времени, что руке ее пришлось преодолевать какое‑то атмосферное давление, противостоять которому не могло бы ни одно человеческое тело. И в течение этих нескольких секунд, в тишине слепящей боли, она поняла, что испытывал Франсиско в ту ночь, двенадцать лет назад, и что испытывал парень двадцати шести лет, когда в последний раз смотрел на свой двигатель.

– Мисс Таггерт! – воскликнул главный инженер. – Мы не знаем, что делать!

Трубка с легким щелчком легла на место.

– Я тоже не знаю, – ответила Дагни. Через секунду она поняла, что все кончено. Услышала свой голос, приказывающий этому человеку продолжать наведение справок и потом доложить ей. Она подождала, когда в гулкой тишине коридора смолкнет звук его шагов.

Проходя по терминалу в последний раз, Дагни взглянула на статую Натаниэла Таггерта и вспомнила о данном обещании. «Оно будет теперь лишь символом, – подумала она, – но тем прощанием, какого Натаниэл Таггерт заслуживает». У нее не было никакого пишущего приспособления, но она достала из сумочки губную помаду и, улыбнувшись мраморному лицу человека, который понял бы, нарисовала большой символ доллара на пьедестале под его ногами.

Дагни первой пришла на угол в двух кварталах от входа в терминал. Дожидаясь, она замечала первые струйки паники, которая вскоре затопит город: автомобили ехали слишком быстро, некоторые были нагружены домашним скарбом, проносилось слишком много полицейских машин, и вдали завывало слишком много сирен.

Весть о разрушении моста, очевидно, уже распространялась по городу; люди поймут, что город обречен, начнется паническое бегство, но бежать им было некуда, и это было уже не ее заботой.

Дагни увидела Франсиско издали, узнала его по быстрому шагу, когда еще не могла разглядеть лица. Уловила миг, когда он увидел ее, подойдя поближе. Франсиско с приветливой улыбкой помахал ей рукой. Какое‑то выразительное напряжение руки превратило это в жест представителя рода Д’Анкония, приветствующего долгожданного гостя у ворот своих владений.

Когда он подошел, Дагни стояла, торжественно выпрямясь, и, взглянув на него, на здания величайшего в мире города, как на нужных ей свидетелей, медленно произнесла твердым, уверенным голосом:

– Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить для кого‑то другого и не попрошу кого‑то другого жить для меня.

Франсиско склонил голову, словно приглашая ее войти. Теперь улыбка его была приветственной. Потом поднял чемодан Дагни, взял ее под руку и сказал:

– Пошли.

Корпус, названный «Проект Ф» в честь доктора Ферриса, его создателя, представлял собой небольшое строение из железобетона, расположенное низко на склоне холма, на вершине которого стоял открытый всем взорам Государственный научный институт. Из окон института крыша корпуса виднелась маленьким серым пятном среди густо росших старых деревьев; она казалась не больше крышки люка.

Корпус состоял из двух этажей кубических объемов, асимметрично поставленных один на другой. На первом этаже не было окон, была лишь усеянная железными шипами дверь; во втором – всего одно окно, казавшееся неохотной уступкой дневному свету, и эта грань кубика походила на лицо с одним глазом. Сотрудники института не проявляли интереса к этому зданию и избегали ведущих к его двери тропинок; хотя никто ничего не говорил, но у всех складывалось впечатление, что в нем размещается проект для экспериментов над возбудителями смертельных болезней.

Оба этажа были заняты лабораториями, там было множество клеток с морскими свинками, собаками и крысами. Но центром и целью этого строения была подвальная комната глубоко под землей; стены ее были неумело обшиты пористыми листами звуконепроницаемого материала; листы начинали трескаться, в щелях виднелась скальная порода пещеры.

Корпус постоянно сторожил специальный отряд из четырех охранников. В ту ночь их команда была увеличена до шестнадцати человек, срочно вызванных по телефону из Нью‑Йорка. Охранников, как и других работников «Проекта Ф», тщательно отбирали по одному признаку: безграничной способности повиноваться. Эти шестнадцать человек были выставлены на ночь снаружи здания и в безлюдных лабораториях над поверхностью земли, где они бездумно несли службу, нисколько не интересуясь тем, что могло происходить внизу.

В подвальном помещении доктор Феррис, Уэсли Моуч и Джеймс Таггерт сидели в расставленных вдоль стены креслах. Напротив них, в углу, стояла машина, похожая на лабораторный шкаф неправильной формы. На ее поверхности расположились ряды застекленных приборов, каждый с сегментом красного цвета, квадратный, похожий на звукоусилитель экран, набор цифр, множество деревянных ручек и пластиковых кнопок, рубильник с одной стороны и красная стеклянная кнопка с другой. Поверхность машины казалась более выразительной, чем лицо управлявшего ею механика. Это был крепкий молодой человек в пропитанной потом рубашке с закатанными выше локтя рукавами; его светло‑голубые глаза остекленели от громадной сосредоточенности; время от времени он шевелил губами, словно повторяя заученный урок.

