Часть 1 2 страница

– Я проведу вас через черный ход, мисс Ханичёрч, – сказала она, – и если нам повезет, мы увидим немало интересного.

Люси поблагодарила собеседницу за ее любезность и сразу же распахнула Бедэкера, чтобы посмотреть, где расположена базилика.

– Нет‑нет, мисс Люси! Вам следует забросить своего Бедэкера. Ему известно только то, что лежит на поверхности. О настоящей Италии он и представления не имеет. Ее можно открыть, только терпеливо изучая на месте.

Это было захватывающее предложение, и Люси, быстро покончив с завтраком, воодушевленная, отправилась рука об руку с новой подругой. Вот она, Италия! Наконец‑то! Эта кокнейская синьора со своими кастрюлями растворилась во флорентийском воздухе как дурной сон.

Мисс Лэвиш – а именно так звали самую умную леди в пансионе – повернула направо вдоль солнечной виа Лунгарно. Как восхитительно тепло! Но из боковых улочек ветерок режет ножом, не так ли? А мост Милосердия? Особенно знаменит, упомянут у Данте. А Сан‑Миниато насколько интересен, настолько и прекрасен; распятие, которое указало на убийцу, – мисс Ханичёрч помнит эту историю, не так ли? На реке рыбаки ловят рыбу (неверно, но таковы уж все источники информации). Вдруг мисс Лэвиш метнулась в подворотню, откуда утром выбежали белые бычки, остановилась и воскликнула:

– Вот он! Истинный аромат Флоренции! Каждый город, позвольте мне об этом вам сказать, имеет собственный неповторимый аромат.

– А это действительно аромат? – недоверчиво спросила Люси, которая унаследовала от матери нелюбовь ко всякого рода нечистоте.

– В Италию приезжают вдыхать не ароматы! – отрезала самая умная леди. – В Италию приезжают вдыхать жизнь. – И принялась раскланиваться налево и направо, приветствуя попавшихся по пути итальянцев: – Бон джорно! Бон джорно!

– Взгляните на эту очаровательную телегу винодела! Посмотрите, какими глазами смотрит на нас возница! Чистая душа!

И так она проследовала вдоль улиц Флоренции, невысокого роста, неугомонная и игривая, как котенок, хотя и лишенная кошачьей грации. Какая удача для юной девушки находиться в компании столь умной и веселой особы! А ее голубой наряд, напоминавший наряд итальянского офицера, только усиливал чувство праздника.

– Бон джорно! – не унималась мисс Лэвиш. – Поверьте слову опытной женщины, мисс Люси, вы никогда не будете раскаиваться, если выкажете уважение к тем, кто находится ниже вас. Это и есть истинная демократия. Хотя я и принадлежу к истинным радикалам. Вы не шокированы?

– Нет, конечно! – воскликнула Люси. – Мы сами радикалы до мозга костей. Мой отец всегда голосовал за Гладстона, пока тот столь дурно не поступил в отношении Ирландии.

– Понимаю. А теперь вы перешли в стан врага?

– О, прошу вас! Если бы мой отец был жив, он вновь голосовал бы за радикалов; тем более что и с Ирландией сейчас все в порядке. Кстати, во время прошлых выборов кто‑то разбил нам стекло над входной дверью, и Фредди уверен, что это сделали тори. Хотя мама и полагает, что это дело рук какого‑нибудь бродяги.

– Это ужасно! Ваш дом в рабочем квартале? – поинтересовалась мисс Лэвиш.

– Ну что вы! Мы живем в окружении живописных холмов Суррея в пяти милях от Доркинга.

Мисс Лэвиш настолько заинтересовалась услышанным, что резко замедлила свой семенящий шаг.

– Замечательное место, и очень хорошо мне известное. Там живут милейшие люди. Вам знаком сэр Гарри Отуэй – самый радикальный из радикалов?

– Знаком, и очень хорошо.

– А пожилая миссис Баттеруорт, известный филантроп?

