Человек для человека. 10 страница

Есть известный психологический эксперимент. Психологи пришли в третий класс и стали изучать учеников. Приборы, тесты, расспросы - чуть не полгода работали. В конце концов они сказали учительнице, что, по результатам их исследования, такие-то три ученика в классе покажут в будущем году заметный сдвиг в развитии. Прошел следующий год, и предсказания ученых полностью оправдались.

Но эксперимент состоял в том, что эти три имени были выбраны по таблице случайных чисел. История с опросами и приборами была спектаклем для одного зрителя - для учительницы. Учительница верила в науку, поверила в трех учеников, случайно выбранных, - и они действительно стали лучше учиться.

Вера в человека улучшает человека.

Поэтому когда приходят родители и начинают жаловаться на сына: "Он такой-то и такой-то, он то-то и то-то, ну отчего это? Что мне делать?" - то ответ всегда ясен. Он такой-то и такой-то, ваш сын, потому что вы способны жаловаться на него без конца - от одного этого дети портятся! Когда я жалуюсь, что у меня плохой сын, я все больше уверяюсь в этом, я все меньше верю в него - и он становится все хуже и хуже.

Что делать? Ходите и рассказывайте, какой ваш сын хороший!

Особенно страшно для детской души подозрение.

Я обещал не учить и не призывать, но вот случай, когда я готов крикнуть: не смейте!

Не смейте подозревать ребенка в дурном! Даже если для подозрения есть основания.

Бойкий первоклассник стянул в школьном буфете пирожные - да не одно, не два, а целый поднос. Схватил с прилавка и потащил. Разумеется, его тут же поймали и повели к директору школы на суд и расправу. Но в директорский кабинет ворвалась молодая учительница:

- Коля не брал! - закричала она. - Вы не знаете! Коля не вор! Пирожные упали, он их собрал и понес... Нельзя же с полу есть?

Когда об этом случае было рассказано в газете, то пришло несколько возмущенных писем: что же это за учительница? Она потакает воришке! Что вырастет из мальчика?

На взгляд одних, мальчик был погублен в этот день.

На взгляд других, мальчик был спасен добросердечной учительницей.

А вы как думаете, читатель?

На мой взгляд, подозрение в дурном намерении, в злом умысле, в воровстве, в предательстве так же страшно, как и сам злой умысел, воровство и предательство. Сколько детских душ погублено оттого, что на ребенка пало однажды подозрение! Какие ссоры и разлады в семьях, где растут дочери и где родители постоянно подозревают дочь невесть в чем, стоит ей лишь на полчаса позже вернуться домой!

Дети, мальчики и девочки, должны возвращаться домой вовремя: за них страшно. Но мы не должны, не имеем права подозревать их в дурном. Даже в юриспруденции, имеющей дело с преступниками, установлена презумпция невиновности: обвиняемый не виноват, пока вина его не доказана. А у нас, у воспитателей, имеющих дело не с закоренелыми рецидивистами, а с мальчиками и девочками - действительно невинными детьми, презумпции детской невиновности отчего-то нет. Дети у нас всегда под подозрением.

-Прошу считать меня человеком - прошу надеяться на меня!

Мы обычно говорим, что ребенок тоже человек, хотя и не совсем ясно, по сравнению с кем "тоже" - с нами, что ли?

Но, повторяя это, мы относимся к ребенку как к будущему человеку: дети - наше будущее, тем они и ценны. Ребенок - человек, но в будущем, а сегодня он вроде бы и не человек. Безобидный, привычный вопрос: "Каким человеком вырастет мой сын?" - таит большую опасность. Чрезмерные заботы о будущих качествах ребенка мешают сегодня увидеть его. Я все время гадаю: "А что из него вырастет?" - как будто тот, который сегодня передо мной, чем-то не устраивает меня. Для себя самого ребенок - человек сегодня, и никакими силами его не убедить, что он еще не человек или недочеловек. Чем искреннее я сегодня вижу в ребенке человека, тем лучше он будет, когда вырастет. Постоянно думая о будущем, я не с тем мальчиком общаюсь, что передо мной, а с каким-то мифическим, нафантазированным, будущим. В этом, собственно говоря, и состоит так называемый педагогический подход. Мы не просто общаемся с любимым человеком, а постоянно думаем о его будущем, хотя ничего о нем не знаем.

