Введение. В Америке больше внимания, чем в других странах мира, уделяется постоянному четкому разделению сфер

В Америке больше внимания, чем в других странах мира, уделяется постоянному четкому разделению сфер

деятельности двух полов, так как американцы хотят, чтобы оба пола шагали нога в ногу, но каждый из них

— всегда своим особым путем.

Алексис де Токвиль

Каждый день нам говорят, что мужчина и женщина — существа разные. Что они с разных

планет. Что мозги у них устроены и работают по-разному, что у них разные гормоны. Что

разная анатомия приводит их к разной судьбе. Говорят, что мужчина и женщина по-разному

слышат друг друга и обращаются друг к другу, следуют разным моральным правилам, да и

познают этот мир по-разному.

Можно подумать, что мы принадлежим к разным биологическим видам, как, например, омары

и жирафы или, скажем, марсиане и жители Венеры. Так, популярный психолог Джон Грей в

своем бестселлере утверждает, что мужчина и женщина не просто различны в общении, но

также «думают, чувствуют, воспринимают, реагируют, любят, хотят и оценивают по-раз-

ному»1. То, что мы еще можем понимать друг друга, сравнимо с чудом космических

масштабов!

И все же, при всех приписанных нам межпланетных различиях, мы существуем рядом друг с

другом на одинаковых рабочих местах, где к нам применяют одинаковые критерии при

повышении зарплаты, продвижении по службе, бонусах и предложении постоянной работы. В

школе мы сидим в одних и тех же классах, читаем те же самые киши, бегаем в те же самые

столовые и к нам предъявляют одни и те же критерии, когда ставят отметки. Мы живем в тех

же самых домах, едим и готовим одну и ту же еду, читаем те же самые газеты и смотрим

общие телепрограммы.

С помощью того, что я здесь назвал «межпланетной» теорией полного и универсального

гендерного различия, обычно объясняется и другой универсальный феномен — гендерное

неравенство. Тендер — это не только система классификации, благодаря

которой биологические мужчины и биологические женщины подвергаются отбору, разделению и

социализации в соответствующие половые роли. Тендер также выражает универсальное

неравенство между мужчинами и женщинами. Когда мы говорим о тендере, мы подразумеваем

иерархию, власть и неравенство, а не просто различия между мужчиной и женщиной.

Поэтому, с моей точки зрения, в любом исследовании ген-дера есть две задачи — необходимо

объяснять и различие, и неравенство, или, иными словами, различие и господство. Каждое

обобщающее объяснение тендера должно быть адресовано этим центральным вопросам и их

производным.

Во-первых, почему практически каждое общество дифференцирует людей на основе гендера?

Почему женщину и мужчину воспринимают как разные существа практически в каждом

известном обществе? Какие именно различия мы воспринимаем? Почему тендер является по

меньшей мере одним из (если не центральным) основанием для разделения труда?

Во-вторых, почему практически каждое известное нам общество основано на мужском

господстве?Почему практически каждое общество неравно делит между полами социальные,

политические и экономические ресурсы? И почему именно мужчинам всегда достается больше?

Почему тендерное разделение труда оказывается также и неравным разделением труда? Почему

работа мужчины и работа женщины оцениваются по-разному?

Понятно, что разные общества сильно различаются в зависимости от того, какие типы тендерного

неравенства в нем присутствуют, каков его уровень, а также уровень насилия (подразумеваемого

или реального), необходимый для поддержания систем различия и господства. Но остаются

общими основные факты — практически каждое известное нам общество выстроено на идеях

гендерного различия и политике гендерного неравенства.

По этим аксиоматическим вопросам преобладают две основные научные школы: биологический

детерминизм и дифференцирующая социализация. Мы знаем их еще как «природу» и «обучение»,

и которая из них доминирует — этот вопрос целое столетие остается темой дебатов как в

школьной аудитории, так и на торжественных обедах, между политическими оппонентами, среди

друзей и в семье. Кроется ли причина различий между мужчиной и женщиной в их природе, или

их просто научили быть именно таковыми? Является ли биология судьбой, или все же человек

более гибок, и его возможно изменить?

Большинство аргументов о тендерных различиях начинаются с биологии (глава 2). Женщина и

мужчина биологически различ-

ны, разве не так? Наши репродуктивные анатомии различны, как и наши репродуктивные судьбы.