– Конечно! Она арендует у нас землю. Как забавно!

Мисс Лэвиш глянула на тонкую полоску синевы и промурлыкала:

– Так у вас есть собственность в Суррее?

– Совсем немного, – отозвалась Люси, испугавшись, что ее могут принять за сноба. – Всего тридцать акров. Только сад да немного земли на холмах.

Но мисс Лэвиш не была ни возмущена, ни раздосадована. Тридцать акров – это как раз размер поместья ее тетки в Суффолке. Италия отошла на задний план. Они принялись вспоминать последнее имя какой‑то леди Луизы, которая несколько лет назад купила дом возле Саммер‑стрит, но дом ей не понравился, что было странно. И как только мисс Лэвиш вспомнила это имя, она посмотрела по сторонам и воскликнула:

– О Господи! О Господи, благослови и спаси нас! Мы заблудились.

Конечно же, они давно обязаны были добраться до базилики Санта‑Кроче, чей шпиль был прекрасно виден из окна лестничной площадки пансиона. Но мисс Лэвиш так убедительно говорила о том, что знает Флоренцию как свои пять пальцев, что Люси покорно следовала за ней, ни о чем не заботясь.

– Заблудились! Моя милая мисс Люси! Во время наших политических дебатов мы свернули не на ту улицу. Как эти ужасные консерваторы стали бы над нами потешаться! Что же нам делать? Две одинокие женщины в незнакомом городе! Вот это я и называю приключением.

Люси, которой хотелось посмотреть Санта‑Кроче, предложила, в качестве возможного решения, спросить дорогу у прохожих.

– Увы! Это речи малодушного! – запротестовала ее спутница. – И ни в коем случае не справляйтесь у своего Бедэкера! Дайте его мне. Я не позволю вам нести его. Мы просто поплывем по течению…

И они поплыли сквозь череду серо‑коричневых улочек, не отличающихся, как и прочие улицы западной части города, ни простором, ни красотой. Вскоре Люси потеряла всякий интерес к прогулке и ее начала разбирать досада. И вдруг во всей своей восхитительной красоте перед ней предстала Италия. Люси стояла на площади Сантиссима Аннунциата и любовалась чудесными младенцами с фасада Приюта подкидышей, созданными из живой терракоты, которую не способна воссоздать никакая дешевая копия. Искусно вылепленные фигурки, казалось, стремились высвободить отполированные временем колени из‑под складок своих одеяний и воздеть нежные белые руки к небесам. Люси решила, что никогда не видела ничего более прекрасного, но мисс Лэвиш, издав испуганный вопль, потащила ее вперед, заявив, что они отклонились от верного пути по меньшей мере на милю.

Приближалось время начала или, скорее, конца континентального завтрака, и дамы купили немного горячей ореховой пастилы в маленьком магазине, который приглянулся им своей типичностью. Пастила отдавала частично бумагой, в которую была завернута, частично маслом для укладки волос, а частично – Великим Неизвестным. Но она подкрепила их и дала силы добраться до очередной площади, огромной и пыльной, на дальней стороне которой громоздился черно‑белый фасад, отличающийся поразительным уродством. Мисс Лэвиш драматическим шепотом обратилась к этому сооружению. Это была базилика Санта‑Кроче. Приключение окончилось.

– Подождите минутку, – вдруг обратилась она к Люси. – Пусть эти двое войдут, чтобы нам не нужно было с ними разговаривать. Не выношу пустых разговоров. Они тоже идут в церковь, как и мы. Ох уж эти британцы‑путешественники!

– Они сидели напротив нас за столом вчера вечером, – сообщила Люси. – И были так добры, что уступили нам свои комнаты.

– Посмотрите на их фигуры! – засмеялась мисс Люси. – Они передвигаются по моей Италии как пара коров. Не сочтите меня капризной, но я всем выезжающим устраивала бы экзамен в Дувре и кто не пройдет – поворачивала бы назад.