Но с будущим общаться невозможно, будущему нельзя утирать нос, с будущим нельзя гулять - только с сегодняшним! С первого дня родители расходятся со своим ребенком: он живет нынешней минутой, а родители - будущим, которого ни дети, ни даже родители не знают. Как же им понять друг друга, найти общий язык?

Все пугают детей неведомым будущим, все пугаются будущего. Сейчас ребенку год, три года, десять лет, пятнадцать. Но, считаем мы, коль скоро мы его воспитываем, он, следовательно, еще не совсем человек. Вроде недоделанной машины. Вот вырастет, вот закончится воспитание, тогда увидите... А когда это будет? В восемнадцать, в двадцать пять, в тридцать? А может, о результатах воспитания справедливо судить лишь в семьдесят лет?

Оттого что мы относим результаты нашей работы в будущее и только в будущее, мы воспитываем вслепую. Мы не знаем, на что нам надеяться.

Независимо от того, мерещится ли нам большое будущее ребенка (станет художником, ученым, спортсменом) или, наоборот, нас страшит ужасное будущее (вырастет хулиган, тунеядец, преступник), мы воспитываем как бы в мираже. Поэтому наше воспитание, несмотря на неустанные хлопоты, не имеет силы, и, как правило, сбываются не лучшие, а худшие предположения и предчувствия.

Все дети мечтают стать великими, многие родители надеются увидеть своих детей необыкновенными людьми. Но иногда наша легкая мечта становится тяжелым грузом для ребенка и лишает его детства.

Когда наши дети были маленькие, я не писал о них. Я считал и считаю, что о своих детях писать и рассказывать нельзя - это опасно для них. Как вести себя ребенку, если он знает, что каждое его слово попадет в газету или в книгу? Но я отступил от своего правила, потому что первый вопрос родителей: "А у вас есть дети? А какие они? А кем они стали?" И вот я поступаю дурно. Пишу о маленьком Матвее.

Но я надеюсь, что вы будете милостивы, читатель, к нашим детям, как к своим, и не станете ждать от них слишком многого. Дети как дети, дети как все дети, и вопрос: "А что из них вырастет?" - оскорбителен и опасен для них, как и для всех детей.

Есть семьи, где, положив новорожденного на первую пеленку, завертывают его так, чтобы в будущем он поступил в институт.

Нельзя! Опасно!

Ребенок играет на скрипке, занимается в художественной школе, учит иностранный язык, катается на коньках, но не потому он ходит на эти уроки, что с ними связаны какие-то родительские надежды, непонятные ребенку, а потому, что занятия дают содержательную жизнь. И никаких гаданий о будущем! Чем больше мы желаем идеального в ребенке, тем меньше ребенок удовлетворяет это желание, тем труднее принять ребенка, найти общий язык с ним.

Когда слышишь: "У меня такая необыкновенная девочка, такая необыкновенная!" - жалко и маму, и девочку. Пройдет немного времени, девочка окажется вполне обыкновенной, и она же будет виноватой за это в глазах мамы: не оправдала надежд. Все дети - чудо, и потому - обыкновенное чудо.

Еще хуже получается, когда в ребенке видят потенциального преступника. Мы читаем в газетах ужасные истории о подростках, мы видим нагловатых ребят в подворотнях, мы слышим: "Украл... Ограбил.. Нахулиганил... Посадили!" И мы боимся, чтобы и наш не украл и не нахулиганил. Но именно эти страхи и приводят к беде. Мы теряем разум, у нас остается одно: не пропустить, с детства застращать, чтобы неповадно было.

И уходит любовь, исчезает великодушие, рвется душевная связь с детьми. Их место полностью занимает страх перед будущей ужасной участью ребенка. Вся педагогика заменяется двумя фразами: "как бы чего не вышло" и "кто будет отвечать" - и не мы руководим ребенком, а он своими проступками руководит нами, и мы едва успеваем реагировать да принимать меры. Мы, родители, становимся марионетками в руках мальчишки, а он заставляет нас дергаться. И на каждом шагу: "Ну что из тебя вырастет?"

Да откуда нам знать, что из него вырастет? Из чего следует, что мальчишка, укравший в детском саду лопатку, неминуемо станет вором?