Структурно у нас разный мозг, а также и химическое устройство мозга. У нас разная мускулатура,

и разные количества разных гормонов циркулируют по нашим телам. Конечно, все это лишь

подтверждает фундаментальные, неистребимые и универсальные различия, которые и

обеспечивают основу для мужского господства, согласны?

Ответ здесь очевиден. Или точнее — и да, и нет. Единицы могут сделать попытку и доказать, что

различий между мужчиной и женщиной нет. Я бы этого не делал. То, что в социальных науках

называют половыми различиями, относится именно к этому каталогу анатомических,

гормональных, химических и физических различий между мужчиной и женщиной. Правда, и здесь

немало разнообразия в так называемой женственности или мужественности. Хотя наша

мускулатура и различна, достаточно много женщин физически посильнее мужчин. В среднем у

нас разная химия, но различия здесь не абсолютны: у женщин присутствует некоторый уровень

андрогена, как и у мужчин — эстрогена. Хотя наши мозговые структуры обладают разной

степенью латеризации, оба пола используют оба полушария мозга. И совсем уж неясно, почему

эти анатомические различия автоматически и неизбежно закрепляют за мужчинами право

господства над женщинами. Разве так сложно вообразить — и некоторые писатели так уже делали

— культуру, в которой биологическую способность женщины вынашивать и рожать детей

воспринимали бы как выражение такой невыразимой власти в ее способности давать жизнь, что

мужчине — импотенту и завистнику — остается лишь увянуть?

На самом деле именно поэтому ученые в социальных науках и науках о поведении человека

используют сейчас термин гендер иначе, чем прежде использовалось слово -Лол». Пол относится к

биологическому строению человека, мужскому или женскому, — хромосомной, химической,

анатомической организации. Гендер относится к значениям, которые данная культура придает

половым различиям между мужчиной ч женщиной. Пол означает биологическую половую

принадлежность. Гендер же означает мужественность и женственность или что такое — быть

мужчиной или женщиной. Биологические половые вариации очень незначительны, но тендерные

вариации могут быть огромны. Что же значит обладать определенной анатомической

конфигурацией — мужской или женской? Ведь это, несомненно, означает различные вещи в

зависимости от того, где вы живете, кто вы и в какое время живете.

Антропологам пришлось заняться некоторыми из этих различий в культурных значениях

мужественности и женственности. Они задокументировали, что тендер как межкультурная

категория означает разные вещи у разных народов и изменчив. (Об этом дальше в главе 3.) В

некоторых культурах, как, например, в американской, мужчину побуждают быть стоически

выносливым ради доказательства своей мужественности. В других культурах мужчина

старается продемонстрировать свое сексуальное превосходство. Есть культуры, в которых

определения мужественности не столь жесткие и основаны на гражданском участии,

эмоциальной восприимчивости и коллективном обеспечении потребностей общности. В

одних культурах именно женщине нужно быть решительной и конкурентоспособной, а в

других от нее требуются «природная» пассивность, беспомощность и зависимость от

мужчины. Понятия «мужчина» или «женщина» во Франции XVII в. или среди аборигенов в

Австралии начала XXI столетия настолько различны, что в таких случаях сравнение не просто

трудно, а скорее невозможно. Различия между двумя культурами оказываются намного более

выраженными, чем тендерные различия. Значения тендера меняются от культуры к культуре,

а также и внутри культуры в определенные отрезки исторического времени, поэтому для

нашего понимания тендера мы должны использовать методы социальных наук, наук о

человеческом поведении и истории.

Другое доминирующее направление в объяснении тендерного различия и тендерного

господства — это дифференцирующая социализация, т.е. «образовательная» сторона нашего

равенства. Мы различны, поскольку именно таковыми нас вырастили. С момента рождения

отношение окружающих к мальчику и девочке различное. Постепенно они приобретают

черты характера, поведение и ценности, которые наши культуры определяют как

«мужественные» или «женственные». Мы не рождаемся разными. Нас делают разными в

процессе социализации.

Наше рождение не предопределяет тендерное неравенство. Доминантность не является

чертой, несомой BY-хромосоме. Это результат формирования в культуре различной ценности

опыта мужчины и опыта женщины. Поэтому восприятие моделей мужественности или

женственности означает и принятие определенной «политической» идеи о том, что то, что

делают женщины, в культурном смысле не столь важно, как то, что делают мужчины.