– И какие вопросы были бы в билетах?

Мисс Лэвиш благосклонно коснулась плеча Люси, словно давала понять, что та в любом случае получила бы высший балл. В этом приподнятом настроении дамы подошли к ступеням портала великой церкви и уже готовились войти, как вдруг мисс Лэвиш остановилась, взвизгнула и, всплеснув руками, заявила:

– А вот и моя копилка местного колорита! Я должна с ним поговорить!

И через мгновение она уже мчалась через площадь, складки ее военизированного наряда хлопали на ветру. Она не снижала скорости, пока не догнала пожилого человека в седых бакенбардах и игриво не похлопала его по плечу.

Десять минут ее не было. Люси начала уставать. Ей досаждали попрошайки, пыль попадала в глаза, и она вспомнила, что юным девицам нельзя болтаться в одиночку в публичных местах. Люси медленно спустилась по ступеням на площадь, чтобы присоединиться к мисс Лэвиш, которая на поверку оказалась чуть более оригинальной, чем нужно, но в этот момент самая умная дама пансиона и ее копилка местного колорита сдвинулись с места и исчезли в боковой улочке, оживленно жестикулируя.

Слезы негодования едва не хлынули из глаз Люси – частью оттого, что мисс Лэвиш бросила ее, частью – что она забрала с собой Бедэкера. Как теперь найти дорогу домой? И как без путеводителя осмотреть Санта‑Кроче? Ее первое флорентийское утро было безнадежно испорчено, а ведь ей больше никогда не доведется побывать здесь! Несколько минут назад она была само воодушевление, она разговаривала как образованная девушка и почти убедила себя в собственной оригинальности. Теперь же в церковь входило жалкое униженное создание, которое даже не могло вспомнить, кем была построена базилика – францисканцами или доминиканцами.

Конечно, это, должно быть, чудесное здание! Но как оно напоминает амбар! И как здесь холодно! Конечно, стены здесь расписаны самим Джотто, и в присутствии пластических красот, воплощенных в его фресках, она поймет, что в жизни и искусстве правильно, а что нет. Но кто ей скажет, которые из фресок принадлежат Джотто, а которые – нет? Она шла по церкви, пытаясь чувствовать ко всему, что ее окружало, легкое презрение – не будет же она восхищаться памятниками, в авторстве и датировке которых она не уверена! И не было с ней рядом никого, кто мог бы сообщить, которой из могильных плит, украшавших пол нефа и боковых приделов, восхищался как совершеннейшим произведением искусства сам мистер Джон Рёскин[4].

Но мало‑помалу разрушительное очарование Италии начало оказывать на нее воздействие, и вместо того, чтобы стремиться к получению информации, Люси стала просто наслаждаться. Она расшифровывала надписи на итальянском: надпись, которая запрещала посетителям приводить с собой собак, надпись, которая умоляла гостей церкви – ради их собственного здоровья и из уважения к священному месту, в котором они оказались, – не плевать на пол. Она наблюдала за туристами, носы которых были столь же красны, сколь и их Бедэкеры – так холодно было в Санта‑Кроче. Она стала свидетелем ужасной судьбы, постигшей трех юных папистов, двоих мальчиков и девочку, которые начали свой ритуал с погружения в купель со святой водой и проследовали затем к монументу Макиавелли – промокшие до нитки, но просветленные. Приблизившись к монументу, дети принялись прикасаться к камню пальцами, носовыми платками, головами. Отойдут и приступают снова. Что это могло означать? Затем до Люси дошло, что дети, вероятно, спутали автора «Государя» с каким‑нибудь святым и хотят с помощью частых прикосновений к гробнице обрести благодать. Наказание последовало незамедлительно. Самый маленький из мальчиков споткнулся об одну из столь ценимых мистером Рёскиным могильных плит, поверх которой лежало рельефное изображение некоего архиепископа. Зацепившись ножкой за нос усопшего, малыш замахал руками. Хоть Люси и была протестанткой, она бросилась вперед, но не успела – потеряв равновесие, маленький католик рухнул, больно ударившись о торчащие кверху большие каменные ступни прелата.