Но нас пугают. Мы читаем в педагогических книжках, что даже один дурной поступок ведет к разрушению нравственного в ребенке, если этот поступок принес удовлетворение и не был замечен и осужден, и добавляют, что именно так приобщаются к воровству. Разве не страшно? Следи, следи за ребенком, осуждай его, принимай меры, чтобы потом на будущем суде честно взглянуть в глаза судье: "Я все сделал, я учил его только хорошему, я ему ничего не спускал".

Словно мы не воспитываем, а готовимся предстать перед судом и заранее снимаем с себя ответственность... Нельзя воспитывать по чужому примеру, нельзя поддаваться страшным рассказам. Взгляд на ребенка с будущей скамьи подсудимых почти наверняка приведет его на эту скамью. Ребенок вырастает человеком там, где царит надежда на лучшее, а не страх перед худшим.

Мы воспитываем ребенка и для будущего, но у нас нет культуры общения с ним, с этим будущим.

Мы не выпутаемся из педагогических противоречий до тех пор, пока не перестанем даже в глубине души считать своих детей будущими людьми и результаты воспитания относить в будущее, повторяя: "Ну что из него вырастет?".

Уже все, вырос! Полгода ему? Вырос! Уже человек.

Все результаты воспитания будут определяться по тому, каков сегодня маленький человек, каким тоном и как разговаривает он с детьми и со взрослыми, насколько он самостоятельный. Да и просто по глазам его будем судить. Да, у мальчика много недостатков, но я все равно не могу вырастить совершенного человека, я не знаю, как это делается. У него ясные глаза и добрый голос? Он деятелен и энергичен? Друзья любят его? Ему хорошо с нами и нам хорошо с ним? Вот результаты воспитания, и ничто другое не может мной руководить, никакие педагогические соображения. Если иногда от усталости и раздражения я забываю, что он человек, я вглядываюсь в него, в душе поднимается что-то тихое, сердечное, и мне становится гораздо легче.

Дети - наше будущее, это верно, но они и наше настоящее. Мы верим в жизнь. Верим и в детей. Мы надеемся на жизнь, надеемся и на детей.

-Прошу считать меня человеком... Поймите меня! Любите меня!

Конечно, мы должны понимать их - как и любого другого человека. "Понимание - основа общения", - пишет известный режиссер Мария Кнебель. Ах, если бы мы могли понимать их, как мама понимает младенца!

Кричит, надрывается у меня на руках. Приходит мама:

- Он хочет пить.

И вправду, влили ему в рот ложку-другую кипяченой воды, он и утих. И все-то мама знает!

- Ему холодно.

- Он, наверно, мокрый.

- Он хочет спать.

- Он голодный.

Откуда они знают, что он голодный и мокрый? Неизвестно.

Но с ростом ребенка мы обычно теряем эту способность. Мы не просто не понимаем выросших детей, мы отказываемся понимать их. Пятилетняя девочка достала семейное серебро и - ложка за ложкой - побросала все в колодец. Для чего? Ну разве не понятно? Ей нравилось, как серебряные ложки делают "буль". Способны ли вы понять и разделить удовольствие такого рода?

Счастье, когда тебя понимают? Несомненно. Но понимать людей очень трудно. И своя-то душа потемки, а уж чужая! Немногие из нас могут похвастаться тем, что видят людей (или хотя бы своих детей) насквозь... Да и немногие из нас хотели бы, чтобы их видели насквозь.

Нет, счастье - когда тебя принимают. Мы любим лишь тех, кто принимает нас.

Заколдованный, порочный круг: недостатки ребенка мешают мне любить его, но помочь ему избавиться от этих недостатков можно только любя его, только принимая его, потому что если ребенок чувствует, что его не принимают, не любят, он уходит от нас, загораживается, прячет свою душу - и тогда хоть делай ему замечания, хоть не делай, хоть борись, хоть не борись, все бесполезно.

Известный психолог, доктор наук, спросил меня:

- А почему вы не пишете об индивидуальных особенностях? По-вашему, выходит, будто все дети одинаковы...

Так ведь они на самом деле одинаковы, они дети, и это прежде всего.