Специалисты в области психологии развития исследовали изменения значений мужественности и

женственности в течение жизни человека. Меняются проблемы, с которыми

должен столкнуться мужчина для достижения успеха и самоутверждения, и социальные

институты, в которых он стремится претворить свой опыт. Значения женственности

подчинены параллельным изменениям, например, не достигшая половой зрелости женщина,

женщина репродуктивного возраста, женщина в постменструальный период, женщина,

которая только вступила на рынок труда, и та, которая уже в предпенсионном возрасте, — все

это разные смыслы женственности.

Хотя мы склонны спорить, оставаясь либо на позиции биологического детерминизма, либо на

позиции дифференцирующей социализации — природа против воспитания, все же стоит здесь

остановиться на общих для обеих позиций характеристиках. Оба эти научных направления

несут две фундаментальных идеи. Во-первых, как «любители природы», так и «воспитатели»

рассматривают мужчину и женщину как существа, исключительно отличающиеся друг от

друга — навсегда и неизменно. (Воспитание предполагает некоторую возможность к

изменению, но приверженцы этой школы считают, что социализация делает мужчин и

женщин разными, и эти различия всегда нормативны, необходимы в культуре и

«естественны».) Для обоих различия между мужчиной и женщиной намного значительнее и

сильнее (и интереснее с аналитической точки зрения), чем различия среди мужчин и среди

женщин. Таким образом, и «любители природы», и «воспитатели» подписываются под одной

и той же межпланетной теорией тендера.

Во-вторых, оба направления предполагают, что тендерное господство является неизбежным

продуктом тендерного различия и что именно различие является причиной господства. Биоло-

гам так может казаться потому, что по причине беременности и лактации женщины более

уязвимы и нуждаются в защите, или потому, что мускулатура делает мужчин более

приспособленными охотниками, или потому, что тестостерон делает их более агрессивными

по отношению к другим мужчинам, а также и к женщинам. Или же это происходит потому,

что мужчины должны доминировать над женщинами для максимизации шансов на

репродукцию своего генетического материала. Психологи в области «тендерных ролей»

говорят, что, помимо прочего, мужчину и женщину приучают к недооценке женского опыта,

восприятия и способностей, в то время как слишком много значимости придается мужским

качествам.

В этой книге я доказываю ложность обеих позиций. Во-первых, я надеюсь показать, что

различия между мужчиной и женщиной далеко не так велики, как различия среди женщин и

среди мужчин. Многие воспринимаемые различия зависят не

столько от тендера, столько от социального статуса. Во-вторых, я считаю, что гендерное

различие является продуктом тендерного неравенства, а не наоборот. Фактически гендерное

различие является основным продуктом тендерного неравенства, поскольку именно через

идею различия проводится легитимация неравенства. Недавно один социолог написал, что

«само создание различия является основой, на которой покоится неравенство»2.

Я использую социально-конструкционистский метод (описанный мной в главе 5) для своей

аргументации того, что ни гендерное различие, ни гендерное неравенство не являются

неизбежной природой вещей и, тем более, природой наших телесностей. Ни различие, ни

господство невозможно объяснить лишь разницей в социализации мальчиков и девочек в по-

ловые роли, типичные для мужчин и женщин.

Когда сторонники обоих направлений утверждают, что гендерное неравенство является

неизбежным продуктом гендерного различия, они, вероятно, неосознанно занимают

определенную политическую позицию, предполагающую уменьшение неравенства или его

наиболее отрицательных последствий, но исключающую его уничтожение именно потому,

что оно основано на трудноизменяемых различиях. С другой стороны, если утверждать, как

это делаю я, что преувеличенные тендерные различия, которые мы наблюдаем в жизни, не

столь велики, как они кажутся, и что они являются результатом неравенства, то такая позиция

предоставляет нам намного больше политической свободы. С уничтожением гендерного

неравенства мы убираем основание, на котором зиждется вся доктрина гендерного различия.