– О ненавистный архиепископ! – услышала Люси голос мистера Эмерсона‑старшего, который тоже бросился к ребенку. – В жизни был как камень, после смерти – тоже. Иди на солнышко, малыш, оно тебя и поцелует, и согреет.

И, вновь повернувшись к лежащей статуе, произнес:

– Терпеть его не могу!

Мальчик яростно завопил – ему явно не понравились ни слова, ни дела этих ужасных людей, которые подняли его, отряхнули, потерли места его ушибов, а теперь еще и святотатствуют.

– Гляньте на него, – сказал Эмерсон Люси, – ребенок мокрый, ушибся, напуган. Что еще можно ждать от церкви? Сплошное безобразие.

Ноги мальчика были словно расплавленный воск. Каждый раз, когда мистер Эмерсон и Люси пытались поставить его, он падал с громким воплем. К счастью, им на помощь пришла итальянская дама, которая наконец решила отвлечься от молитвы. С помощью некой магии, которой владеют только матери, она вернула силу ногам мальчика. Тот встал, выпрямился и пошел прочь, что‑то бормоча – страстно, но невнятно.

– Вы умная женщина, – обратился Эмерсон к итальянке, – вы совершили то, что не могла бы совершить ни одна реликвия в мире. Я не принадлежу к вашей вере, но я верю в людей, которые способны принести счастье своим близким. Нет ничего во Вселенной…

Он сделал паузу, подыскивая слова.

– Niente[5], – произнесла итальянка и возвратилась к своим молитвам.

– Я боюсь, она не понимает по‑английски, – предположила Люси.

В своем приподнятом состоянии она более не презирала Эмерсонов. Напротив, ей хотелось быть милостивой по отношению к ним, быть скорее красивой, чем деликатной и, если это было возможно, загладить неприятное впечатление, которое, вероятно, произвела на них мисс Бартлетт, каким‑нибудь изящным намеком на то, как им понравились их новые комнаты.

– Эта женщина все понимает, – возразил мистер Эмерсон. – Но что вы делаете здесь? Вы посещаете церковь? Вы член церкви?

– О нет! – воскликнула Люси, вспомнив о своей потере. – Я пришла сюда с мисс Лэвиш, которая должна была мне все объяснить и показать, а она – возле самой двери – просто убежала от меня, и, прождав ее напрасно, я вынуждена была войти сюда одна. Как это все ужасно!

– Что же здесь ужасного? – спросил мистер Эмерсон.

– Да и почему вам нельзя было прийти сюда одной? – спросил младший Эмерсон, впервые обращаясь к юной леди.

– Но мисс Лэвиш забрала мой путеводитель Бедэкера.

– Бедэкера? – переспросил старший Эмерсон. – Я рад, что вы жалеете только об этом. Это действительно значительная потеря. Значительная, действительно!

Люси вновь почувствовала смущение. Что‑то новое и незнакомое опять вторгалось в ее жизнь, и она не представляла, куда это новое может ее привести.

– Если у вас нет Бедэкера, – произнес младший Эмерсон, – то вам лучше присоединиться к нам.

Куда же это ее приведет? Люси постаралась поджать губы – совсем как мисс Бартлетт.

– Благодарю вас, но это невозможно. Надеюсь, вы не подумали, что я желаю обременить вас своим присутствием. Я подошла только, чтобы помочь ребенку и поблагодарить вас за оказанную нам любезность. Надеюсь, мы не причинили вам неудобств, поменявшись с вами комнатами?

– Милая моя, – мягко произнес старший Эмерсон, – мне кажется, вы только повторяете слова, которые слышали от людей старше вас. Вы притворяетесь недотрогой, хотя таковой и не являетесь. Перестаньте быть занудой и скажите мне, какую часть церкви вы хотели бы осмотреть. Нам будет только приятно проводить вас туда.