И любимые дети! Честные, хитрые, красивые, уродливые, здоровые, больные, капризные, угрюмые, наглые, ленивые, плаксивые, смелые, трусливые - всякие дети до тех пор дети, пока их любят.

А что значит любить? Любить - значит принимать человека таким, какой он есть.

Женщина жалуется на мужа (и всего-то полгода как поженились, немолодые люди, второй брак у каждого): с ним невозможно жить.

- А он вас тоже критикует? - спрашиваю я. Насколько мне известно, моя собеседница отнюдь не лишена недостатков.

- Нет, - говорит она простодушно, - он меня очень любит.

Ей кажется, что он ее любит потому, что она без недостатков... На самом деле он любит потому, что любит - принимает ее такой, какая она есть...

- Но как же? Как же? - снова слышу я. - Ведь надо же бороться с недостатками детей!

Заколдованный круг. Бороться, конечно, нужно, но победить их можно лишь любовью. Ведь перед нами не враг, а собственный ребенок.

Насколько ребенку труднее живется, чем взрослому! Его постоянно оценивают. Он получает отметки за каждый шаг не только в школе, но и дома. Что бы он ни сделал - хорошо, хороший мальчик. Или - плохо, плохой мальчик. Мы все время гадаем: хороший, плохой, способный, неспособный? Примерьте такую жизнь на себя - да выдержим ли мы? Потому мы все и тянемся к родным, любящим, близким людям: они не оценивают, они принимают нас такими, какие мы есть. Нельзя, чтобы жизнь ребенка превращалась в вечный экзамен, а мы, родители, были вечными экзаменаторами.

Ребенка надо принимать таким, какой он есть, обуздывая свою педагогическую страсть, свое постоянное желание переделывать его во что-то другое.

Волны воспитания - это любовные волны, они идут не по умственному каналу "понимаю - не понимаю", а по душевному каналу "принимаю - не принимаю". Понимают - умом, принимают - душой. Чувствуешь, что к тебе хорошо относятся, и любое замечание стерпишь. Не любят тебя - и слушать не хочу, всегда готов к отпору. Даже справедливое не доходит до разума, не может преодолеть фильтр защиты. Поэтому речи одного человека доходят до нас, другого - нет.

Перед ребенком, как перед каждым человеком, огромнейшее количество информации. Если бы он всю ее воспринимал, он захлебнулся бы в ней. Но в его душе воздвигается невидимая и прочная плотина, загораживающая путь рекам сообщений и требований. В каком месте откроется шлюз, какая информация будет впущена в сознание? Это полностью зависит от того, как относится ребенок к нам. Если мы, родители, источник напряжения, неудобств, неудовольствия, опасности, ребенок загораживается от нас и ни одно наше слово не доходит. Мы - как радиостанция, которую никто не ловит, хотя она тратит огромную энергию. Силой разрушить плотину против информации невозможно, она лишь укрепится, эта плотина. Я принимаю сына или дочь такими, какие они есть, и тем удовлетворяю их первую потребность - потребность в безопасности и признании, потребность в правде. Если я оттолкну сына от себя, если буду досаждать ему своими замечаниями и укоризнами, то дом станет небезопасным для него. Вон из дому, туда, где принимают без всяких условий! И я потеряю влияние на ребенка. Он уйдет душой из дома, и все недостатки его лишь усилятся, а я останусь при своей благородной фразе - "я его воспитывал, я его учил хорошему". При благородной фразе и неблагодарности ребенка останусь я.

Нет, я принимаю его, и он бежит в дом, а не из дому. Пока он дома, еще есть надежда. Я принимаю ребенка таким, какой он есть, и чем ужаснее его недостатки, тем больше нуждается он в том, чтобы его недостатки и любили. Ничто другое его не излечит. Принимая его, я снимаю озлобление, из-за которого и происходят пороки. Если же я не принимаю его, если его пороки и проступки вызывают одно лишь негодование, то ребенок никогда не услышит меня. И он пропал, и я вместе с ним пропал.

Предположим, что он очень плохой человек, мой сын. Но я принимаю его плохим, и он рано или поздно становится все лучше и лучше. Человек набирается ума лишь от тех людей, которые его принимают.