Останется, как мне кажется, не андрогинное, негендерное и отвратительное существо, в

котором различия между мужчиной и женщиной будут настолько смешаны, что все будут

действовать и думать одинаково. Совсем наоборот. Я верю, что по мере уменьшения

гендерного неравенства различия между людьми — различия, укорененные в расе, классе,

этничности, сексуальности, а также и в тендере, — окажутся в контексте, в котором каждая и

каждый из нас будет восприниматься другими в своей индивидуальной уникальности, не

теряя также и общих для нас черт.

Как сделать гендер видимым для мужчин и женщин

Я исхожу из того, что в нашем понимании тендера за последние тридцать лет произошла

значительная трансформация.

Три десятилетия первопроходческой работы феминисток, как в традиционных дисциплинах,

так и в женских исследованиях, принесли нам осознание центральной роли тендера в

формировании социальной жизни. Мы теперь знаем, что гендер является одним из

центральных организующих принципов, вокруг которых она вращается. До 1970-х гг. ученые

в социальных науках считались лишь с категориями класса и расы в качестве доминирующих

статусов, определяющих и предписывающих социальную жизнь. Например, если в 1960-е гг.

вы захотели бы изучать гендер сточки зрения социальных наук, то вам удалось бы найти

единственный курс, отвечающий вашим интересам, — «Брак и семья». Такие курсы в

социальных науках были неким «дополнением для дамочек». Курсов по тендеру не было. Но

сегодня в нашем понимании основ индивидуальной идентичности гендер присоединился к

категориям расы и класса. Гендер, как мы знаем, является одной из осей, которые организуют

социальную жизнь и посредством которой мы понимаем наш собственный опыт.

За последние тридцать лет феминистские ученые сконцентрировали внимание на женщинах,

то есть на том, что Кэтрин Стимпсон назвала «исключением, искажением итривиализа-цией»

женского опыта, а также на исследовании тех сфер жизни, которые исторически

предписывались женщинам, — частной сферы и семьи3. Исследовательницы женской истории

стремились спасти от безвестности жизни выдающихся женщин, которые игнорировались в

истории или чьи достижения были сведены к минимуму в традиционных андроцентристских

исследованиях. Они занимались также изучением повседневной жизни женщин в прошлом,

например, историей прачек, заводских работниц, первых жен шин-поселен дев или просто

жен, стремившихся придать своей жизни зна:зние и достоинство вмире, контролируемом

мужчинами. Ш^али речь ожизни выдающейся или обыкновенной женщины, феминистские

исследования доказали центральность тендера в ее жизни.

Но когда мы размышляем о гендере, какой гендер приходит нам на ум? Нам уже привычно

видеть ь аудитории на курсах тендерной истории, тендерной психологии или тендерной

социологии практически одних женщин. Будто только у женщин есть гендер, и поэтому у них

такой интерес к его изучению. Иногда приходит и одинокий смельчак — юноша, запи-

савшийся на курс по женским исследованиям. Обычно его можно видеть забившимся в угол в

ожидании обвинений за все грехи тысячелетий патриархального угнетения.

В этой книге я намереваюсь использовать феминистский подход и сделать также видимой

мужественность. Думаю, что нам требуется интегрировать исследования по мужчинам в про-

граммы обучения. Потому что именно мужчины — или, скорее, мужественность — вот что

остается невидимым.

«Что? — слышу я ваш вопрос — Вы утверждаете необходимость интеграции курсов о

мужчинах в программы обучения? Мужчины невидимы? О чем он говорит? Мужчины НЕ

невидимы. Они повсюду».

И это, конечно, верно. Мужчины вездесущи и в университетах, и в профессиональном

образовании, и в общественной сфере. Верно и то, что в любой учебной программе колледжа

любой курс, в названии которого нет слова «женщина», — это курс о мужчинах. Каждый

курс, не включенный в программу «женские исследования», является de facto курсом по

«мужским исследованиям». Правда, обычно мы называем его историей, политической наукой,

литературой, химией.

Но когда мы изучаем мужчин, то речь идет о политических лидерах, героях войны, ученых,

писателях, художниках. Сами же мужчины невидимы именно как мужчины. Очень редко (а

скорее, даже почти никогда) мы можем встретить курс о жизни мужчин именно как мужчин.