Какая безмерная дерзость! Нет, Люси просто обязана прийти в ярость. Но иногда бывает так трудно выйти из себя – так же, как в других случаях сохранить спокойствие. Люси так и не смогла рассердиться. Мистер Эмерсон был пожилой человек, и юной девушке вряд ли стоило принимать его всерьез. С другой стороны, его сын был человеком молодым, и Люси чувствовала, что она имеет право быть обиженной на него. Или обиженной в его глазах – она не могла сказать точно, и только стояла, глядя на молодого Эмерсона, не зная, что ответить.

– Я не недотрога, надеюсь, – наконец проговорила Люси. – Я хотела бы посмотреть Джотто, если вы окажете мне любезность и покажете, где он.

Молодой Эмерсон кивнул. С видом мрачного удовлетворения он провел Люси в часовню Перуцци. Он несколько напоминал ей школьного учителя, а сама она ощущала себя ученицей, которая только что дала на уроке правильный ответ.

Часовня была уже заполнена посетителями, и звучал голос лектора, который учил восторженных почитателей живописи, за что нужно ценить Джотто – не за пластическую красоту, но за высокий дух его творений.

– Помните, – говорил лектор, – главное о церкви Санта‑Кроче: она была взращена верой в Бога и духовным пылом Средневековья задолго до первых ростков Ренессанса. И посмотрите на эти фрески Джотто, которые, к несчастью, были испорчены реставрацией, – они еще не попали в силки анатомии и искусства перспективы. Могло ли явиться миру что‑нибудь более величественное, более возвышенное, прекрасное и верное? Как мало значат, чувствуем мы здесь, знание и техническое мастерство перед величием человека, который умеет чувствовать!

– Вот уж нет! – произнес мистер Эмерсон голосом слишком громким для церковных сводов. – Ничего подобного! Взращена верой и пылом! Это просто означает, что рабочим плохо платили. Что до фресок, то в них ни капли правды. Взгляните на того толстяка в голубом. Он весит не меньше, чем я, но вот‑вот готов взлететь как воздушный шар.

Эмерсон обращался к фреске «Вознесение святого Иоанна». Голос лектора дрогнул, что было неудивительно. Его аудитория обеспокоенно зашевелилась, Люси тоже было не по себе. Она понимала, что ей не место среди этих двоих, но они ее словно загипнотизировали. Они были такими серьезными и такими странными, что Люси просто не знала, как себя вести.

– Так это все было или нет? Да или нет? – спросил старший Эмерсон.

– Если было, то было именно так, как здесь изображено, – ответил Джордж. – Но я бы предпочел вознестись самостоятельно, без того, чтобы меня подталкивали херувимы. И когда я буду возноситься, пусть сверху высовываются и смотрят на меня мои друзья – так же, как они это делают здесь.

– Нет, ты никогда не вознесешься, – проговорил его отец. – Мы с тобой, мой мальчик, будем лежать в земле, которая нас родила; имена наши исчезнут, но сохранятся плоды наших дел.

– Некоторым людям дано видеть только пустую могилу, а не дух, который возносится к небесам. Если это и было, то было именно так.

– Прошу меня извинить, – послышался вдруг чей‑то холодный голос. – Часовня слишком мала для двух групп. Мы более не станем стеснять вас.

Лектор оказался священником, а его слушатели – паствой, судя по тому, что вместе с путеводителями они держали в руках молитвенники. В молчании они вышли из часовни. Среди них Люси заметила двух пожилых дам из пансиона Бертолини, мисс Терезу и мисс Кэтрин Элан.

– Остановитесь! – воскликнул мистер Эмерсон. – Здесь для всех достаточно места.

Но процессия беззвучно исчезла. Вскоре голос лектора уже раздавался под сводами другой часовни – он рассказывал про жизнь святого Франциска.

– Джордж, – проговорил старший Эмерсон, – мне кажется, что священник – это викарий из Брикстона.