Если действовать категориями "понимаю", "не понимаю" - то где же место добру, любви? Мальчик - отличник, мальчик - общественник, мальчик - чистюля; это мне понятно, и всем понятно, и не надо обладать выдающимися душевными качествами, чтобы любить его - отличника и общественника. Но вот другой мальчик - двоечник, лентяй, грязнуля; не понимаю, отказываюсь понимать! Но тут-то и начинается добро, любовь, великодушие, тут и проявляется культура воспитания.

Добро начинается с этого порога - с принятия непонятного и неприятного в человеке. При-ять непри-ятное - вот добро. Вот в чем труд души, все остальное никакого труда не составляет.

Добрый ко мне тот, кто любит меня, кто меня принимает таким, какой я есть, кому я нравлюсь. Любишь женщину - и все готов ей простить. А не любишь - все раздражает, всегда она виновата, никак ей, бедной, не оправдаться.

Шестилетний умный мальчик грустно говорит маме:

- Я думал, вы с папой хорошие люди, а вы нет, вы недобрые, вы меня не любите. Я у вас всегда виноватый.

За вопросом "виноват?" или "не виноват?" скрывается вопрос "люблю" или "не люблю". Ребенок все время виноват перед нами? Значит, мы его не любим. Скоре всего мы боимся за него, но страх не любовь. Или мы стыдимся своего ребенка перед другими людьми, что тоже весьма не похоже на любовь. Виноват - значит, нелюбим. Любимые не виноваты! И значит, мы перед ребенком виноваты во сто раз больше, чем он перед нами: на нас лежит тяжелый грех нелюбви к собственным детям.

Врач говорит:

- У вашего ребенка будут частые насморки, у него носовые ходы неправильные.

Что же? Операция? Переделывать носовые ходы?

Нет, просто у ребенка будут частые насморки, только и всего.

И так во всем. Откажемся от мысли, будто у нас должен быть идеальный ребенок, без насморков и других недостатков; откажемся от мысли доводить ребенка до совершенства. Примем его таким, какой он есть, и он с каждым днем будет лучше и лучше, и постоянно будет идти внутри него незаметная работа улучшения. А если мы его не принимаем, он сопротивляется каждому нашему слову, каждому движению, и все наши усилия ни к чему не приводят.

Есть семьи, где дети навсегда признаны неудавшимися и навечно виноваты перед родителями. С ними и не разговаривают. Какие могут быть разговоры? Он мне в душу плюнул, он меня покоя лишил, а я с ним разговаривать должен? Начинается эта война с невинного на первый взгляд наказания: "Я с тобой не разговариваю, - объявляет мама дочке. - Я на тебя обиделась, я тебя не люблю". Отказ в любви - так называют психологи этот чисто женский способ влияния на детей. В детстве, лет до шести, до семи, такое наказание действует, ничего страшнее для ребенка нет, особенно для девочки: мама меня не любит, мама со мной не разговаривает! Но придет час, и дочка объявит маме: "Я с тобой не разговариваю, я тебя не люблю".

Обычно мы отказываем в любви ребенку тогда, когда он больше всего нуждается в нас, когда у него неприятности: устал, неудачи в школе, запутался в делах, нечаянно совершил серьезный проступок и его мучит совесть. Он хуже ведет себя, дерзит, огрызается - тут-то мы и отворачиваемся от него. Мы, видите ли, разочаровались, мы не ожидали, что у нас вырастет дурной сын, мы собирались стать родителями-медалистами. А вместо этого - конфуз.

Веселого и благополучного ребенка все любят, от неудачливого отворачиваются, хотя именно ему нужна наша любовь. И мы оставляем ребенка одного перед лицом жизни, перед лицом всех его неприятностей. Самые злобные чувства рождаются в душе ребенка, самые мстительные картины появляются в его сознании.

В идеале мать и отец относятся к ребенку по-разному.

Материнское отношение: "Я принимаю тебя (люблю) за то, что ты есть".

Отцовское отношение: "Я принимаю тебя (люблю) за то, каков ты".

При таком сочетании ребенок чувствует, что он нужен, что он любим, что он хорош, - и в то же время знает: от него ждут, что он станет лучше.