Каково воздействие тендера на жизнь знаменитых мужчин? Какую роль играет мужествен-

ность в жизни великих художников, писателей, президентов и так далее? Как мужественность

проявляется в жизни «обыкновенных» мужчин — на заводах и на фермах, в профсоюзах и в

больших корпорациях? Именно в этом месте традиционная программа обучения вдруг

обнаруживает огромные пустоты. Повсюду существуют курсы о мужчинах, но практически

нет никакой информации по мужественности.

Несколько лет тому назад эта зияющая пустота вдохновила меня на исследование культурной

истории идеи мужественности в Америке. Мне хотелось проследить развитие и изменения в

нашем понимании того, что же означает быть мужчиной по мере развития американской

истории4. Оказывается, наши мужчины всегда давали очень четкое описание того, что означа-

ет быть мужчиной и какие действия им необходимы в качестве доказательства своей

маскулинности (manhood). Но мы никогда не знали прежде, как их слушать.

Интеграция тендера в наши программы обучения является выполнением обещания, которое

нам дали женские исследования, а именно интеграцией понимания мужчины как ген-дерно

сформированного индивида. Например, в университете,

где я работаю, курс по британской литературе XIX в. включает внимательное «гендерное»

чтение творчества сестер Брон-те, и обсуждается их отношение к женственности, замужеству

и отношениям между полами. Но ни слова не говорится о мужественности применительно к

Диккенсу, особенно о его взглядах на отцовство и семью. Диккенса воспринимают как

романиста «социальных проблем» и классовых отношений, несмотря на тот факт, что уж

очень многие из его наиболее знаменитых персонажей — это юноши, мальчики, выросшие без

отца, в поисках своей настоящей семьи. Ни слова об амбивалентных идеях Томаса Гарди о

мужественности и браке, выраженных, например, в «Джуде Незаметном». Увлечение Томаса

Гарди домодерн истеки ми концепциями апатичной вселенной — вот что мы обсуждаем. Моя

жена рассказывала мне, что, когда она изучала в Принстоне американскую литературу XIX в.,

в курсе о творчестве Эдит Уортон тендер был основной темой обсуждения, но ни слова не

было сказано о тендере при обсуждении Генри Джеймса, в творчестве которого тендерная

обеспокоенность возникает в качестве женоненавистнического гнева, сексуальной

амбивалентности или некоего рыцарского презрения. Джеймс, как нам рассказывают, главным

образом был занят формой романа, нарративной техникой, стилистическими возможностями

описания и характеризации. Но его ни в коем случае не интересовал гендер.

Так мы и продолжаем действовать, будто гендер применяется лишь к женщинам. Пришло

время сделать видимым гендер по отношению к мужчинам. Китайская поговорка гласит: как

только поймаешь рыбу, откроешь для себя океан.

Именно это стало для меня столь ОЧСБИДНЫМ во время семинара по феминизму, который я

посещал ь начале 1980-х гг.5 На этом семинаре, слушая дискуссию между двумя участницами,

я ощутил невидимость тендера по отношению к мужчинам. Белая и черная женщины

обсуждали вопрос, являются ли женщины по определению «сестрами». Ведь у них в основном

одинаковый опыт, и они переживают общее угнетение со стороны мужчин. Белая женщина

утверждала, что именно эти факты связывают их, несмотря на расовые различия. Черная

женщина не соглашалась с ней.

— Когда ты просыпаешься утром и смотришь в зеркало, кого ты там видишь? — спросила

она.

— Я вижу женщину, — ответила белая женщина.

— Вот в этом и проблема, — ответила черная женщина. — Я же вижу черную женщину. Для меня

раса видима каждый

день, поскольку именно из-за нее я не обладаю привилегиями в нашей культуре. Раса

невидима для тебя, поскольку ты находишься в привилегированном положении. Вот почему в

нашем с тобой опыте всегда будут присутствовать различия.

Именно в этот момент я буквально застонал — наверно, громче, чем хотел. Я был

единственным мужчиной в аудитории, и кто-то задал вопрос по поводу моей реакции.

— Знаете, когда я смотрю в зеркало, я вижу человеческое существо. Я идеальный объект для

обобщения. Как белый мужчина среднего класса, я не обладаю ни классом, ни расой, ни

тендером. У меня есть только общеродовые характеристики!