От машины шел короткий провод к находящейся позади нее аккумуляторной батарее. Длинные спирали проводов, похожие на изогнутые щупальца спрута, тянулись по каменному полу от машины к кожаному матрацу, лежавшему под конусом неимоверно яркого света. Джон Голт лежал пристегнутым к этому матрацу. Он был раздет донага; маленькие металлические диски электродов на концах проводов были прикреплены к его запястьям, плечам, бедрам и лодыжкам. Напоминающее стетоскоп, приспособление было прикреплено к его груди и соединено с усилителем.

– Поймите правильно, – заговорил доктор Феррис, впервые обращаясь к нему. – Мы хотим, чтобы вы приняли полную власть над экономикой страны и стали диктатором. Хотим, чтобы вы правили. Понятно? Хотим, чтобы вы отдавали распоряжения, и они были правильными. Уразумейте, что речи, логика, доводы или пассивное повиновение вас теперь не спасут. Нам нужны идеи – иначе будет плохо. Мы не выпустим вас отсюда, пока вы не назовете конкретных мер, которые предпримете для спасения нашей системы. Потом мы заставим вас оповестить о них страну по радио.

Он поднял руку, демонстрируя секундомер на запястье.

– Даю вам тридцать секунд, чтобы решить, начнете ли вы говорить сразу же. Если не начнете, мы начнем. Ясно?

Голт смотрел прямо, лицо его не выражало ничего, словно он понимал больше, чем было сказано. Он не ответил. Все слышали в тишине тиканье секундомера, отсчитывающего секунды, и сдавленное, прерывистое дыхание Моуча, сжимавшего подлокотники кресла.

Феррис махнул рукой механику у машины. Механик включил рубильник; вспыхнула красная стеклянная кнопка, раздались два звука: низкое гудение электрогенератора и какой‑то стук, размеренный, как тиканье часов, но со странным приглушенным резонансом. Присутствующие не сразу поняли, что этот звук идет из усилителя, и что они слышат биение сердца Голта.

– Номер три, – сказал Феррис, подав сигнал поднятием пальца.

Механик нажал кнопку под одним из приборов. По телу Голта пробежала долгая дрожь; левая рука задергалась в спазмах, вызванных током между запястьем и плечом. Голова откинулась назад, глаза закрылись, губы плотно сжались. Он не издавал ни звука.

Когда механик снял палец с кнопки, рука Голта перестала трястись. Он не шевелился.

Трое вопросительно переглянулись. Глаза у Ферриса были пустыми, Моуча – испуганными, Таггерта – разочарованными. Стук сердца продолжал раздаваться в тишине.

– Номер два, – сказал Феррис. Правая нога Голта задергалась в конвульсиях от тока, проходившего теперь между бедром и лодыжкой. Руки сжали края матраца. Голова дернулась из стороны в сторону, потом замерла.

Биение сердца немного ускорилось. Моуч откинулся назад, прижавшись к спинке кресла. Таггерт сидел на краешке сиденья, подавшись вперед.

– Номер один, постепенно, – сказал Феррис.

Торс Голта резко приподнялся, опустился и стал дергаться в долгих содроганиях, пристегнутые в запястьях руки напряглись, теперь ток шел от одного запястья к другому через сердце. Механик медленно поворачивал одну из ручек, увеличивая напряжение; стрелка прибора приближалась к красному сегменту, обозначавшему опасность. Голт дышал шумно, отрывисто.

– Достаточно? – спросил Феррис, когда механик выключил ток.

Голт не ответил. Рот его слегка приоткрылся для дыхания. Биение сердца ускорялось. Но дыхание замедлялось до ровного ритма благодаря тому, что он расслабился.

– Слишком мягко вы с ним! – крикнул Таггерт, глядя на обнаженное тело.

Голт открыл глаза и взглянул на него. По ним ничего нельзя было понять, кроме того, что взгляд у него оставался твердым и вполне осмысленным. Потом он снова опустил голову и продолжал лежать неподвижно, словно забыв о наблюдателях.

Его обнаженное тело выглядело в подвале неуместно, оно напоминало древнегреческую статую. В нем была та же образность, но стилизованная в более легкую, динамичную форму, предполагающую бóльшую силу и бурную энергию. Это было тело не возничего колесницы, а строителя самолетов. И как образность древнегреческой статуи – статуи человека как бога – дисгармонировала с духом современных залов, так его тело дисгармонировало с подвалом, предназначенным для доисторической деятельности. Дисгармония эта была резче, потому что он, казалось, вполне сочетался с электрическими проводами, нержавеющей сталью, точными приборами, рычагами контрольной панели. Они отчаянно гнали от себя любые мысли, осознавали только рассеянную ненависть и ужас; может быть, отсутствие подобных статуй в современном мире превратило генератор в спрута и отдало такое тело в его щупальца.

Дата добавления: 2015-03-29