Трудно приходится матери без мужа. Хорошо, если она продолжает играть свою естественную материнскую роль: "Принимаю такого, какой есть". Но, чувствуя особую ответственность за воспитание, она обычно берет на себя непосильную роль отца. Отец умеет критиковать, не затрагивая отношений с ребенком; у матери каждое слово касается личности, отношений, любви. Отцовская критика - просто критика, материнская - отказ в любви (так кажется ребенку). Если отец отвернулся от меня - проживу, если мать отвернулась - пропал. Мать имеет отношение к самому существованию моему, мать - это почти я. К тому же, оставшись одна, женщина из страха оказаться несостоятельной начинает так настойчиво воспитывать, что ребенок чувствует себя отверженным, нелюбимым. Потеряв почему-либо отца, он теряет следом и мать.

Мать с ребенком без мужа - ситуация не вполне естественная, и, как всегда бывает в таких ситуациях, для нее нет идеального решения. Одна мать и не может дать ребенку то, что дают и отец, и мать вместе, но она хорошо воспитает детей, если будет оставаться матерью.

Принимать - это что же? Во всем уступать ребенку? Подлаживаться к нему? Нет, тогда бы я был не я, потому что я не терплю к кому-нибудь подлаживаться. Я не уступаю, не подлаживаюсь, я просто принимаю своего ребенка, ну как это еще объяснить? Я его люблю!

Замечательно, что легче всего принимают, больше любят и потому лучше воспитывают детей больных, отсталых и даже уродливых. В этом случае у родителей нет честолюбивых мыслей о совершенном ребенке, и начинается настоящее воспитание. Видали ли вы когда-нибудь женщину, у которой неизлечимо болен ребенок? На этих женщинах свет лежит, они всегда прекрасны! Их возвысила любовь и необходимость принимать ребенка таким, какой он есть. Я знаю женщину, которая до того затуркала своего сына-восьмиклассника, добиваясь от него успехов в школе, что он стал невротиком и попал в клинику. Тут мама испугалась, примирилась с мыслью, что ее ребенок не такой, как все, что он больной и не обязательно ему учиться так уж хорошо. Она оставила сына в покое, была ласкова с ним, принимая его таким, какой он есть. Они вместе переживали семейную беду, объединились... И что же? Сын быстро поправился, закончил школу, пошел работать на завод, а спустя два года поступил в вечерний институт и учится теперь так, что мама уговаривает его поменьше заниматься.

Мы с ребенком в одной комнате, но мы видим комнату и все вещи в ней разными глазами, с разных точек зрения. Я сверху, почти с потолка, а он снизу, почти с пола. Так, в переносном смысле, будет всю жизнь. Но мы не можем представить себе мир его глазами, и мы не можем даже вспомнить этот мир, населенный, как сказал один писатель, бесформенной массой великанов, которые иногда наклоняются над кроваткой, заслоняя свет, и громко гудят - то есть разговаривают. И наклоняться нужно, и гудеть, разговаривать тем более; но удержать бы в памяти эту разницу в мироощущении! Сколько бы времени мы ни проводили вместе, все равно ребенок ложится спать, и у него свои мечтания; мы в них не участвуем, мы в них не были, мы их не разделяем. У него свои сны, свои страхи, свои привязанности и оценки. Мы стараемся понять ребенка; одним это удается лучше, другим хуже; но даже самые понятливые из нас, самые старательные в своих усилиях касаются лишь близкой границы мира ребенка. Чужая душа - потемки. Это справедливо и в том случае, когда перед нами не чужая, а родная душа сына или дочери. Все равно другая, все равно потемки! Не станем винить себя за непонимание этих потемок, не будем сердиться на потемки за то, что они не освещены для нас ярким светом. Единственное, что нам остается, - понимать, что мир так устроен. Понимать - и потому принимать существование всех эти чужих тайн и скрытностей, существование другого мира, другой души.

-Прошу считать меня человеком и быть великодушными со мной...

Все люди знают, что к детям нужно относиться по-доброму, с добром. И все знают, что есть дети, которые добра не понимают, над добрым словом смеются. Что ж, и мы порой путаемся, где добро, а где зло.

Тогда подальше от зла, в ту область, где нет и не может быть ошибок, - в область великодушия!

Нет на свете ни людей, ни детей, которые не понимали бы и не принимали великодушия. Учитель-словесник В.Я.Буяльский пишет в книге "Путь к мастерству": "Главнейшей особенностью педагога следует признать великодушие". И это для учителя, у которого сорок ребят в классе, сорок чужих ребят! Что же сказать о родителях?