Иногда мне кажется, что именно в тот самый день я превратился в белого мужчину среднего

класса. Конечно, я был им и прежде, но это мало что для меня значило. До того момента я

рассматривал себя как человеческое существо, обладающее некими универсальными

характеристиками, подобно другим. Именно с тех пор я стал относить мое понимание расы,

класса и тендера не только к другим людям, оказавшимся маргинали-зованными из-за

отсутствия расовых, классовых или тендерных привилегий. Эти термины относились и ко

мне. Прежде я воистину наслаждался привилегией невидимости. Сами процессы «раздачи»

привилегий определенным группам людей чаще всего остаются невидимыми именно для тех,

кому эти привилегии пожалованы. Когда нечто делает нас маргинальными или безвластными,

это мы замечаем. Невидимость является привилегией в другом смысле — в качестве роскоши.

Только белым людям в нашем обществе дана роскошь не думать о расе каждую минуту своей

жизни. И только у мужчин есть роскошь претендовать на то, что тендер не имеет значения.

Рассмотрим другой пример того, как часто власть остается невидимой для тех, у кого она есть.

У многих из вас есть адреса электронной почты, и вы рассылаете свою почту по всему миру.

Вы могли заметить одно существенное различие между американскими адресами и адресами

жителей других стран. Все адреса имеют специальный код, указывающий на страну, к

которой принадлежит пользователь адреса, — например, если вы пишете в Южную Африку,

то адрес будет заканчиваться на za, если в Японию — то на jp, если в Англию, то на uk

(Соединенное Королевство), если в Германию, то на de. Но вот если вы пишете в США, то

электронный адрес будет оканчиваться на edu, если это образовательный институт, на org,

если это организация, на gov, если это офис, относящийся к сфере федерального

правительства, и на com или net, если

это коммерческие интернет-провайдеры. Почему же США не обладают национальным кодом?

Потому что мы являемся господствующей мировой державой, а всем остальным необходимо

название, имя. Бытие «во власти» не предполагает, что к себе следует привлекать внимание

как к чему-то определенному, а претендует на бытие общее, универсальное, обобщаемое. Для

Соединенных Штатов все другие нации остаются «другими», и, таким образом, их необ-

ходимо называть, маркировать, отмечать. Повторюсь — привилегия невидима. В мире

Интернета, как поет Майкл Джексон, «мы — это весь мир».

Невидимость имеет свои последствия — привилегия, как и тендер, остается невидимой, и

очень сложно создавать политику преодоления невидимости и включения. Невидимость

привилегий означает, что большинство мужчин, как и многие белые люди, занимают

«оборонительные» позиции и сердятся, когда им предъявляют статистические реалии или

человеческие последствия расизма и сексизма. Так как наши привилегии невидимы, мы

способны занять «оборону» или начать защищаться. Может даже появиться чувство, что мы

сами являемся жертвами. Невидимость «создает невротическое колебание между ощущением

дарованных тебе прав и ощущением незаслуженной привилегии», — как выразился

журналист Эдвард Болл, когда занялся исследованием истории собственной семьи, одной из

крупнейших рабовладельческих семей в Южной Каролине6.

Продолжающаяся невидимость мужественности также означает, что гендеризованные

стандарты нам кажутся гендерно нейтральными в качестве культурно поддерживаемых норм.

Иллюзия тендерного нейтралитета имеет серьезные последствия как для женщин, так и для

мужчин. Она означает, что мужчины могут поддерживать иллюзию того, что их также

измеряют «объективными» стандартами. Для женщин это означает, что их «измеряют» по

чужой «линейке». В начале XX в. великий социолог Георг Зиммель подчеркивал именно эту

проблему:

«Мы измеряем достижения и приверженности мужчин и женщин согласно определенным

нормам и ценностям; но эти нормы не являются нейтральными, стоящими вне контрастов

между полами; они обладают „мужским" характером... Стандарты искусства и требования

патриотизма, общие приоритеты и определенные социальные идеи, равноценность

практических суждений и объективность теоретических знаний... — все эти категории

формально являются общечеловеческими, но фактически мужскими в их действительном

историческом

формировании. Если мы назовем идеи, претендующие на абсолютную обоснованность и

объективность, то фактом остается то, что в исторической жизни человеческого рода

оперирует равенство: объекта вность=мужч и на»7.