Джордж вышел в помещение соседней часовни, потом вернулся и покачал головой:

– Возможно. Но я не помню.

– Тогда мне лучше поговорить с ним и напомнить ему, кто я такой. Это же мистер Игер. Почему все‑таки они ушли? Неужели мы говорили слишком громко? Какая досада! Я пойду и принесу наши извинения. Так будет лучше, не правда ли? И тогда он вернется.

– Он не вернется, – сказал Джордж.

Крайне расстроенный, мистер Эмерсон отправился просить прощения у преподобного Кутберта Игера. Люси была погружена в созерцание тимпана, но услышала тем не менее, как лекция на минуту прервалась и началась перепалка: взволнованно‑агрессивные речи преподобного прерывались короткими обиженными репликами его противника. Джордж, который воспринимал любое затруднение как трагедию, внимательно слушал.

– У моего отца со всеми так, – сообщил он Люси. – Пытается быть добрым.

– Мы все пытаемся быть добрыми, – отозвалась она, нервно улыбнувшись.

– Это оттого, что мы думаем, будто наше желание быть добрыми улучшает нашу личность. Но мой отец добр к людям потому, что любит их. Правда, когда люди это понимают, это их оскорбляет либо пугает.

– Как это глупо с их стороны! – воскликнула Люси, хотя в глубине души разделяла точку зрения этих людей. – Если бы он был более тактичным…

– Такт! – Джордж презрительно покачал головой.

Люси поняла, что дала неправильный ответ. Она наблюдала за этим необычным созданием, расхаживавшим по часовне взад и вперед. Для человека столь юного возраста его лицо было грубоватым и даже жестким – до тех пор, пока на него не падала тень. Но в тени оно могло светиться нежностью. Люси уже видела его однажды в Риме, на постаменте одной из пилястр Сикстинской капеллы, изнемогающим под тяжестью огромной гирлянды желудей. Полный жизни, мускулистый, он тем не менее был полон скорби, словно переживал некую трагедию, разрешение которой могла принести только ночь. Это ощущение скоро прошло – Люси не могла слишком долго пребывать во власти столь неуловимых вещей. Рожденное в молчании от пока неведомых чувств, это ощущение совсем исчезло, как только вернулся Эмерсон и юная леди вновь очутилась в мире быстротечной болтовни – мире, который был ей так хорошо знаком.

– Тебе сделали выговор? – спокойно спросил сын отца.

– Но мы испортили удовольствие даже не знаю какому количеству людей, – ответил Эмерсон. – Они сюда не вернутся.

– …полный врожденного сочувствия… быстрота, с которой он усматривал добро в других людях… видение всеобщего братства людей… – Отголоски лекции о святом Франциске долетали до них через стену, разделяющую часовни.

– Но не будем портить вам удовольствие, – обратился Эмерсон к Люси. – Вы уже осмотрели этих святых?

– Да, – ответила девушка. – Они прекрасны. А не знаете ли вы, который из этих надгробных камней был воспет Рёскином?

Эмерсон не знал, но предложил попробовать догадаться самим. Джордж, к радости Люси, не последовал за ними, и они вдвоем со старшим Эмерсоном принялись расхаживать под сводами Санта‑Кроче, которая, хотя и напоминала амбар, хранила множество прекрасных вещей. Им встречались попрошайки, от которых нужно было отделываться, указательные знаки, помогавшие не потеряться между колоннами. За одной из них они наткнулись на пожилую даму с собачкой, а затем – на священника, который со сдержанной улыбкой прокладывал себе путь через толпы посетителей. Но внимание мистера Эмерсона было рассеяно: он прислушивался к голосу лектора, успеху которого, как он полагал, он немало повредил, а также приглядывался к сыну.

– Что он уставился на эту фреску? – спросил он. – Я не увидел в ней ничего интересного.