Первого нашего заводского наставника, Героя Социалистического Труда Степана Степановича Витченко упрекали:

- Он великодушием хочет совесть в подростках пробудить. А им плевать на его великодушие, им подавай гитару и поллитровку на троих.

Но Витченко верил, что именно великодушие пробуждает совесть, и знал, что придет время, когда его подростки будут стыдиться своей праздности, презирать лень и нерадивость, - так он пишет в своей книге "Встреча с юностью".

Чтобы ребенок вырос человеком, должен же хоть кто-то потратить на него душевные силы, отнестись к нему великодушно. Витченко стеной вставал, не давал уволить прогульщиков, бегал по милициям и прокуратурам, утешал в любовных страданиях, мирил с родителями. А как же иначе? Ну и останемся мы при высоких теориях воспитания, при нашей благородной принципиальности, но с пропадающим ребенком. Витченко, армейская косточка, человек, четверть века проживший в солдатской дисциплине, полковник в отставке, возвел в принцип: во что бы то ни стало обойтись без "ежовых рукавиц". Он возвеличил слово "заступничество", это слово великодушных людей... "Мы вправе спросить с подростка не более, чем спрашиваем с самих себя", - пишет он. И так Степан Степанович Витченко заступничеством своим и великодушием вывел в люди сто пятьдесят труднейших, совсем было пропавших ребят. Вот эффективное воспитание!

В детском доме Януша Корчака при разборе проступков выносили одно из двух определений: или признать невиновным, или простить.

Причем те, кого прощали, еще и сердились: все-таки их признали виноватыми.

Когда ребенок набедокурил, провинился, у нас есть две возможности: показать, что мы его меньше любим, что мы сердимся, негодуем; и показать, что мы по-прежнему или даже больше любим его, жалеем и разделяем с ним его неприятности. Тогда источником неприятностей и мучений совести будем не мы, родители, а сам проступок. Плохо то, что я плохо поступил, а не то, что родители узнали об этом и наказали меня. Родители всегда со мной в моих бедах.

Маму с дочкой-семиклассницей вызвали к директору школы. Девочка плохо учится, дерзко ведет себя, вступает в споры с учительницей. "Да, да, я вас понимаю!" - Мама кивает головой. Мама вздыхает, мама чуть не плачет, и девочка плачет. Но, выйдя из кабинета, мама смотрит на девочку, ей жалко дочь, и она... Она ведет ее в кондитерскую и покупает пирожное. Как назло, сюда же приходит и директор, видит эту антипедагогическую сцену.

Слышу: "Пирожные ей покупаете? А за что? Чем она заслужила? Тем, что мать опозорила? Что это за воспитание такое?"

Но мы относимся к детям не так, как к взрослым, по заслугам их, а как к детям, то есть великодушно. Дети потому и в радость нам, что только к ним мы можем относиться великодушно без особой опасности. Перебираю в уме все возможные детские прегрешения: какое из них нельзя простить? Не простишь, когда маленькие дети выбегают играть на проезжую часть дороги, когда спички берут... Вот, пожалуй, и все! Остальное можно принять, понять, простить. Умные мамы так и говорят самым маленьким детям: "Все можно. Все! Нельзя только "раз, два, три": подходить к плите, трогать штепсель, выглядывать в открытое окно. Все остальное можно!" Полное, бескорыстное, безусловное прощение трогает самое зачерствелое сердце и действует куда сильнее, чем наказание. Оно часто бывает и шоком: чем глубже вина ребенка, тем большее впечатление производит на него наше помилование.

Высший идеал человечества, всепрощение, не может быть воплощен в жизнь взрослых, до этого еще очень далеко. Но этот идеал должен быть воплощен в наших отношениях с детьми. Вырастут - научатся и наказывать, и мстить; но детство должно быть идеальным. Только в идеале истинная сила духа и источник мужества.

В одном доме пятилетний мальчик рос в окружении многих взрослых - мама, папа, тети, дяди. Каждый наказывал его, говорил: "Иди в угол". Он хмурился, но шел безропотно и лишь спустя какое-то время гордо кричал из угла: "Эй вы, прощайте меня кто-нибудь!"

Дата добавления: 2015-03-31