Теоретическая формулировка Зиммеля отзывается эхом в наших каждодневных

взаимодействиях. Недавно меня пригласили прочитать несколько лекций в рамках курса по

социологии ген-дера, который ведет одна из моих коллег. Как только я вошел в аудиторию,

одна студентка оторвалась от своих записей, взглянула на меня и воскликнула: «Наконец

объективное мнение!» Я столь же «объективен», как и мои коллеги, но в глазах студентки

являлся носителем объективности. Я был носителем голоса научной и рациональной

объективности, вне связей с опытом, вне телесности, вне расы, вне тендера. Объективность

выглядит как я! (Ирония судьбы — возможно, я произносил в этой аудитории вещи, еще более

неожиданные, чем мои коллеги-женщины. Если женщина или афроамериканец, преподавая,

сказали бы: «Белые мужчины привилегированы в американском обществе», — то наши

студенты отреагировали бы соответственно: «Конечно, разве вы можете сказать что-то

другое? Вы предубеждены и тенденциозны». Для них такое нормативное утверждение

вскрывало бы внутренние предубеждения тендера, расы как случай определенной

«адвокатской» защиты. Но если именно я, объективный профессор, говорю об объективном

факте, тогда, возможно, они над этим подумают и запомнят.)

Такое равенство — «объективность=мужчина» — имеет огромные практические последствия

в каждой сфере нашей жизни, с начальной школы до профессионального и высшего

образования, на каждом рабочем месте. Зиммель пишет: «Позиция власти мужчины не только

утверждает его относительное превосходство над женщиной, но и подтверждает, что его

стандарты обобщаемы далее уже в качестве общечеловеческих стандартов для „равного"

управления мужчинами и женщинами»8.

Современные дебаты

Думаю, что и в вашей стране сегодня идут дискуссии о мужчинах и мужественности. Мы просто

об этом не знаем. Например, о каком тендере я думаю, когда размышляю над американскими

проблемами — «подростковым насилием», «криминальным насилием», «насилием на городских

окраинах», «насилием, связанным с употреблением наркотиков», «насилием в шко-

лах»? О каком тендере я думаю, когда прошу вас вспомнить об ухмыляющихся, надменных

пограничниках при пересечении границы в Боснии, караванах джипов, следующих за своими

воинствующими царьками в Сомали, о чьей-то радости, когда взрывается еще одна бомба

террористов в стране басков, о молодых людях, размахивающих автоматами, прогуливаясь по

разбомбленным улицам Бейрута?

Конечно, в нашем воображении возникают мужчины. И не просто мужчины, а молодые

мужчины — подростки или молодые люди, которым за двадцать, и относительно бедные

мужчины, из рабочего класса или низших групп среднего класса.

Как же наши социальные комментаторы обсуждают эти проблемы? Замечают ли они, что

проблемы молодежи и насилия являются на самом деле проблемами молодых мужчин и наси-

лия? Они когда-нибудь говорят о том, что как только этнический национализм где-нибудь

поднимает голову, то это голова молодого мужчины? Говорят ли они о мужественности

вообще?

Нет. Послушайте, что сказала эксперт, которую попросили прокомментировать жестокое

убийство 21-летнего Мэтью Шепарда, гея, студента университета Вайоминга. Когда ей

напомнили, что от 80 до 90 процентов людей, арестованных за преследование геев, молодые

мужчины, социолог Валери Джен-нес заметила, что «эти данные говорят о том, что молодежь

работает над проблемой своей идентичности в переходный период из домашнего состояния во

взрослое»9. Оказывается, главной переменной здесь является «юность»? Проблема возраста и

ген-дера оказалась скрытой за исключительно возрастной переменной. Тендер исчез. Так

звучит молчание. И именно так выглядит невидимость.

Представьте теперь, что все это женщина — этнические националистки, или участницы

военизированных формирований, или преследовательницы геев. Вот это был бы сюжет!

Неповторимый сюжет! Тогда бы тендерный анализ сочился из каждого сюжета на эту тему!

Мы бы услышали столько экспертов по вопросам женской социализации, фрустрации, гнева,

предменструального синдрома (ПМС) и всего прочего. Но тот факт, что все это — не

женщины, а мужчины, не заслуживает ни слова.