– Мне нравится Джотто, – отозвалась Люси. – Не зря пишут о его пластическом мастерстве – его работы великолепны. Но мне больше нравятся младенцы Андреа делла Роббиа.

– Так и должно быть. Младенец стоит дюжины святых. Мой же младенец стоит целого рая, хотя, насколько я вижу, живет в аду.

Люси вновь почувствовала некую неуместность того, что сказал Эмерсон, и промолчала.

– Да, в аду, – повторил ее спутник. – Он несчастлив.

– О господи! – произнесла Люси.

Эмерсон, подумав, заговорил:

– И как он может быть несчастлив, когда он так молод и так силен? Разве не все ему было дано? Только подумайте, в каких условиях он был воспитан – свободным от предрассудков и невежества, которые заставляют людей ненавидеть друг друга во имя Бога. С таким образованием, которое он получил, он просто обязан быть счастливым!

Люси была плохим богословом, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы увидеть, что перед ней – очень глупый и очень нерелигиозный человек. Она поняла также, что маме не понравилось бы, что она говорит с таким человеком. А уж Шарлотта была бы в ярости!

– Что с ним делать? – сокрушался Эмерсон. – Он приехал в Италию, приехал развлечься, а ведет себя… ведет себя, как тот ребенок, что расшибся о надгробие. А? Что вы говорите?

Но Люси молчала. Неожиданно Эмерсон сказал:

– Только не делайте глупостей. Я не могу настаивать, чтобы вы полюбили моего мальчика, но я уверен, что вы можете попытаться понять его. Вы почти его возраста, но если дадите волю своим чувствам, то все же сохраните благоразумие. Вы могли бы мне помочь. Он так плохо знает женщин, а у вас есть время. Вы же приехали на несколько недель, не так ли? У вас в голове сумбур, насколько я могу судить по прошлому вечеру. Но позвольте себе раскрыться. Извлеките из глубин своего «я» те мысли, что вам пока непонятны, и осветите их светом солнца – так вы постигнете их смысл. Поняв Джорджа, вы поймете и саму себя. Это принесет добро и вам, и ему.

На эту в высшей степени необычную тираду Люси, увы, так и не смогла найти ответа.

– Я только знаю, в чем его проблема, но не знаю ее причин, – закончил Эмерсон.

– И в чем же? – со страхом спросила Люси, опасаясь услышать какую‑нибудь душераздирающую историю.

– Старая песня, – ответил Эмерсон. – Хаос.

– Какой хаос?

– В мироздании хаос. Увы! Нет порядка в мироздании.

Люси была окончательно сбита с толку.

– Мистер Эмерсон, что вы имеете в виду?

Своим обычным голосом, так, что Люси даже не поняла, что он читает стихи, Эмерсон произнес:

Увы! Ни надежды, ни страха,

Ни Бога в пустых небесах.

Восстав на мгновенье из праха,

Ты вновь обратишься во прах.

– Мы с Джорджем оба знаем это, но почему он так от этого расстраивается? Нам известно, что мы рождены из праха и что вернемся в прах, известно, что жизнь есть не что иное, как некое недоразумение, странный и нелепый узелок на гладкой ткани Вселенной. Но почему это знание должно нас ввергать в уныние? Будем любить друг друга, работать и радоваться – жизни и работе! Не верю я в эту мировую скорбь.

Мисс Ханичёрч молчаливо согласилась.

– Так заставьте моего мальчика думать так же, как думаем мы. Пусть он поймет, что рядом с вечным «Почему?» находится «Да!» – пусть и временное, ненадежное, если хотите, но – «Да!».

Неожиданно Люси засмеялась. Еще бы не засмеяться! Молодой человек пребывает в меланхолии только оттого, что Вселенная есть хаос, а жизнь – либо прах, либо узелок, либо «Да!», либо еще что‑то в этом роде! Есть над чем посмеяться!

– О, прошу простить меня, – поспешила сказать она. – Не подумайте, что я совершенно бесчувственная, но… – И вдруг она заговорила как почтенная матрона: – Вашему сыну нужно занять себя. Разве у него нет какого‑нибудь хобби? У меня у самой бывают непонятные страхи, но они моментально развеиваются, стоит мне сесть за фортепиано. А моему брату помогает коллекционирование марок. Может быть, Италия надоела вашему сыну, и вам следует поехать в Альпы или в Шотландию?

Печаль осенила лицо Эмерсона; он мягко дотронулся до плеча Люси. Ее это не испугало, не обеспокоило. Она сочла, что такое впечатление произвел на этого пожилого человека данный ею совет, и он таким образом благодарит ее. И вообще, в его обществе она уже не чувствовала страха – добрый человек, хотя и немного глупый. Ее дух был возбужден – так же, как час назад, как раз перед тем, как ей потерять Бедэкера, было возбуждено ее эстетическое чувство. Джордж, направлявшийся к ним мимо гробниц, казался ей нелепым и достойным жалости. Когда он подошел, тень лежала на его лице.

– Мисс Бартлетт, – произнес он.

– О господи! – воскликнула Люси, придя в себя и вдруг увидев все в совершенно новом свете. – Где? Где она?

– В центральном нефе.

– Понятно. Эти старые сплетницы, мисс Элан, должно быть… – И она осеклась.

– Бедная девочка! – вдруг воскликнул мистер Эмерсон. – Бедная девочка!

С этим она уже не смогла смириться, поскольку именно так она и думала насчет себя.

– Бедная девочка? Никак не пойму, что вы имеете в виду. Мне кажется, со мной все обстоит более чем нормально, уверяю вас. Я абсолютно счастлива и отлично провожу время. Умоляю, не надо надо мной стенать и плакать. В мире и так достаточно печалей, так что не стоит выдумывать новых. Всего хорошего! Благодарю вас за вашу доброту, джентльмены. Вот идет моя кузина. Замечательное утро, не правда ли. А Санта‑Кроче – чудесный храм.

И Люси воссоединилась со своей кузиной.

Глава 3. Музыка, фиалки и буква «Ж»

Случилось так, что Люси, находившая обыденную жизнь достаточно хаотичной, а потому непонятной, обладала способностью, открыв крышку фортепиано, вступать в мир более основательный и стабильный. Здесь ей не нужно было выказывать кому‑либо свою почтительность или, напротив, демонстрировать свое над кем‑то превосходство, не нужно было быть ни рабом, ни бунтарем. Царство музыки – не от мира сего, и оно принимает всех, от кого отвернулся свет, кого отвергли наука и культура. Самая заурядная личность принимается играть и вдруг, без всяких усилий, взлетает в эмпиреи; и мы, удивленные тем, как ловко она ускользнула от нас, смотрим на нее и думаем: как бы мы могли почитать и любить этого человека, если бы он человеческими словами и деяниями изложил нам свои видения и свои переживания. Но способен ли он на это? Некоторые способны, хотя и крайне редко. Люси была совершенно к этому неспособна.

Она не была блестящим виртуозом; ее пассажи, увы, совсем не напоминали нитки жемчуга, а количество верно сыгранных нот вполне соответствовало ее возрасту и обстоятельствам. Не была она похожа и на тех страстных молодых дам, которые обожают под настежь открытыми окнами разыгрывать летними вечерами какие‑нибудь особо трагические пьесы. Страсть присутствовала в игре Люси, хотя природу ее и трудно было определить; страсть металась между любовью, ненавистью и ревностью, декорированная всеми нюансами живописного стиля. Трагическое проявлялось в ее игре только своей героической, а если быть более точным, победоносной стороной. Обыденный язык не в состоянии описать, что есть победа. Никто не станет отрицать, что некоторые сонаты Бетховена трагичны, но только от исполнителя зависит, какой аспект трагического в исполнении выйдет на первый план – отчаяние или триумф. Люси всегда делала выбор в пользу последнего.

Дата добавления: 2015-03-29