Мой последний пример. Уже около года американская нация вздрагивает при виде

фотографий Эрика Хэрриса и Дила-на Клеболда. Нация пытается осознать, каким образом эти

двое юношей сумели вооружиться до зубов и открыть огонь по своим одноклассникам и

учителям в школе Колумбайн вЛиттлтоне,

штат Колорадо. Последовало огромное количество объяснений со стороны ученых мужей и

популярных психологов. Психологи нам рассказали все детали поведения одиночек и

отстраненных подростков, подростковой депрессии и самоутверждающего поведения. Правые

критики культуры обвиняли музыку готов, Мэрилин Мэнсон, жестокие видеоигры, Интернет.

Более либеральные критики нашли причину в оружии. Президент Клинтон обвинил средства

массовой информации в насаждении насилия, и уж совсем удивительно нелогично Ньют

Гингрич обвинил не знающую запретов культуру шестидесятых. Правление школы в Денвере

запретило ношение черных шинелей. При всем том пропустили вот что — хотя это было на

поверхности с самого начала — убийцами стали белые мальчики из семей среднего класса,

которые живут в штатах с либеральной политикой в вопросе об огнестрельном оружии.

Теперь представьте себе, что убийцы вЛиттлтоне, а также в Перле (Миссисипи), Падуке

(Кентукки), Спрингфилде (Орегон) иДжунсборо (Арканзас) — все являются чернокожими

девушками из бедных семей, проживающих в Нью-Хейвене (Коннектикут), Ньюарке (Нью-

Джерси) или Провиденсе (Род-Айленд). Тогда бы все бросились обсуждать проблемы

чернокожих девочек из бедных семей, из обедневших городских центров. Тогда бы центром

внимания стали раса, класс и тендер. Средства массовой информации изобрели бы новый

термин для их поведения, как это произошло с нововведением «одичание» лет десять тому

назад, после нападения на джоггера в Центральном парке Нью-Йорка. Мы бы услышали о

культуре бедности, о том. как жизнь в городе рождает преступление и насилие. Мы бы

услышали о некой естественной склонности чернокожих к насилию. Попало бы от некоторых

и феминизму за то, что девочки теперь также проявляют насилие, тщетно имитируя поведение

мальчиков. Однако тот очевидный факт, что школьники-убийцы были мальчиками из семей

среднего класса, оказался совершенно никем не замеченным.

В упомянутых выше случаях на самом деле осталось неясным, сыграли ли какую-то роль

класс и тендер убийц, хотя преступники из Колорадо и целились в некоторых чернокожих

студентов. Но именно в этом и дело. Вообразите национальную реакцию, если бы во время

бойни чернокожие мальчишки целились в белых. Вот тогда мы нашли бы причину трагедии в

их расовой принадлежности (некоторые упомянули бы пагубность рэпа и фильмов с

насилием). Или, если бы мальчишки из бедных семей стреляли в тех, у кого есть модные

машины,

сразу стало бы ясно, что их ненависть имеет классовую природу. (Дилан Клеболд, кстати,

водил «БМВ», но это не подвигло правление школы в Денвере подумать о запрете на

вождение мальчишками машин этой марки» верно?)

С раннего возраста мальчиков учат, что насилие не просто приемлемо в качестве формы

разрешения конфликта, но и вызывает восхищение. Среди мальчишек подросткового возраста

в четыре раза больше, чем среди девочек, тех, кто считает драку приемлемой, если кто-то

ведет себя вызывающе. Половина из этих мальчишек принимали участие в драках ежегодно.

В каком-то смысле и Хэррис, и Клеболд не являлись отклонением от нормы. Наоборот, они

были супер-конформистами по отношению к нормам мужественности, предписывающим

насилие в качестве решения проблемы. Подобно настоящим мужчинам, они не просто сошли

сума. Нет. Они расквитались. (Подробнее о проблеме тендера и насилия я пищу в главе 10.)

До тех пор, пока тендер не станет видимым как для мужчин, так и для женщин, мы как

культура не сможем понять, как справляться с такими проблемами. Я не хочу сказать, что

теперь мы должны думать только о мужественности. Все эти вопросы сложны и требуют

анализа политической экономии в ситуации глобальной экономической интеграции, в

процессе трансформации социальных классов, в условиях городской бедности, безнадежности

и расизма. Но, игнорируя мужественность, позволяя ей оставаться невидимой, мы никогда

полностью не поймем эти проблемы. Не говоря уж об их решении.

Дата добавления: 2015-05-06